Начало

 

Гибель Толи Марченко. — Боль и надежды. — Начало гласности. —

Три приступа антиалкогольной кампании. — «Апология рационального».

«Гуси-лебеди». Третье прочтение «Материализма и эмпириокритицизма». —

«Инициатива-87». — О вреде полезных советов

 

В больнице Сергей рассказал мне, что Горбачев заявил о значении «общечеловеческих ценностей». Мы гадали, обычная ли это, пусть и несколько новая по форме, демагогия или это серьезно. Хотелось верить в последнее, но не верилось.

В больнице же я узнал о смерти Толи Марченко. Толя объявил бессрочную голодовку с требованием освобождения всех политзаключенных Союза. Нам эта голодовка казалась абсолютно бессмысленной, каким-то знаком отчаяния: представить себе, что коммунисты помилуют своих противников, мы не могли. Толя своей смертью сделал, казалось, невозможное. Он не хотел умирать, просто он понимал ситуацию лучше нас, находившихся на воле.

В больнице же я узнал и о том, что на экранах скоро появится фильм «Покаяние» (его краткое содержание уже пересказывалось в прессе).

Так, болью и надеждой, начиналась перестройка.

Через некоторое время после гибели Марченко был возвращен в Москву Сахаров. Немного спустя начали выпускать из тюрем и лагерей политзаключенных.

Несколько свободнее начала становиться и пресса. Еще было далеко до гласности, но то тут, то там вдруг начали появляться осмысленные статьи. Теперь мне кажется, что наиболее информативной тогда была газета «Известия».

Мы при встречах обсуждали каждую новость. Высказывание «Вот что напечатали» имело двойной смысл: и непосредственное

 

содержание текста, и не менее важная информация о том, что уже дозволено знать нам, простым гражданам.

 

* * *

 

Не помню, когда началась водочная эпопея. Хрущев запретил продажу водки в разлив. До него это происходило чуть не в каждом ларьке. Из нашего окна в Мурманске было видно несколько таких ларьков, расположенных по дороге на судоремонтный завод. После получки у каждого из них собирались толпы, жены тянули домой мужчин, клянчили у них деньги. Запрещение торговли в разлив я было приветствовал, но оказалось, что можно пить водку и за углом, в парадной или даже в туалете. Милиция и мы, комсомольские патрули, ловили пьющих «в общественных местах», их штрафовали, а пьянка не уменьшалась. Потом, уже в семидесятые, запретили продавать водку раньше одиннадцати часов утра и позже семи вечера. Начали продавать из-под полы, в ход пошли спиртосодержащие аптечные настойки. Третий поход против алкоголизма был организован Горбачевым и Лигачевым. В водочных магазинах образовались огромные очереди, началась активная спекуляция водкой.

Возможно, разумным элементом этой кампании была ответственность начальников за появление пьяных на работе.

Отрицательных же последствий было гораздо больше. Во-первых, именно подпольная водочная торговля во многом послужила толчком к возникновению организованной преступности и разложению милиции. В Луге около вокзала я увидел парня, положившего на скамейку рюкзак и две сумки. Парень ушел, а около скамейки начал прогуливаться милиционер. Затем парень вернулся уже не один. Милиционер удалился, из сумок и рюкзаков хозяин начал доставать бутылки с водкой и передавать другим парням, те (очевидно, более мелкие торговцы) расплатились и разошлись.

Во-вторых, до этой эпопеи многие, если не большинство, считали унизительным употреблять политуру, «колеса» (таблетки) и, тем более, наркотики. Попытка введения сухого закона разрушила этот психологический барьер.

Может быть, и недостаточное, но абсолютно необходимое условие уменьшения пьянства и наркомании — это, по моему мнению, самоуважение граждан. Говорить о борьбе с этим злом не приходится, пока государство воспринимает человека как навоз для удобрения собственных амбиций и воспитывает его с пеленок таким образом.

 

Лично мне и моим друзьям эта антиалкогольная кампания никаких проблем не принесла — мы на праздники обходились легким вином.

 

* * *

 

В 1987 году все больше интересного стало появляться в прессе и на телевидении. Возникали неформальные организации.

Но я пишу не историю страны. Ограничусь тем, что связано лично со мной.

В том году я, наконец, купил пишущую машинку и сел за перепечатывание «Апологии рационального», которую закончил еще год назад. Я попытался проанализировать разницу между логическим и образным (дескриптивным и символическим) мышлением, функции и возможности того и другого.

Предыстория моего интереса к этой проблеме такова. Меня давно интересовало, почему с помощью пропаганды можно с такой легкостью манипулировать людьми вопреки их собственным интересам и почему пропаганда оказывается совершенно бессильной, когда речь идет, например, о самогоноварении.

Будучи лет четырех от роду, мой сын однажды задал мне вопрос: «Почему одни гуси-лебеди хорошие, а другие — плохие?» Речь шла о двух народных сказках, в одной из которых птицы спасали мальчика от Яги, а в другой, наоборот, уносили его к ней. Сначала я стал отмечать в памяти сходные мотивы или сюжеты, потом начал делать выписки и целеустремленно рыться в литературе. Результатом явилось некое исследование по славянской мифологии. Эту работу, озаглавленную «Гуси-лебеди», я тоже перепечатал, едва у меня появилась машинка.

Занимаясь «Гусями-лебедями», я перечитал массу фольклорного материала, потом материала по фольклористике и мифологии. И тут мне захотелось в третий раз перечитать ленинский «Материализм и эмпириокритицизм». Первый раз я прочел его еще в институте, готовясь к экзамену по философии, вторично — при подготовке нашей «книжки» «От диктатуры бюрократии к диктатуре пролетариата».

После третьего раза я понял, почему эта ленинская работа была столь любезна тоталитарной пропаганде. Ленину в ней удалось такие понятия, как наука, материализм, рационализм, мифологизировать и превратить в символы новой антинаучной, внематериалистической и внерациональной идеологии.

 

Но, работая над «Апологией», я, как и в «Прошлом и будущем социализма», отказался от прямой полемики с Лениным: с одной стороны, в то время такая вещь еще не могла быть напечатана, с другой — и это главное — критика Ленина была уже не самым важным.

 

* * *

 

В конце 1987 года, когда стало понятно, что перестройка действительно собирается затронуть основы существующего режима, мы с Хахаевым решили предложить некоторые программные тезисы. Написанное нами мы назвали «Инициатива-87» и направили в разные журналы, в том числе и в «Коммунист» (тогда один из самых серьезных либеральных журналов). Сергей Григорянц сказал нам, что ему удалось передать нашу работу в ближайшее окружение Горбачева (в издаваемой Григорянцем «Гласности» мы решили не публиковать этого текста, так как посчитали, что это может заранее вызвать негативную реакцию).

Сегодня многое из предложенного нами тогда может показаться наивным и даже реакционным. Напомню, что в те поры, вплоть до распада Союза, общественное мнение требовало отказа Горбачева от поста Генсека КПСС, что неминуемо означало бы появление некоего Зюганова, обладавшего гораздо большей властью и возможностями, чем нынешний. О многопартийной системе всерьез речь еще не шла, да я и до сих пор не уверен, что распад партии, руководимой Горбачевым, был для страны таким уж безусловным благом.

В нашей «Инициативе» мы предлагали эволюционный переход от всевластия партии к власти выборных органов — Советов. При этом руководители Советов и на местах, и в центре должны были, по нашему мнению, выбираться из состава соответствующего партийного органа (райкома, обкома, вплоть до политбюро) всенародным тайным голосованием. Выбранный таким образом руководитель Совета автоматически должен был становиться главой соответствующей парторганизации.

Таким способом мы надеялись внести в ряды партии элемент конкуренции, завязанный на всех граждан, не ломая немедленно ее структуры. Мы были уверены, что при таком варианте в партию будут вступать политически активные люди разной ориентации, что приведет к возникновению фракций, которые и станут предшественниками многопартийной системы.

В экономической области мы тоже предлагали эволюцию. Первоначально на свободный рынок должна была бы поступать

 

только сверхплановая продукция. Государство должно было гарантировать данный уровень плана и соответствующее снабжение предприятия. В дальнейшем обязательный план должен был уменьшаться. И мы сами, и большинство наших друзей работали на заводах. Мы знали, что на любом предприятии существуют резервы (мы оценивали их приблизительно в тридцать процентов), которые предприятие прячет от министерства, опасаясь увеличения плана. Прибыль от плановой продукции должна была по-прежнему поступать государству, сверхплановая же прибыль, облагаясь незначительным налогом, — оставаться на предприятии. При невыполнении плана вся прибыль должна отчисляться в доход государства.

«Проводимый ныне перевод предприятий на самоокупаемость и самофинансирование, — писали мы, — происходит в условиях, когда цены, объем продукции и отчисления от прибыли определяются решениями вышестоящих органов. Продолжение подобного контроля сводит на нет саму идею экономических реформ. Отказ от подобного контроля чреват инфляцией и дезорганизацией народного хозяйства».

Для контроля за дирекцией, освобождаемой от мелочной опеки сверху, предполагалось создать контрольные комиссии трудящихся.

Решение национального вопроса мы предлагали начать с установления межреспубликанского торгового баланса, ликвидации общесоюзных министерств просвещения, культуры и здравоохранения, установления республиканского гражданства, что исключило бы участие в выборах армии, расквартированной в союзных республиках. Национальные меньшинства, проживающие на территориях других республик (например украинцы, евреи или армяне в РСФСР), должны были получить культурно-национальную автономию.

Наконец, в международном плане мы предлагали СССР и США выйти из Варшавского Договора и НАТО (сами эти объединения, как мы считали, Союзу было бы выгодно сохранить), запретить содержание войск на чужих территориях без мандата ООН, ввести принцип гласности в деле торговли и помощи оружием, военными советниками и т.п., а также создать международный клуб по космическим разработкам, в котором могли бы принимать финансовое и другое участие страны, неспособные самостоятельно проводить космические исследования, и тем самым разгрузить экономику СССР.

 

* * *

 

Наше предложение об организации рабочих Советов себя явно не оправдало, я к этой проблеме вернусь, когда речь пойдет о приватизации на нашем заводе. Чуть было (с точностью до наоборот) не реализовалось наше предложение об изменении выборной системы. В июне следующего года в «Литературке» была опубликована статья Ф.Бурлацкого (тогдашнего советника Горбачева), в которой автор предлагал автоматически совместить должность выбранного на пленуме Генсека с должностью Председателя Верховного Совета СССР. Кажется, там намекалось на то, что такая «выборность» может иметь место и для нижних эшелонов советской власти.

Вообще, в нашей стране подавать советы — дело рискованное. Еще в брежневские времена в той же «Литературке» была опубликована статья Шарова, в которой говорилось о том, во что обходится стране второгодник. Предлагалось организовать специальную систему работы с отстающими школьниками. Мой отец, прочтя эту статью, вздохнул: «Кончилось образование в СССР». Я много читал статей Шарова по педагогике, знал его как гуманного человека, искренне заботившегося о детях. Я стал было спорить с отцом, но он оказался прав: «Прочтут, во что обходится второгодник, и запретят оставлять на второй год. А отстающие? Кому будет охота с ними заниматься?»