Народ

 

Моя бригада. — Плотник Леша Максимов. — Жена бригадира. —

Волосатики, женщина в берлоге и сглаз. — Чему меня научила ссылка

 

Итак, я работал в плотницкой бригаде. Коллеги относились ко мне хорошо. В самом начале моей плотницкой деятельности ко мне подошел коренастый человек, лет на десять старше меня, Иван Григорьев. «Тут сидят за разное. Ну, миллион схватить — я еще понимаю, а ты-то за что сел?» Очень осторожно (а вдруг провокация?) я начал объяснять про нашу деятельность: «Писали мы, что нет справедливости». Иван удивился: «А вы думали, что без вас этого никто не знает?» Ваня покровительствовал мне во все время ссылки. Отгонял от комля бревна («Дай мне, ты вот вершину бери»), помогал копать ямы, когда я отставал от остальных. Однажды нашел халтуру выгодную и нетяжелую — выкопать бабке погреб. «Ваня, а ты почему не берешься?» — «Я дома, обойдусь, а ты здесь в ссылке, да и заработать я могу побольше тебя».

С Лешей Максимовым мы подружились. Был он плотник от Бога! Десятисантиметровый гвоздь забивал с единого удара, и не напоказ, а в процессе работы. «Дружба» (мотопила) так и играла в его руках. Приехал парень из Чувашии — накопить деньжат на постройку своего дома, да так, наверное, и остался в комяцком бараке вместе с семьей. Может, он и сейчас там живет. Было у них Две дочки. Сначала я тоже несколько насторожился — спрашиваю как-то: «Лешка, чего делаешь?» — «Нож точу». — «Зачем?» — «Коммунистов резать». Ну, думаю, тут-то уж точно провокация. И вновь ошибся. Парень оказался очень хорошим, стали ходить Друг к другу в гости. Однажды ко мне обратилась его жена: «Ва-

 

лерий Ефимович, утихомирьте Лешку. Как только по телевизору показывают Брежнева, он: «Опять поросенка показывают»; тут были мы в кино, идет киножурнал, появляется Брежнев, дочка кричит на весь зал: «Смотри, мама, поросенок!», я на нее ругаться стала, а она в ответ: «Папа так всегда говорит». Зал хохочет, а мне страшно».

Как-то мы с Лешкой делали ящик для помойки. Приходит парторг (бывший лагерный кум) и начинает критиковать: «Ты почему, Лешка, гвозди до конца не забиваешь?!» Леша молча работает. Тот снова нудит. Наконец моему напарнику надоело: «Покажи, где не до конца»; бывший кум ткнул пальцем, и в ту же секунду на палец обрушился Лешкин молоток. Парторг взвыл, стал пальцем трясти, а следов нет: Леша ухитрился задеть самую малость кожи у ногтя.

Как ни жаль мне было потерять связь с Лешкой, но после своего освобождения из ссылки я не рискнул писать ему в Нижнюю Омру. Вообще, я только отвечал на письма, никому не навязываясь. Я знал, что не всякому мое письмо в радость: многие боялись.

 

* * *

 

Еще один человек, вполне достойный рассказа, — жена нашего плотницкого бригадира. Когда она появлялась в расположении бригады, водка немедленно пряталась, чего не делалось при появлении начальства (начальству пониже просто наливался стакан).

Я с ней знаком не был, и все, что я о ней знаю, я слышал от ее мужа, в прошлом председателя сельсовета на Украине, сидевшего еще в сталинские времена по 58-й статье, потерявшего все связи с родиной и оставшегося в Нижней Омре после срока.

Жена его была комячка. Первый ее муж погиб на фронте. Когда-то, еще до войны, она жила в другом районе и работала в колхозе. Когда мужа взяли в армию, молодая женщина осталась беременной и за невыполнение нормы трудодней была судима и выслана (из одного района Коми в другой). В большинстве колхозов на один день выдавали 200 г зерна, а иногда и того меньше. При этом колхозник, не набравший определенного числа «палочек» (отметок в ведомости за отработанные трудодни), мог лишиться приусадебного участка, с которого в основном и кормилась семья, а во время и после войны — быть отданным под суд, что и произошло в данном случае. Женщина, о которой я расска-

 

зываю, получив статус ссыльной, уже не должна была вкалывать в колхозе за «палочки». Сосланная в Нижнюю Омру, она устроилась уборщицей в школе, получила рабочую карточку и маленькую, но твердую зарплату. При школе ей дали комнатку со школьными дровами. Возможно, ссылка спасла и ее, и только что родившуюся дочку от смерти. Но женщина раз и навсегда возненавидела коммунистов за несправедливое наказание.

Уже когда я жил в Коми, местное начальство вдруг решило провести ревизию частных домов на предмет кражи колхозного имущества (главным образом кормов). Комиссия в составе председателя сельсовета, представителя районной прокуратуры и парторга колхоза шастала по домам и выспрашивала у хозяев, откуда они имеют те или иные корма или продукты. По сути, никакого рационального значения это не имело — члены комиссии просто тешили амбиции и любопытство.

Когда очередь дошла до усадьбы нашего бригадира, его жена встретила комиссию с вилами: «Ну, коммунисты! Кто войдет на двор — пропорю!» Времена были не сталинские, и, ограничившись репликой «дура баба», начальство проследовало далее. Я думаю, что, если бы такие «дуры», люди с обостренным чувством собственного достоинства, составляли хотя бы десять процентов нашего населения, не было бы ни Сталина, ни нынешней угрюм-бурчеевщины.

Во время одного из перекуров бригадир вспомнил о своей племяннице, приезжавшей к нему в гости из Новороссийска. «У них там волосатикам зарплаты не дают. Кассирша говорит: "Иди сперва постригись"». Я было стал доказывать, что свою зарплату человек получает за работу, а не за прическу и неуместно каждой кассирше определять вкусы граждан, но бригадир на это отвечал: «Тоже мне прокурор, по-твоему, все так и должны волосатыми ходить?!»

Такое отношение к праву соседствовало с абсолютно некритическим восприятием действительности. Во время другого перекура рассказывали о женщине, которую якобы похитил медведь, держал в берлоге больше года и жил с ней как с женой. Я отнесся к рассказу скептически и был подвергнут осмеянию: «Вы, городские, ничему не верите. Баба эта живет недалеко от моей кумы». Как медведь кормил и поил свою пленницу, рассказчик объяснить не мог, некоторое сомнение в правдоподобности

 

этой истории вызвало также мое замечание: «Полезет ли медведь в берлогу, где чуть не год оправляется его пленница?» Через много лет, уже после ссылки, в рабочей курилке я, затронув вопрос о некритичности мышления, проиллюстрировал его рассказом о женщине, похищенной медведем. В курилку вошла мастер, кончавшая какой-то провинциальный институт. Вступления к тому рассказу она не слышала и приняла его под радостный смех рабочих за чистую правду.

Еще одну историю подобного рода рассказал нам наш прораб.

«Умер у меня поросенок. Купил другого — и тот помер. Пошел к ветеринару, он послушал меня и говорит: «Тут наука бессильна, тут сглаз». Ну, пошел я искать бабку, нашел. Бабка сказала, где копать, а что найду, сжечь, тогда сглаз погубит колдуна, а ежели же он украдет найденное — сглаз на меня обернется. Стал копать в хлеву, выкопал — крыса не крыса, а что-то вроде морского кролика. Разжег костер, бросил его в огонь — не горит! А тут 11 часов, за водкой бежать надо (спиртное в то время продавалось только с 11 утра до 7 вечера), навалил автомобильную покрышку, велел сыну караулить и отправился в магазин. Когда вернулся, от этой штуки один пепел остался. И, поди ты, в такой-то деревне месяца через два умерла старуха — она, видать, и сглазила. Теперь поросята у меня живут».

 

* * *

 

Я назвал эту часть книги «В людях». И до ареста мне, естественно, приходилось сталкиваться с самыми разными людьми, но тогда я смотрел на них сквозь идеологические очки: каждый наемный работник воспринимался мною как марксовский пролетарий. Ежели он отклонялся в чем-то от плакатного образца, то это отклонение я объяснял либо дефицитом информации, либо неумением логически мыслить. И то и другое казалось легкопреодолимым. По сути дела, Маркс был одним из последних просветителей. В зоне я впервые столкнулся с тем, что, оказывается, люди могут исходить из разных постулатов, при этом и знания, и логика вовсе не гарантируют единомыслия. А постулаты, как известно, недоказуемы. Но в зоне и тюрьме я находился среди «избранных». В ссылке я перестал быть марксистом в религиозном значении этого слова. Теперь я, когда меня спрашивают, марксист ли я, отвечаю: «Не марксист, хотя Маркс был и остается одним из моих учителей».