Дети

 

Происшествия на остановке. — Чего боится человек семидесятых? —

45-й интернат. — Молодежь новой эпохи. — Свастика и наркотики

 

В январе 1978 года у нас на заводе начало первой смены сдвинулось на полчаса раньше. Чтобы не поднимать маленького Вовку так рано, мы решили, что водить его в садик — сравнительно недалеко от школы — будет Маринка.

Несколько раз они ездили безо всяких приключений. Но однажды дети чуть не попали под автобус. Пока Маринка с тепло закутанным Вовкой пыталась вылезти из автобуса, шофер, не закрыв двери, неожиданно тронул автобус. Только крики пассажиров предотвратили катастрофу. Автобус притормозил, дети слезли, а Маринка записала номер автобуса. Назавтра я написал письмо начальнику автотранспортного предприятия. Я писал, что остановка, на которой чуть было не произошла беда, требует особого внимания — рядом школа и несколько детских садов и яслей, куда из Заклинья едет много детей. «В этот раз все кончилось благополучно, но кто гарантирован от возможной трагедии?» Ответ

 

я получил недели через две, в нем сообщалось, что «с водителем таким-то проведена воспитательная работа».

Еще через две недели к нам пришла заплаканная Галя Кузьмина: одноклассница ее сына была насмерть раздавлена задним колесом автобуса на той же самой остановке при тех же самых обстоятельствах. Галя рассказала, что такое происходит чуть ли не ежегодно. Мы решили обратиться в местный поселковый Совет с предложением собрать заклинских родителей и руководителей заинтересованных ведомств. К моему удивлению, предложение было принято, правда, собрание, чтобы не омрачать праздники — День Советской Армии и Женский день, — было отодвинуто на конец марта. На самом деле это было сделано для того, чтобы вопрос потерял эмоциональную остроту. Школа, взявшаяся оповестить родителей, сделала это из рук вон плохо. На собрание пришло довольно мало людей. Начались выступления. Представитель ГАИ долго рассказывал о героизме Советской Армии, освободившей Лугу от немецких оккупантов, и только перед самым концом упомянул о светофоре, который милиция не может поставить на этом перекрестке, поскольку таковых светофоров просто нет. Вопрос с места, откуда взялся светофор, установленный около райкома, милиционер оставил без ответа. Потом выступил я и внес кое-какие предложения, в том числе выделить для школьников автобус, хотя бы на утренний рейс. Меня «поддержал» парторг совхоза: «У нас такой возможности нет, но вот Сельхозтехника выделить автобус может» (представителя последней на собрании не было). Завуч школы предложил родителям организовать дежурство на остановке. Представитель автоколонны, после того как я прочел свое письмо по поводу происшествия с моими детьми и их ответ мне, заявил, что этот частный вопрос никого из присутствующих не интересует и он может поговорить со мною после собрания.

Тогда я поставил на голосование вопрос о том, что мы возлагаем на председателя сельсовета всю ответственность за безопасность наших детей и в случае новой трагедии отзовем его, согласно соответствующей статье тогда еще новой конституции. Присутствовавшие подняли руки, увы, далеко не все. Каково же было мое удивление, когда в протоколе собрания, который вела и зачитывала Галя Кузьмина, моего предложения даже не оказалось. После собрания я спросил у нее, почему она не вписала это мое выступление в протокол, и услышал в ответ: «Вы, Валерий Ефимович, человек отпетый, а я боюсь».

 

Прошло немногим меньше года, Галя погибла, сбитая автомобилем недалеко от Заклинья. Она шла в Лугу на репетицию самодеятельного театра. Как оказалось., травма была не смертельная, но водитель перебросил свою жертву через барьер, образованный снегом, счищаемым с полотна шоссе, — а утром, когда рассвело, ее обнаружили, умершую от кровопотери и холода.

Через некоторое время соседка рассказала Иринке, что она случайно присутствовала в сельсовете, когда туда вбежала женщина с криком: «Мы вчера задавили человека!» (по слухам, это была любовница сына одного местного начальника, которая в вечер трагедии была с ним в машине). Однако виновного в гибели Гали так и не нашли. На вопрос, даст ли свидетельница этого разговора показания в суде, та посмотрела на Иринку как на сумасшедшую. Советские граждане боялись уже даже не власти, а частного произвола ее представителей. Мало, но все-таки вероятно, что будь Галя храбрее при составлении протокола собрания, хоть какой-то порядок на участке шоссе Заклинье—Луга был бы наведен. И:чем она рисковала, уже не в сталинскую эру, упомянув в протоколе о моем предложении?

 

* * *

 

В сентябре того же 78-го года Маринка поступила в 45-й математический интернат при ЛГУ, находившийся тогда в Ленинграде. Еще год назад она выиграла на школьной олимпиаде право поехать в летний математический лагерь, а там заработала возможность поехать в такой же лагерь на следующий год. Теперь ее пригласили в восьмой класс математического интерната. Там собирались дети не только из Питера, но и со всего Северо-Запада. В августе Вовка тяжело заболел, и его вместе с мамой уложили в больницу. Я прямо с работы ездил к ним. Вернувшись из лагеря, Маринка рассказала нам про интернат, самостоятельно собрала документы и вещи и укатила в Питер.

Возраст «от двух до пяти» Маринка прожила без меня. Вовка в какой-то мере компенсировал этот провал (разумеется, для меня, а не для дочки).

Бедные наши дети. Почти с рождения они должны были просыпаться не тогда, когда хотели, а тогда, когда родители шли на работу. Будим сына, вчера он поздно лег, сегодня за окном унылый осенний дождь. Малыш садится в кровати с закрытыми глазами. «Вовочка, вставай». — «Каждый день вставай да вставай! Скорее бы на пенсию».

 

Я что-то запретил сыну, он надулся. Желая восстановить «дипломатические отношения», я убеждаю его: «Я же запретил не просто так, вот у тебя будут дети, и ты им тоже не все сумеешь разрешить». — «У меня не будет детей, я уйду в монастир!» (откуда он взял этот «монастир», не понимаю, может быть, я ему что-нибудь рассказывал?).

В Луге в ясли, а потом и в садик чаше всего водил Вовку я, по пути рассказывая ему разные сказки и истории, которые иногда придумывал на ходу. Порой это превращалось в игру: «Пришел олень к моржу...», дальше мы импровизировали диалог. Однажды сын попросил рассказать ему что-нибудь, «только не сказку». Я начинаю историю о том, как стул пошел в гости к столу. «Это сказка! Стулья не ходят!» Я убеждаю сына, что у стула четыре ноги, как и у Бима, он все равно не верит. «А тапки сами могут ходить? Нет? Так почему же ты сказал мне, что твои тапки сами куда-то делись?»

Иногда победителем в таких ситуациях оказывался Вовка. Выходной день. Иринка уехала в Ленинград, я варю Вовке манную кашу, разумеется, каша получается с комками, которые сын зовет «точками» и терпеть не может. Я апеллирую к мужской солидарности: «Мама уехала, я не умею варить лучше, не подводи меня, пожалуйста». Каша съедена, и мы отправляемся гулять в лес. На обратном пути слышим какой-то треск. На вопрос сына я отвечаю, что это, наверное, ветер обломал ветку, а может быть, и медведь. Предлагаю сходить и посмотреть. Вовка делает пару шагов и ждет меня, я предлагаю ему сходить одному — он делает еще шаг и возвращается ко мне. Через некоторое время он забывает о медведе и начинает бегать по лесу, восклицая: «Я великий охотник!» «Какой же ты охотник, — возражаю я, — медведя испугался». Обиженный Вовка замолкает, и мы идем, не разговаривая. Уже на подходе к дому сын выпаливает: «А каша утром была с точками!» Мне и крыть нечем.

Когда ему было года четыре, у нас произошел более серьезный конфликт. Вовка играл на диване и уронил резинового гуся, о которого я споткнулся. Я попросил поднять. Через некоторое время увидел, что гусь по-прежнему на полу: «Если не поднимешь, я поставлю его на верхнюю книжную полку, тогда тебе очень захочется с ним поиграть, а достать не сумеешь». Через какое-то время я кладу игрушку на эту полку. Вовка прыгает на Диване в каком-то возбуждении: «Папа ты п....н!» (было произнесено слово, обычно кончающееся на «ец» — и значило оно в

 

этом «правильном» виде совсем не то, что Вовка имел в виду). Мат я слышу от него впервые, стараюсь сообразить, что делать. Первым побуждением было поправить суффикс. Шлепнуть? Он только этого и ждет, чтобы окончательно почувствовать себя «униженным и оскорбленным». Чтобы выиграть время, притворяюсь, что не слышу (я иногда действительно плохо слышу), и прошу повторить, Вовка менее уверенно повторяет, я прошу повторить еще, Вовка повторяет, уже через силу. Я поворачиваюсь и ухожу. Подождав, снова подхожу к сыну: «Вовка, ты наш сын, и мы с мамой будем тебя любить, какой бы ты ни был. Так что при нас ты можешь ругаться. А вот дяде Сереже тебя любить не за что, он тебя уважать должен. Смотри не выругайся при нем, а то ведь можно и привыкнуть». Еще через час эта лиса подходит ко мне: «Папа, а как отличить плохие слова от хороших?» Я ему объясняю, что нормальные слова пишут в книжках.

 

* * *

 

С дочкой мы вели уже другие разговоры. Читали стихи, слушали бардовские песни, беседовали о разном — преимущественно не о политике. Но если все-таки дело касалось политики или идеологии (а как без этого можно было обойтись, когда половина знакомых — лагерники), то приходилось объяснять, о чем можно говорить на уроке, о чем лучше помолчать. Когда надо поднимать руку, а когда нет, и если спросят, как отвечать. Мы были счастливее наших детей — нам не приходилось л гать. Мы искренне плакали, когда умер Сталин, и искренне радовались его разоблачению. Конечно, уже в институте были занятия по истории КПСС, но наша точка зрения на прошлые события не очень противоречила официальной, а наиболее актуальные события обсуждались не на занятиях, а на собраниях, на которые уже можно было и не ходить.

Следующему поколению было гораздо труднее. Это касается не только Маринки, начало Вовкиного взросления пришлось тоже на этот период.

Из интерната Маринка стала приезжать в Лугу со своими новыми друзьями. Это не были ее соученики: через дочку одной из наших приятельниц (отец девочки в это время находился в лагере) Маринка познакомилась с совершенно не математической компанией. Был там начинающий художник, рассказывавший наркоманские анекдоты (возможно, и сам баловался наркотиками), тяготевшие к православию девочки, дети «отсидентов».

 

Мы с Иринкой разговаривали с ними как со взрослыми, это, вероятнее всего, и привлекало их к нам. Кое-кто из них собирался выпускать листовки, но только собирался. Пытались они выпускать рукописный литературный журнал. Большинство демонстративно дистанцировалось от политики — Леннон для них значил больше, чем Ленин (смерть первого кто-то из них даже отметил плакатом: «Леннон жил, Леннон жив, Леннон будет жить!»). Основной темой наших бесед была война, которую эта молодежь объявила поколению своих родителей. Это была единственная идеология этой компании. «Наркотики? Мы обходимся без них, но ничего не имеем против тех, кто их употребляет. Свастика — у нас есть приятели, которые ходят со свастикой. Если взрослым это не нравится, можно надеть и свастику». Наши замечания о моральной ответственности за последствия такого эпатажа отвергались. Года через полтора эту публику имела возможность наблюдать приехавшая к нам в гости Катя Молоствова, которая тогда была младше их. «Катька их забодала!» — сообщила нам со смехом дочка, уже остывавшая к этой компании. Как Катя это сделала, мне неизвестно до сих пор.

Конечно, эта молодежь представляла не всех своих сверстников. Но когда я начал опрашивать детей всех знакомых по Питеру, не нашлось ни одного, кто не знал бы какого-нибудь наркомана — соученик, родственник, знакомый по двору.