Жить в лагере слишком хорошо - опасно

 

Первый участок - яркое свидетельство того, сколь разнились условия бытования и работы заключенных. После того, с чем мне уже пришлось познакомиться, здесь поражала, прежде всего, идеальная чистота. Бараки сияли первозданной белизной и красочно выполненными призывами трудиться, добиваться, перевыполнять, побеждать и т. д. Каждый барак за что-то боролся и с кем-то соревновался. Дорожки между ними были заасфальтированы и мылись, чуть ли не с мылом. Зону украшали клумбы с цветочками, заботливо обложенные побеленным кирпичом.

Большое впечатление произвели сапожный и особенно портняжный цехи. Здесь стоял непрерывный стрекот двух десятков швейных машин и царствовали портные-модельеры из Польши - Иван Модный и Миша Гринграс; оба сидели, естественно, по 58-й статье. Помню даже — тогда меня поразило, как это портные (!) умудрились стать "врагами народа". Миша Гринграс, между прочим, славился не просто как портной, но как военный портной, в свое время шивший, говорят, шинели самому маршалу Рыдз-Смиглы. Во всяком случае, все командование Орской ИТК, дослужившееся самое большое до младших лейтенантов госбезопасности, щеголяло в шинелях его работы, которые не стыдно было надеть не только Рыдз-Смиглы, но и самому Юзефу Пилсудскому.

Осматривая зону, я забрел в один из бараков, где меня — о радость! — сердечно встретил не кто иной, как полков-

 

ник Малыгии. Он мало изменился. Я увидел аккуратненького, чистенького старичка, сохранившего превосходную военную выправку. Безукоризненно пригнанный китель ладно сидел на его суховатой фигуре, и только бриджи с офицерским кантом были заправлены не в сапоги, а по-домашнему, в толстые белые шерстяные носки. Мы обнялись. Выяснилось, что он здесь всего-навсего дневальный.

- Чин невелик, - улыбнулся полковник, - но у меня порядок! Сейчас мои охламоны на работе, однако, смотри, лейтенант, как они живут.

Действительно, нары были аккуратнейшим образом заправлены, некрашеный стол до белизны выскоблен. В головах у каждой постели висело полотенце, место для сушки обуви огорожено, стекла в маленьких барачных окнах сверкали, пропуская солнечные блики, приветливо ложившиеся на идеально чистый, яичного цвета деревянный пол.

- Вот так и существую, - продолжал Малыгин, - у меня тут все как в хорошей казарме. Опять же, родные из дому посылки шлют, салом и сухарями обеспечен, чего еще надо? Пайку отдаю фитилям, они и пол моют, и пыль вытирают. У начальства на хорошем счету. Сам знаешь: солдат спит, а служба идет. Только вот еще долговато служить, - погрустнел полковник, — отблагодарила Родина, наградила колючей проволокой и небом в клеточку на ближайшие десять лет.

Впрочем, теперь только семь осталось. Эх, дожить бы... Мы с Малыгиным попили чаю, посидели, вспомнили Сталинград, КПЗ Донского фронта, этап...

- Теперь будем часто встречаться, товарищ полковник. Надеюсь видеть вас в числе зрителей на наших концертах и спектаклях.

- Эх, лейтенант, лейтенант, тебе бы не на скрипке здесь играть черт знает для кого, а быть лихим адъютантом при командире дивизии, ну, хотя бы при мне, да вот далеко теперь наша дивизия, не углядишь отсюда...

Я счел уместным сказать несколько утешительных слов старику относительно пройденного пути, которого, мол, у нас никто не отберет, и еще что-то, столь же поэтическое. Полковник улыбнулся:

- Знаешь, ты сейчас произнес красивые и вроде бесполезные слова. Но случается, и они лечат душевные раны и

 

помогают жить. А поэтому спасибо тебе, лейтенант. - И мы крепко пожали друг другу руки.

Образцово-показательный первый участок возглавлял столь же образцово-показательный начальник. Его звали Колин. Чуть свет он уже был в зоне и обязательно присутствовал на разводе. Если случалось, что у кого-то из зэков нет теплой шапки, он немедленно отсылал его обратно в барак, а нарядчику и бригадиру устраивал суровый разнос. После этого "начальничек" с утра до вечера носился по лагерю, и малейший непорядок вызывал у него приступ ярости. Придурки боялись его как огня и старались по Возможности не попадаться ему на глаза. Колин любил "залететь" на кухню, сунуть нос во все кастрюли и высыпать в общий котел всякие там пирожки, блинчики, приготовленные поварами для себя, нарядчиков, комендантов и прочей лагерной аристократии.

Этим он создавал себе популярность у работяг, славу борца за социальную справедливость.

Его правой рукой был старший надзиратель Диуллин, тоже образцово-показательный тюремщик, но несколько иного склада. Он испытывал прямо-таки наслаждение, уличая зэков в нарушении лагерного режима, и карал за любой вольный или невольный проступок. Единственным местом, где его усердие пасовало, был клуб и обитающая в нем культбригада. Мы оскорбляли его взор своими прическами. Весь день (о ужас!) мы проводили вместе с женской частью труппы. Однако Диуллину не разрешалось разгонять нас, хотя, что греха таить, у многих были с дамами более чем нежные отношения. Надзиратель прекрасно знал об этом, и все его существо тюремного цербера восставало против таких чудовищных нарушений.

Так, однажды неожиданно зайдя в клуб, он чуть не задохнулся от возмущения, увидев, что лирическая героиня сидит у одного из "простаков" на коленях.

- Это еще что такое, — прорычал он. Лицо его побагровело и казалось, его сейчас хватит удар.

- Разрешите доложить, гражданин начальник, - подлетел к нему Сергей Иванович Пожарский, - мы репетируем. Дело в том, что здесь такая мизансцена: понимаете, пьеса из жизни растленного буржуазного общества. Показываем всяческое его безобразие и даже разврат. Наши артисты с проле-

 

тарской непримиримостью разоблачают ихние прогнивший нравы. К этому, - закончил он свою тираду, - нас, деятелей культуры, призывает не кто-нибудь, а сам великий Сталин!

Затем последовала немая сцена: Диуллин стоял молча и не знал, что ответить. Действительно, с "великим Сталиным" не поспоришь. Надзиратель переступил с ноги на ногу, вид у него был на редкость глупый. Круто повернувшись и не сказав ни слова, он выкатился из клуба.

Мы переглянулись и разразились неудержимым хохотом, а Клара (так звали актрису), наоборот, от избытка чувств заплакала.

— Ну что, — довольно ехидно спросил ее Сергей Иванович, - не кажется ли вам, что пора уже слезть с чужих колен? Удивляюсь, почему вы еще не легли здесь со своим возлюбленным. Если Диуллин вас вновь застанет в подобной фривольной позе, то боюсь, никакой товарищ Сталин вам уже не поможет... Ну ладно, теперь к делу! Давайте репетировать.

Так шли дни, месяцы. Жизнь на первом участке целиком заполнялась интересной увлекательной работой. Оркестр расширился за счет очень квалифицированного трубача Пархомовского, который был родом из Николаева. Все более профессиональными становились хор и солисты-певцы. Репертуар пополнялся за счет всего того, что звучало в первые послевоенные годы по радио. Среди прочего это были песни Краснознаменного александровского ансамбля "На солнечной поляночке", "Соловьи", "Где вы, очи карие" и другие. Успехом у слушателей пользовались английская солдатская песня "Путь далек до Типперэри", американские песни "Кабачок", "Бомбардировщик". Это была музыка неведомого нам свободного и светлого мира. Здесь совершенно отсутствовал характерный для каждой советской песни навязший на зубах идеологический подтекст, и даже патриотическая тема чаще всего сочеталась с юмором, шуткой. Нам импонировало умение американцев без всякой бравады подшутить над самими собой:

 

Мы идем, ковыляя во мгле,

Мы к родной подлетаем земле;

Вся команда цела, а машина пришла

На честном слове и на одном крыле.

 

Особенно увлекала меня работа в "театре" Пожарского. Интересно оказалось писать музыку к старинному русскому водевилю "Лев Гурыч Синичкин", к инсценировкам чеховских рассказов, где мы то изображали духовой оркестр, играющий в провинциальном городском саду конца прошлого века, то сопровождали исполнение актерами "жестоких романсов".

Сергей Иванович требовал от меня, чтобы музыка не иллюстрировала действие на сцене, а выступала его полноправным драматургическим компонентом. Должен честно признаться: подобная задача оказалась мне совершенно не по силам.

'Наша творческая и относительно сытая жизнь, поскольку в столовой мы кормились по нормам ИТР, то есть по нормам советской нарпитовской столовой средней руки, время от времени прерывалась всякого рода инспекторскими смотрами из Чкаловского (Оренбургского) управления лагерей. Особенно свирепствовал некто полковник Мухин. Он никак не мог примириться с тем, что проклятые контрики, которых лучше всего было бы стереть в порошок, произносят со сцены всякие монологи, играют, поют и вообще, судя по всему, прекрасно себя чувствуют. Сергей Иванович имел еще неосторожность, изображая городничего в "Ревизоре", придать своему персонажу некоторые мухинские черты, чуть-чуть пародируя его интонацию, походку, жест. Местное начальство это прекрасно поняло и веселилось от души, поскольку оренбургский сатрап у всех сидел в печенках.

Но нам шалости Пожарского вышли боком. На другой день и театр, и оркестр были отправлены на общие работы. И впоследствии не было случая, чтобы после мухинских ревизий мы не маршировали бы с лопатами и ломами на никель-комбинат. Погоняв с недельку, начальничек Колин возвращал нас в зону, ибо лагерный театр с музыкой являлся все-таки его гордостью.

В общем, так или иначе мы прижились на первом участке, обросли полезными знакомствами, наладили кое-какой быт и с особым чувством пели романс Рубинштейна "О, если бы вечно так было".

Увы, в руководящих кругах Орской ИТК все больше обозначалось недовольство нами, нарушавшими все устои

 

лагерного бытия. В этом плане один из актеров особенно крупно проштрафился. Он сблизился, страшно сказать, с женой оперуполномоченного, или "кума", как его называли в лагере. Скандальную историю замяли, но сам грозный опер, дававший лагерные сроки, и его жена, заявившая всему свету, что она любит этого зэка и пойдет за ним хоть на эшафот, вынуждены были уйти из органов.

Вскоре после этого Сергея Ивановича Пожарского и весь театр этапировали во всесоюзный штрафняк "Усольлаг" в Соликамск. Последнюю ночь перед отправкой он не спал и тихо говорил мне:

- Жора, запомни мои слова. Когда-нибудь ты увидишь фильм, который начнется так: проливной дождь, сквозь его пелену едва просматриваются вышки, высокий забор и колючая проволока. Где-то вдали лают сторожевые собаки. Наплыв. Кинокамера как бы натыкается на тусклый свет окошка. Через заливаемые потоками воды стекла просматриваются двухэтажные нары и спящие на них изможденные зэки. От сохнущих в углу драных валенок идет пар, за столом, уткнув нос в чадящую коптилку, дремлет дневальный... Фильм будет о нас, Жора, о нашем проклятом подлом времени, и в титрах ты прочтешь имя режиссера и сценариста — Сергей Пожарский! Вот моя неизбывная мечта, и я страстно хочу дожить до времени, когда ее можно будет воплотить в жизнь...

На другой день я присутствовал при отправке друзей. Они проходили медкомиссию. Врач был из тех, кто обычно говорил при осмотре:

- Дышите... так, какая статья?

- Пятьдесят восьмая.

- Не дышите!

После этого щипок в ягодицу и безапелляционное:

- На этап!

Сегодня, через полвека, пророчество Сергея Ивановича Пожарского сбывается. Появляются фильмы, связанные с лагерной тематикой. Но имени Пожарского мне никогда больше не пришлось услышать. Что с ним стало? Может быть, он выжил, а может быть, погиб. За десять лет заключения по статье 58-10 могло всякое случиться, но хочу надеяться, что он пережил лихолетье и, может быть, и сейчас еще где-нибудь радует людей своим искусством.

 

Что касается оркестра, то мы продолжали что-то делать. Готовили программы, репетировали, но чувствовалось, что все это уже не ко времени. Культбригада, с которой некогда так носилось лагерное начальство, изжила себя. Тюремщики устали от собственного великодушия, им надоело изображать из себя меценатов и покровителей искусств. Более того, они стали смотреть на нас как на зажравшихся фигляров, которых пора как следует проучить и напомнить им, кто они есть.

Вскоре такая возможность представилась. Я и Вовочка Вавржиковский были назначены на этап, причем туда, куда Макар телят не гонял, а именно — на Колыму! Мы узнали об этом заблаговременно от друзей-заключенных, работавших в штабе колонии, и постарались хорошенько подготовиться к дальнему пути. Столярный цех подарил мне деревянный чемодан, куда я мог сложить накопившиеся за последние годы одежду, обувь. Портные под руководством Миши Гринграса сшили мне из зеленого английского армейского сукна "москвичку". По его утверждению, самому маршалу Рыдз-Смиглы не стыдно было бы надеть такую. Богатые родственники моей лагерной подруги и будущей жены притащили на дорогу целый мешок ("кешарь") с сухарями, салом, консервами. Наконец, Миша Копачевский добился того, чтобы я ехал не в общем вагоне, где воры, естественно, меня бы обобрали, а старостой вагона-стационара. Заодно сюда удалось поместить и Вовочку Вавржиковского. Стационар на первых порах был совершенно пуст и в полном нашем распоряжении.