На абразивном заводе
1980 год. — Субботники. — Двухпартийная система в совхозе
им. Дзержинского. — Афганистан. — Как не надо пугать бабушку. —
Маринка поступает
В ноябре 1979 года я прочел в «Лужской правде» объявление: «Абразивному заводу требуется технолог». Если бы при сравнении себя с другими, действительно хорошими слесарями у меня не возникало чувства некоторой профессиональной неполноценности, я бы не подумал менять работу.
Но теперь я отправился на абразивный завод, к главному технологу, П.И.Драбкову. Тот согласился взять меня. Когда я обратил его внимание на причину своего увольнения из ВНИИСКа, Петр Иванович махнул рукой: «Меня это не интересует». Я понимал, что не только он контролирует ситуацию — уволюсь с
«Химика», а потом выяснится, что на абразивном места для меня нет, — и попросил взять меня переводом. Драбков согласился и на это, мне было вручено ходатайство абразивного завода к администрации «Химика», там согласились, и я вышел на работу на новое место.
* * *
Я довольно быстро освоился на новой работе. Своего прошлого я не скрывал, и взглядов тоже, до поры до времени это никого не беспокоило. В апреле 1980 года «вся страна готовилась к очередному Ленинскому субботнику». Наш начальник цеха Н.Н.Рассказов собрал ИТРовцев для обсуждения диспозиции. Рассказов был отличным начальником, цех знал как свои пять пальцев, вникал в каждую мелочь и неплохо относился к людям, но отчаянно боялся всякой власти, как высшей, так и низовой: директора завода, начальника милиции, а также представителей головного НИИ. Не столько даже боялся, сколько искренне благоговел перед любым начальством.
Когда совещание кончилось, я подошел к начальнику и заранее извинился за то, что на субботник я не пойду. «Почему?» — изумился Рассказов. «По той же причине, почему я не пойду и в баню, — не хочу: субботник вещь добровольная. Впрочем, учитывая наши хорошие отношения, могу объяснить. Если я хозяин, я должен иметь возможность обсуждать все проблемы страны, не рискуя попасть в каталажку. Если я подневольный работник, то в этом случае дурак тот, кто работает на хозяина бесплатно». И ушел на свое рабочее место. Через какое-то время мне позвонил Рассказов: «Ты уж извини, но я вынужден сообщить парторгу». — «Сообщайте хоть в ООН». Потом снова звонок: «Круг-лов тебя ждет».
Круглов был директорским парторгом. Это значит, что при согласовании в райкоме его выдвигал директор; были и райкомовские парторги, которых навязывал райком, вопрос этот решался по-разному в каждом конкретном случае. Директора старались выдвинуть на эту должность фигуру наименее самостоятельную. Круглов раньше был слесарем, и, как утверждали злые языки, рабочие постарше нередко гоняли его за водкой.
Я поднялся в кабинет Рассказова, где ожидал меня парторг. «Вы, я слышал, не хотите идти на субботник? Почему?» Я снова отвечаю, что и в баню тоже идти не хочу — дело-то добровольное. «Как добровольное! Наша партия постановила...» — «Вот и пусть
идут члены вашей партии». Ошеломленный Круглое некоторое время переваривает услышанное, а потом заявляет, что меня могут и уволить. «Сегодня меня уволят, завтра в "Нью-Йорк таймс" появится статья: "Советского инженера уволили за то, что он не вышел на добровольный субботник", послезавтра эта статья ляжет на стол Романова (секретаря обкома Ленинградской области). Романов прочтет и скажет: "Какой дурак всю эту кашу заварил?" — и скажет это не про меня, а про вас. Я себе работу найду, хотя бы слесаря. А вы в слесаря, наверное, не захотите». С этим я вышел из кабинета.
Субботников я не посещал вплоть до того, как Горбачевым была объявлена политическая амнистия. Один мой коллега как-то заявил Рассказову: «Ронкин не ходит на субботники, и я не пойду», — и услышал в ответ: «Ронкиным занимается КГБ, а тобою мы займемся». Великое дело статус!
Следующая моя встреча с Кругловым произошла осенью на картофельном поле. Когда мне предлагали «добровольно» убирать урожай, я отказывался: «Я коллективизацию не проводил», но, если посылали по приказу, делать было нечего. В этот раз нами руководил Круглое. Все работали, а парторг, который был гораздо моложе многих, «надзирал». Мне это надоело, и, когда Круглое оказался недалеко от меня, я обратился к нему: «Давайте, как представители разных партий, покажем беспартийным массам, как надо работать». Через некоторое время я увидел, что и он присоединился к работающим. Когда рабочее время подошло к концу, я, добрав очередной ящик, закурил. Парторг, увидев, что я уже не работаю, тоже кончил работу и пошел к дороге. Тут я снова принялся за сбор картошки, и наш руководитель уже на другой борозде опять принялся за работу. На обратном пути в автобусе я острил: «Два часа на поле (совхоза им. Дзержинского!) существовала двухпартийная система, и все работали, а при однопартийной — Круглов только надзирал».
Недели через две после субботника я случайно встретил Драбкова, и он поинтересовался, почему я не пошел на это мероприятие. У немецкого писателя Брехта есть, сказал я, анекдот. Как-то нацистский министр труда при посещении концлагеря встретил там социал-демократа, бывшего министром труда при Веймарской республике. Заключенный поинтересовался, почему при нацистах немецкий народ добровольно соглашается и на бесплатную работу, и на вечные поборы, в то время как при рабочем правительстве немцы бастовали и требовали зачастую невозможного.
Нацист ответил: «Смотря как организовать. Предположим, вам нужно, чтобы кот ел горчицу, как вы поступите?» Бывший министр взял кота и стал ему тыкать в рот палец с горчицей, кот исцарапал ему руки и вырвался. Нацист, взяв животное, сунул ему палец, измазанный горчицей, под хвост и отпустил. Кот начал вылизывать у себя под хвостом. «Видите, — сказал нацист, — кот лижет горчицу, причем абсолютно добровольно». Пересказав анекдот, я закончил: «Не пошел потому, что я не кот». «А обо мне вы подумали? Ведь это я принимал вас на работу». К ответу на такой вопрос я уже был внутренне готов — многие мои друзья выходили на демонстрации, присутствовали на собраниях, чтобы «не подводить хорошего человека», своего начальника. «В нашей стране, — сказал я, — за порядочность надо платить. Вы можете по своему положению придраться к моей работе в любой момент и уволить меня. Решайте сами». Драбков оказался порядочным человеком.
* * *
К новогоднему празднику 1980 года советская власть приготовила своим гражданам подарок — в Афганистан ввели войска.
Ира Вербловская работала вместе с женой врача, кончавшего Военно-медицинскую академию и служившего в советском посольстве в Кабуле, откуда его привезли уже в гробу. Жена погибшего узнала подробности его смерти от его друга, тоже врача, сопровождавшего тело в Россию.
Во время банкета во дворце тогдашний друг Советского Союза Амин неожиданно почувствовал себя очень плохо. Советские врачи принялись оказывать ему помощь прямо в банкетном зале. Вдруг во дворце началась стрельба, какой-то афганец подбежал к врачам и сказал, что оставаться здесь опасно. Погас свет, и врачи заскочили в первую попавшуюся пустую комнату. Через некоторое время дверь открылась, и кто-то дал очередь из автомата. Один из врачей был убит, второй крикнул по-русски, чтобы не стреляли. Убитого врача хоронила Военно-медицинская академия.
Почти сразу же в магазинах появились афганские оливки, а в Ленинграде летом я увидел объявление: «Продаются щенки афганской борзой». «Борзых щенков» оплачивали похоронками. Вскоре и в Лугу стали приходить гробы. У нас в соседнем подъезде мать потеряла сына.
В начале афганской войны я написал «Песенку, которую мурлычут наши генералы, глядя на карту мира». (Только что по «голосам» передали о разоблачении какого-то японского генерала,
сотрудничавшего с советской разведкой; что случилось во Франции, я уже и не помню, а Марше в это время возглавлял Французскую компартию.)
В советских сейфах золота — навалом!
Интеллигентны наши атташе.
Мы в Токио купили генерала.
Французы! Голосуйте за Марше!
Нас любят в Будапеште, любят в Праге,
В Кабуле полюбили нас уже.
Мы всем покажем, где зимуют раки.
Французы! Голосуйте за Марше!
Любезней, чем нацистов при Петене,
Нас Марианна встретит в неглиже.
ГУЛАГ откроет филиал на Сене.
Французы! Голосуйте за Марше!
* * *
Летний отпуск 80-го мы частично проводили в Псковской области, в деревне Стеревнево, где жили Молоствовы, а частично в Москве, где остановились у Шихановича. У Шихов я попал на второй в моей жизни обыск, правда, теперь мы были наблюдателями. У нас отобрали фотоаппарат с пленкой, на которую мы снимали весь отпуск, и записные книжки. Шестилетний Вовка, увидев людей, которые, войдя в квартиру, сразу же взяли стремянку и куда-то полезли, спросил: «Дядя, вы ремонт будете делать?»; я ему объяснил: «Эти дяди пришли искать то, что не клали». Сын не понял, но насторожился. В Стеревневе по поручению Риты Молоствовой Вовка собирал гусениц с капусты и плоды своих трудов решил захватить в Лугу. «Они банку мою долго рассматривали», — со смехом потом рассказывал Вовка. На обратном пути мы стали объяснять ему, что про обыск бабушке не надо рассказывать, чтобы ее не пугать. Уже в Ленинграде мы, описывая бабушке наше путешествие, упомянули конфликт в автобусе (кто-то толкнул Иринку, я — толкнул его, и дело чуть не дошло до драки). Вовка отвел меня в сторону: «Ты же говорил, бабушку не надо пугать». — «А что я сказал?» — «Про автобус». — «Это ерунда, сынок». — «А что, обыск страшнее?»
Прошел год, мы уже написали несколько писем в московскую ГБ, записные книжки нам вернули, а фотоаппарат нет. Прошел еще год, мы снова собрались в гости к Шихам. Написали им — и в ответ получили: «Приезжайте, обыск обеспечу». В Москве мы походили по музеям, встретились с друзьями, наконец получили от гэбистов свой фотоаппарат с засвеченной пленкой (очевидно, они так и не удосужились ее проявить за все это время).
Мы уже собирались назад, но задержались дня на два. И снова оказались свидетелями обыска у Шихов. Вовка уже наивных вопросов не задавал.
Задержались в Москве мы, разумеется, не ради обыска — хотели встретиться с Ларисой Богораз. Заочно я с нею познакомился еще в зоне через Юлия Даниэля, после моего освобождения встретились и подружились. С Иринкой они были знакомы еще после первых Иринкиных поездок в Мордовию. Каждый раз, оказавшись в Москве, мы старались увидеться с нею, а до ареста Толи Марченко, ее мужа, — и с ним.
* * *
В 1980 году Иринка перешла работать на мой абразивный завод, только в другой цех, в другом районе Луги. Она поменяла место работы, несмотря на то, что добираться ей стало теперь гораздо сложнее. В Сельхозтехнике она работала в отделе нормирования, и необходимость повышения норм, фактически не подкрепленная усовершенствованием технологии, ставила ее в двойственное положение, проще говоря — была противна. На абразивный она была принята технологом.
В 1981 году Маринка окончила школу. Мы знали, что биология ее интересует больше, чем физика или математика. Ее интернатский преподаватель Андрей Казанский сказал нам с Иринкой, что дочка собирается поступать в Политех, на специальность «генная инженерия», которая, по его мнению, в первую очередь связана с производством бактериологического оружия. Он просил уговорить нашу дочь отказаться от этих планов: «При вашей биографии она нигде не сумеет устроиться на работу». Мы убеждали Маринку, что это не только безнадежно, но и аморально, но она не изменила намерений: «Не может быть, чтобы генная инженерия не имела и мирного применения». Получив аттестат, Маринка отправилась в Политех, там ей выдали анкету, в которой был и такой вопрос: «Были ли ваши родственники под судом и следствием?», требовалось указать статью и прочие подробности.
Дочка не стала даже заполнять эту анкету и ушла. Большинство выпускников интерната поступали на физфак университета, и дочка подала туда заявление. Экзамены шли, а Маринка все еще решала проблему своей профессии. Сдав экзамены и увидев себя в списке зачисленных, она пошла забирать документы. Несмотря на уговоры секретарши одуматься, дочка наша документы забрала (мы узнали об этом позже) и подала заявление в медицинский институт, куда не прошла по конкурсу. Не поступила она и на следующий год. Два года Маринка проработала в лужской аптеке.
Слабым ее местом оказалась стилистика сочинения, несмотря на то, что в интернате она получала пятерки. Мы мучились догадками. Не принимали из-за меня? Или по национальному признаку? Или потому, что она была не ленинградка, и ей требовалось общежитие? (На эту мысль наводили распределение абитуриентов по группам и те оценки, которые получали на экзаменах абитуриенты разных групп.) Если дочка плохо подготовлена, можно было заниматься, если же все зависело от иных причин, не имело смысла пытаться делать третий заход. И Рита Молоствова, и Наташа Рогинская (жена Сени) — обе учительницы литературы — считали, что все дело в плохом преподавании. Наташа взялась Маринку переучивать.