Новые «камерады»

 

И.Т. и лампочка. — Разговор о тайнописи. — Стае Караванский. — П. — полицай и пасечник. —

Еще один борец с коммунистами: Эйзенхауэр и размен жилплощади. — Нужен ли украинцу Анатоль Франс? —

Судьба Кубани и нечто о евреях. — Продолжение темы: я читаю Герцля. —

Сионист Яша Берг. — Толя Р. — Записка от Зиновия Красивского

 

После того как от нас отсадили Жору, произошел очередной инцидент с начальством. У нового сокамерника, И.Т., от постоянного света (лампочка в камере горит круглые сутки) заболели

 

глаза. Посоветовавшись со мной, он обратился к начальству с просьбой ввинтить менее яркую лампочку. Но начальству «до лампочки» были как раз зэковские глаза, и оно отказало. Тогда мы просто ее слегка вывернули чтобы не упала, но и не горела. Первую ночь И.Т. спал спокойно, но утром пришли менять лампочку и обнаружили, что она не перегорела. Нас, естественно, лишили ларька. Эту информацию мне удалось обиняком описать Иринке, и начальник получил от нее запрос (не помню уже, отметила ли этот случай «Хроника текущих событий»).

Незадолго до этого была и другая история. В камере проводился обыск, и у меня «обнаружили» красивые шерстяные гетры, которые мне жена привезла на свидание. «Откуда у вас это?» — «Жена передала». — «А почему в карточке не записано?» («Карточка» — это опись продуктовых передач. Велась ли она на самом деле, мне неизвестно.) — «Так не я же записываю в карточку». Мне сообщили, что вещи неустановленного происхождения подлежат конфискации («Может, вы их в карты выиграли?»), и гетры конфисковали. На мои жалобы никто не отвечал. А тут мама без всякой задней мысли стала интересоваться, есть ли у меня теплые носки.

Короче, вызвали меня к гэбисту, который стал меня пугать всякими карами за неконтролируемую переписку. Я ответил, что незаконной переписки не веду, но если захочу, то бояться мне нечего, сумею это сделать так, что никто не узнает. «У нас есть специальные средства для выявления тайнописи, один пытался писать — в карцере насиделся (намекал он на Караванского — тюремная молва уже донесла до меня, что тот попался на тайнописи)». «Ну какие ваши средства? Инфракрасная лампа? Ультрафиолетовое облучение? Рентген? Я же химик по профессии, я из ничего такой состав сделать могу, что только нейтринным облучением его можно будет выявить!» Тут я сообразил, что если гэбист мне поверит, то мои письма вообще доходить перестанут, и повернул разговор: «Впрочем, мне этим и не надо пользоваться — любой надзиратель за пятерку передаст письмо». Гэбист насторожился: «Конечно, есть некоторые молодые, которые...» Я не дал ему закончить: «И молодые, и старые. За пятерку. За пятьдесят рублей начальник тюрьмы письмо отправит, а за пятьсот — и вы!» — «Так чего же вы не предлагаете мне?» — спросил гэбист, и я ответил: «Дурак я что ли платить вам пятьсот рублей, когда надзиратели делают это за пятерку».

 

Со Станиславом Караванским, знакомым еще по Явасу, я «встретился» на прогулке. Очевидно, услышав за стенкой дворика мой голос, он вдруг запел на знакомый мотив песню, сочиненную мною еще в лагере: «Прожектора, колючка, вышки». Пел он по-украински, сейчас помню, что слова «на переднем крае» в украинском переводе звучали: «в першей лаве».

Я попытался ему спеть сочиненную еще тогда, когда я сидел вместе с Юлием, «считалочку»:

Раз, два, три, четыре, пять —

Вышли зэки погулять.

Ежедневно по закону

Мы гуляем по загону.

Раз, два, три, четыре, пять —

Можно небо увидать.

Раздается оклик гулко:

«Баста! Кончена прогулка».

Раз, два, три, четыре, пять —

Завтра выведут опять.

Возвратился зэк домой

Злой, но все-таки живой.

Раз, два, три, четыре, пять —

Можно снова начинать.

Конечно, не то что усвоить, понять новый текст в таких обстоятельствах невозможно, дай Бог узнать уже слышанное. (Когда после ссылки я оказался в Москве, то услышал эту песенку в исполнении известного московского диссидента Петра Старчика. Слова вроде мои, но мотив и исполнение — нечто среднее между молитвой и похоронными причитаниями — делали ее совсем не моей. Последние строки, естественно, были опущены. Все мои протесты Петя игнорировал.)

На следующей прогулке мы со Стасом опять оказались соседями по дворикам. Я его окликнул, и мы в телеграфном стиле начали делиться новостями. Но тут раскричалась надзирательница, прогуливавшаяся по помосту над двориками и наблюдавшая за зэками. Внезапно мы услышали еще один голос, с цыганским акцентом: «Красавица! Зачем кричишь? Такая красивая, я таких не видел, зачем сердишься?» Парню удалось минут

 

пять своими комплиментами отвлекать ее от нашей беседы. Спасибо ему!

 

* * *

 

После ухода И.Т. в камеру привели П., во время фашистской оккупации служившего полицаем где-то на Украине. Некоторое время он жил по документам своего довоенного друга, погибшего во время оккупации. Как попали к П. эти документы, он толком объяснить не мог. Предполагаю, что друг его погиб не без участия П., но это только мои догадки. Разоблачили его, когда через много лет после войны он наведался в свою деревню, чтобы увидеться с больной матерью. П. деликатно намекнул, что при нем лучше не беседовать на опасные темы, и я расспрашивал П. о его хобби — пчеловодстве. Это был уже второй пасечник, которого я встретил в заключении; первый — Боря Здоровец.

 

* * *

 

Потом в камере появился еще один сосед. Чуть не с порога он спросил меня, дал ли я клятву до конца жизни бороться с коммунистами. Услышав отрицательный ответ, возмутился и начал перечислять своих соседей по прежней камере, вместе с которыми он якобы такую клятву дал. Потом он начал рассказывать, что, когда был маленьким, приходившие к родителям гости всегда удивлялись, какой он умный ребенок (кажется, в ответ на мою реплику о его умственных способностях). Имел этот умник четыре года за «антисоветскую агитацию» (ст.70 УК РСФСР). Срок свой он получил то ли в Хабаровске, то ли во Владивостоке. Агитировал он самого президента Эйзенхауэра. Он был сыном какого-то начальника, который устроил ему после свадьбы трехкомнатную квартиру. Пожили молодые год, заимели ребенка и разошлись. Суд оставил квартиру за его бывшей женой и ребенком, поскольку у его папаши имелась пятикомнатная квартира (и в те времена находились порядочные судьи). Недовольный решением суда, наш новый сосед написал письмо Эйзенхауэру, требуя не заключать никаких договоров с Союзом, где у него отобрали квартиру. Письмо это он опустил в почтовый ящик. Наверное, кто-то из местных гэбистов получил за этого дурака звездочку.

 

* * *

 

Затем я снова оказался вдвоем с новым соседом, тоже украинским националистом. Несмотря на то что Д. был учителем, огра-

 

ниченность его меня поразила: «Кто такой Анатоль Франс? Француз? Зачем мне, украинцу, какого-то француза читать, у нас что, своих писателей мало?!» Верил он во всякие приметы и чуть не ежедневно толковал свои сны: «Лошадь — это значит ложь». Однажды мне приснилось, что я в операторной нефтезавода, стрелки носятся как сумасшедшие и я никак не могу вывести их на режим. Я попросил соседа истолковать сон, он долго думал, но ничего не мог удумать. Прошло несколько дней, и я от скуки придумал, что видел во сне ЭВМ (тогда об этом много писали). Он некоторое время обдумывал и этот сон и, наконец, изрек: «Дурак ты, и сны у тебя дурацкие».

Однажды мы поссорились. Сосед мой размечтался о будущих границах Украины. «Ну уж нет! Кубань мы вам не отдадим», — совершенно серьезно (!) заявил я. Потом мне самому стало смешно, но слово не воробей... Еще один конфликт у нас был по поводу Багрицкого. Я где-то читал, что «Дума про Опанаса» написана так, что читается и по-украински без перевода, некоторая разница, например «воз» — «вiз», не в счет. Рассказал это соседу. «Вот вы, евреи, все такие — только и занимаетесь тем, что стираете границы между нациями».

Я всегда рассматривал такие границы как нечто объективное, но видеть в них что-то сверхценное мне и в голову не приходило. Действительно, лишенные своего государства, евреи долгое время должны были либо оставаться в культурном гетто, либо апеллировать к интернационализму, который при определенных условиях незаметно переходит в имперскую идеологию.

Число евреев в руководящих органах партии в первые годы советской власти объясняется не только их униженностью в предшествующие годы, но и тем, что их империализм не выглядел чисто русским. Обвинять Троцкого в русификации казалось нелогичным. Как только империя утвердилась, политическая востребованность евреев начала падать, а массовый их отъезд в Израиль и совсем свел на нет некую, якобы посредническую, функцию еврейства в национальном вопросе.

Как бы следуя скрытой логике сказанного (хотя мысли эти мне пришли в голову лет двадцать пять спустя), в камеру при очередной смене книг шнырь принес мне незаказанную и вообще мне тогда неизвестную книгу, еще с дореволюционной орфографией: Герцль, «Сионизм». Я, конечно, понял, что ее появление не случайно. В следующую смену книг я спросил, как Герцль оказался у меня, ведь я его не заказывал. «Наверное, случайно», — ответил книгоноша.

 

Еще в лагере я слышал (а во Владимире это подтвердилось), что в тюремной библиотеке некоторое время назад можно было получить самую фантастическую литературу по философии и истории, пока в эту тюрьму не попали заключенные-бериевцы. Те написали немало докладных, и по этим докладным книги, указанные бериевцами, убрали в спецхран.

Неслучайность появления этой книги выяснилась почти сразу же: меня вызвал тюремный гэбист и спросил, не хочу ли я эмигрировать. Я ответил: «Если нам в одной стране тесно — уезжайте сами».

 

* * *

 

Читатель, наверное, может догадаться, что следующим моим соседом оказался сионист. Звали его Яша Берг. Яша был из Молдавии, где пытался создать марксистскую группу наподобие нашей. В лагере он стал сионистом. Первый наш разговор меня порадовал: «Тебя здесь травят?» — «Нет». — «Значит, буду сидеть с нормальным человеком».

В зоне, как уже говорилось, я встречался с людьми, уверенными, что им в пищу добавляют яд. В тюрьме такие подозрения охватывали гораздо больше народу. Это и неудивительно: условия содержания заключенных были такие, что, по всей логике, следовало нас еще и травить. Некоторые тюремщики прямо говорили: «Здесь вы не помрете, нам шума не нужно, а вот выйдете полутрупами». Я слухам о ядах никогда не верил и пытался разубеждать соседей. Берг сформулировал эту проблему так: «Я не страдаю манией величия, поэтому манией преследования — тоже».

Сначала наши отношения были почти идиллическими. Потом, когда оказалось, что я абсолютно глух к Яшкиной сионистской агитации, они испортились. «В каком стаде ты родился, с тем и должен общаться!» — наставлял меня Берг. «Хватит мне коммунистов с такими наставлениями. Я человек, а не стадная скотина, могу выбирать себе друзей сам!» — отвечал я.

Однажды Яша начал меня допекать своей религиозностью. «Религия — основа морали!» и еще что-то о семье, воспитании и прочем. Я такие разговоры уже не раз слышал, в частности от Лёни Бородина, с которым Яшка сидел в одной камере перед тем, как попасть ко мне.

В своих выступлениях Яшка ссылался и на Ленины высказывания по этому поводу. Когда все эти поучения мне надоели, я спросил: «Яша, ты первую жену бросил? Бросил. И Лёнька тоже

 

бросил. А я нет. И Вадик — нет. Мы не верующие, но не вам с Лёнькой читать нам морали».

Берг обиделся: «В споре нельзя переходить на личности», — а через какое-то время нас развели.

 

* * *

 

Последним моим соседом во Владимирской тюрьме был Толя Р. С ним сидеть было легко и интересно. Толя был безусловно честен и искренне предан своим друзьям. Смел, но эта смелость была какая-то опереточная. Кажется, Арина Жолковская, жена Алика Гинзбурга, сказала о нем: «Опереточный герой». Оттого и попадал он во всякие истории, которые кончались, правда, не так комично, как в оперетте.

Жил Толя в Риге. Рос без отца, рано бросившего семью. Был спортивен и романтичен, поэтому после школы пошел в Ленинградское морское училище им. Дзержинского, в здании Адмиралтейства. Там он вместе с другими подал заявление о переводе на подводный факультет. Часть курсантов, и его в том числе, почему-то не перевели. Во время визита в училище какого-то важного чина непереведенные пожаловались ему, приказ о переводе поступил, но в течение года все жалобщики по разным причинам из училища были отчислены.

С Толей это произошло так. На день своего рождения взял увольнительную. Через некоторое время ротный спросил его, пил ли он на празднике спиртное. Памятуя приказ, запрещавший курсантам употреблять спиртное как в училище, так и за его стенами, Толя ответил: «Нет». Офицер не поверил: «Какой же ты мужик тогда?» Этого Толя выдержать не мог и признался. Был отчислен из училища и направлен на Северный флот.

Весной 1955 года на Северный флот с инспекцией явился новый министр обороны Г.К.Жуков. Однажды, глядя на повязки дежурных по части, он сказал: «Что ни город, то норов. У нас (имелась в виду сухопутная армия) повязки другие». Ночью весь флот шил себе красные повязки. Утром министр снова удивился: «Что это вы каждый день повязки меняете?» — «Так вы же приказали». — «Ничего я не приказывал, просто отметил факт». Морякам вернули их традиционные повязки. (Этот анекдот я слышал не только от Толика, а еще гораздо раньше от кого-то из своих североморских знакомых.)

Толе «повезло»: Жуков посетил корабль, на котором он служил сигнальщиком. Стоял Толя на капитанском мостике поза-

 

ди маршала и капитана. Корабль отошел от причала в считанные секунды. Жуков выразил удовлетворение маневром. И тут рядовой Р. встрял: «Товарищ маршал, разрешите обратиться». Опешивший маршал разрешил, и Толя сообщил ему, что еще два таких маневра — и двигатели судна надо будет списать, «В бою их можно и не жалеть, но в мирное время об этом стоит подумать».

Жуков выслушал и продолжил разговор с капитаном, как будто ничего не произошло. Через пару дней капитан вызвал Толю: «Ты собирался восстановиться в училище? Писал заявление? Тут вот требуют на тебя характеристику, я дал хорошую. Думал в штрафбат тебя отправить, ну, училище так училище — лишь бы тебя на корабле не было».

Толю восстановили, а по окончании, в связи с хрущевским сокращением армии, демобилизовали. Поехал Толя на Дальний Восток — работать на траловом флоте. Но и там работа не сложилась — не давали визы на выход в международные воды ловить рыбу, возможно, из-за каких-то неосторожных Толиных высказываний.

Вернулся в Питер, начал писать стихи, приняли даже в Союз писателей. Влюбился в женщину старше себя на тридцать лет, актрису, и женился на ней. От женских истерик сперва пытался убежать на Чукотку, но жена догнала его на собаках. Тогда он решил удрать в Турцию.

Явился к другу и сообщил ему о своих планах. Друг, тоже поэт, немедленно побежал доносить. В Батуми Толю уже ждали. Его подвезла «случайная» машина, и «случайный» попутчик предложил ему бесплатное жилье. Через некоторое время хозяин обратился к гостю: «На отдых так не ездят, ты задумал удрать через границу. Брось все — уезжай назад в Питер». «Разве я не мужчина!» — ответил Толя и на следующий день пошел к морю (он собирался плыть вдоль берега до турецких вод). В воде его и взяли. Десять лет за «измену Родине». Впрочем, рыцарь Толик свою жену-актрису впутывать не стал.

Во Владимир он попал за участие в групповой попытке побега, из десятки ему оставалось меньше трех лет. «Зачем хотел бежать?» — «Или я не мужчина!» Выяснить, кто и с кем готовил побег, не удалось, но Толя попал под подозрение. Срок ему оставили прежний, но досиживал он его в тюрьме.

Уже на воле я узнал, что Толя женился и уехал сначала в Израиль, потом в Канаду. Там ему тоже не понравилось, и он

 

решил перебраться в Штаты. Наконец-то он нелегально перешел границу: на вопрос таможенника, зачем он едет в США, Толя на ломаном английском ответил: «Аи эм америкен», — и был пропущен. Неприятности начались потом, — в Штатах не любят незаконных иммигрантов, — однако ходатайства русских эмиграционных организаций помогли ему найти работу. Работал на фабрике, собирался купить сейнер. Но прогорел. Некоторое время на мои письма отвечала еще Толина жена, потом переписка оборвалась. В начале восьмидесятых я узнал, что Толя умер от инфаркта.

 

* * *

 

Месяца за три до освобождения нас перевели в другую камеру, в которой отсутствовала канализация, посему по утрам нас начали выводить в туалет на оправку. Пока один из нас опорожнял и мыл парашу, другой производил тщательное исследование туалета — там могли оказаться записки из других камер. Однажды нам повезло — мы нашли записку от Зиновия Красивского, украинского писателя: мы много слышали о нем и знали, что он во Владимире. Нам удалось обменяться несколькими посланиями. Дня за три до освобождения, возвращаясь с оправки, я подошел к камере, где находился Зеня, и спросил его, что передать на волю. Надзиратель пробовал грозить карцером, но я ответил, что больше двух суток не получу, так как меня ждет этап на ссылку, и он успокоился.

Мне повезло, через четырнадцать лет во Львове я встретился с Красивским уже в иной обстановке. Мне не повезло — эта встреча была последней: вскоре я узнал, что Зиновий умер. У меня о нем остались самые лучшие воспоминания. Умный и доброжелательный, что еще надо для хорошего человека?