- 163 -

«Книжка»

 

Ее содержание. — Как размножить? —

Две встречи: Ольга Берггольц и академик Струмилин

 

С самого моего появления в Ленинграде мы с Сергеем принялись за обработку собранного материала. Наш опус мы решили назвать так: «От диктатуры бюрократии — к диктатуре пролетариата» (в подзаголовке: «Пути построения коммунизма в СССР», наверное, потому, что слово «социализм» было в наших глазах дискредитировано).

Эпиграфом взяли слова Ленина: «Мы за такую республику, в которой не будет ни полиции, ни армии, ни чиновничества, пользующегося на деле несменяемостью и привилегированной буржуазной платой за труд... Мы за полную выборность, за сменяемость в любое время всех чиновников, за пролетарскую плату им».

Текст начинался словами: «Первое, что поражает человека, вступающего в жизнь в так называемом социалистическом об-

 

- 164 -

ществе, это громадное количество лжи и лицемерия, которыми пронизана наша действительность». Далее приводились факты несоответствия между официальной пропагандой и действительностью и утверждалось, что ложь не столько обманывает советских граждан, сколько развращает их. «Того, кто решится начать борьбу с этой ложью, ожидают репрессии, тюрьмы и концлагеря». Через три года государственный обвинитель на суде цитировал эти слова как доказательство нашей «клеветнической деятельности».

 

* * *

 

Первая глава была посвящена доказательству того, что вся власть в СССР принадлежит классу партийно-государственной бюрократии, который сам себя избирает, назначает и контролирует. (Мы основывались на ленинских определениях понятий «бюрократия» и «класс».)

Во второй главе мы пытались доказать, что СССР и страны «социализма» — вовсе не исключения. Ссылаясь на работу Бернхема «Революция управляющих», мы писали, что тенденции к переходу власти в руки бюрократии проявляются во всем мире. Далее мы цитировали А.Грамши: на определенном этапе развития собственник устраняется от власти и власть переходит в руки «несменяемых и некомпетентных бюрократов, авантюристов и прохвостов». Наш вывод: бюрократическое общество является новой общественно-экономической формацией (как феодализм и капитализм), и мир развивается в этом направлении. Бюрократизм как система побеждает потому, что более прогрессивен, чем капиталистический строй, так как дает возможность организации труда в масштабах всей страны, концентрации всех сил на решающих участках экономики, социальные гарантии трудящимся: государственную организацию медицины и образования при отсутствии кризисов и безработицы. (Уже после лагеря в разговоре с тещей-врачом, тогда еще истовой коммунисткой, на вопрос, почему я не вижу в нашей действительности ничего хорошего, я ответил: «Ну почему же: вот, например, бесплатная медицина!» — и вдруг услышал: «Уж про бесплатную медицину ты не говори!» Оказалось, что хвалить можно было только то, о чем человек не имел никакого представления.)

Третья глава посвящалась истории советского общества. Еще Плеханов, полемизируя с народовольцами, утверждал, что приход

 

- 165 -

к власти революционеров до того, как народ будет готов к взятию этой власти, не приведет к народоправству, «а будет обновленной древнекитайской или древнеперуанской деспотией на коммунистической подкладке». Мы приводили цитаты из Ленина и Сталина (разумеется, дореволюционные) о том, что крестьянское большинство России не хочет социализма, и указывали, что даже VI съезд партии (август 1917) отрицал социалистический характер будущей революции. Даже после победы большевиков обобществление крупной собственности не было принципиальным политическим актом, а проводилось в силу экономической необходимости, зачастую по инициативе снизу. Не только в России, но и почти везде во время войн и других катаклизмов государство брало промышленность под свой контроль. Ни Маркс, ни Энгельс не считали подобное вмешательство элементом социализма. Только накал борьбы и необходимость удержания политической власти заставили большевиков взять курс на построение коммунизма в одной стране, что ранее считалось теоретически невозможным. Анализируя резолюции VIII—XI съездов и различных конференций ВКП(б), мы показывали, как Ленин и ЦК постепенно отходили от принципов, изложенных в «Государстве и революции», создавая мощный бюрократический аппарат, стоящий вне контроля не только народа, но и рядовых членов партии. Мы подробно анализировали провал ленинской идеи «партмаксимума» — чтобы зарплата руководителей не превышала зарплату среднего рабочего. (Следователь Елесин спросил у меня потом: «Ронкин, вы же умный человек, неужели вы не понимаете, что этого никто делать и не собирался, просто тогда нужно было голоса получить?» Подобный цинизм меня удивил, но Елесин от дальнейших разговоров на эту тему отказался.)

Мы писали, что ликвидация нэпа была неизбежна, так как правящая коммунистическая бюрократия ни с кем не хотела делить власть. Сталин стал знаменем, вокруг которого сплотилась партбюрократия. Во времена так называемых необоснованных репрессий страдали отдельные бюрократы, но привилегии бюрократии как класса все время росли. Так, при беспощадной чистке армии оклады высшего комсостава за это время выросли в пять раз (речь Ворошилова на XV съезде партии). В эти годы у власти в стране находился не класс в целом, а небольшая его часть, связанная с карательными органами. Однако, в конце концов партбюрократия овладела положением и взяла органы КГБ под свой контроль.

 

- 166 -

Глава кончалась утверждением, что переход к более либеральным методам управления не меняет сути системы и отказ от террористических чисток сталинского времени, слишком ущемлявших интересы самой бюрократии, принципиально ничего не изменил.

В четвертой главе мы писали, что эксплуатация при бюрократизме сводится не только к паразитическому потреблению со стороны бюрократии, чьи доходы тщательно скрываются, — эксплуатация еще и вызывает необходимость содержать громадный репрессивный и пропагандистский аппарат, а кроме того, поддерживает бюрократическую анархию производства. Однопартийную систему мы рассматривали как гарантию и основу устойчивости бюрократической системы.

В бюрократическом обществе господствуют принципы бюрократической иерархии и личной материальной заинтересованности. Оба принципа мы критиковали. Первый — в духе земской теории Солженицына (хотя и не употребляли слова «земство»), второй — в духе Маркса. (Впрочем, и в первом случае мы тоже ссылались на Маркса, который был активным сторонником местного самоуправления.)

Мы анализировали механизмы функционирования бюрократической системы. Бюрократия не выполняет даже тех требований, которые предъявлялись к предпринимателям в 1912 году. Экономика функционирует неэффективно, потребности народа всегда приносятся в жертву интересам бюрократии, что формулируется в официальной прессе как «укрепление могущества государства». Говоря о роли бюрократии в «управлении» наукой, мы вспоминали судьбу генетики и кибернетики.

В главе перечислялись случаи массовых выступлений против существующей системы, приводились примеры бунтов в Муроме, Краснодаре, Темир-Тау, Новочеркасске. Эти эпизоды, по нашему мнению, правдивее отражали отношения народа и власти, чем фальсифицированные результаты выборов.

В пятой главе речь шла о внешней политике СССР: с самого начала для нее был характерен союз с самыми террористическими диктатурами (союз с Ататюрком, с афганской монархией и т.п.), им прощались даже репрессии против собственных коммунистов, если только они поддерживали политику Москвы против Запада. Для бюрократического режима характерно стремление к внешней экспансии (захват Прибалтики, Бессарабии, война с Финляндией, венгерские события 1956 года). Подробно рассмат-

 

- 167 -

ривали мы и позицию СССР в 1939 году в отношении гитлеровской Германии. Приводились цитаты из речи Молотова на сессии Верховного Совета, где он говорил о Польше как об «уродливом детище Версальского договора», о том, что «гитлеризм — это идея и против нее нельзя бороться силой», о том, что во Второй мировой войне «агрессорами являются Англия и Франция, а Германия — обороняющаяся сторона». Мы утверждали, что бюрократические режимы отнюдь не ликвидируют опасность войн, а, наоборот, порождают их. «Мир стоит перед порогом новых страшных войн, порожденных соперничеством бюрократических государств и их блоков». Например — противостояние и возможное столкновение СССР и Китая.

В шестой главе мы попытались изложить позитивную программу, в основу которой была положена книга Ленина «Государство и революция». Подлинная власть народа и ликвидация эксплуатации возможны только при соблюдении двух принципов — распределение материальных и духовных благ по потребности, уничтожение государства и замена его системой коммун. На первом этапе мы считали возможной и необходимой равную оплату труда (управленческого и непосредственного). Единственной гарантией от превращения управленцев в новый класс мы считали многопартийную систему, так как аппарат, используемый для удержания однопартийности, неминуемо превращается в аппарат охраны бюрократических привилегий. На начальном этапе мы видели возможность полной замены армии и милиции вооруженным народом; что касается КГБ, то эта организация нам представлялась вообще не нужной.

Мы полагали возможным с самого начала перейти на хозрасчетные коммуны, построенные на демократическом внутреннем самоуправлении, при минимальном числе профессиональных управляющих с ограниченными административными полномочиями. Все принципиальные решения должны были приниматься рабочими советами. Существующие колхозы и совхозы мы считали необходимым распустить. Но, поскольку коллективный труд производительнее частного, на их месте добровольно (это мы подчеркивали!) должны были организоваться новые коллективные хозяйства со своими уставами, независимые от государства.

В VII главе провозглашалось отрицательное отношение к буржуазной оппозиции в СССР, а также к реформистской оппозиции внутри КПСС: партию мы считали реакционной, а внутри-

 

- 168 -

партийную оппозицию — наивной. Себя же мы относили к революционной коммунистической оппозиции. По нашему мнению, и колхозное крестьянство, и современная интеллигенция принадлежали к одному классу — классу наемных работников. Авангардом наемных работников, а следовательно, и общества мы считали не союз единомышленников (партию), в чем видели проявление идеализма, а социальный слой — интеллигенцию. Тем не менее, мы считали, что в условиях диктатуры надо начать с воссоздания революционной партии.

Поскольку своих привилегий никто и никогда добровольно не отдавал, власть бюрократии может быть свергнута «мирным путем, если это будет возможным, силой, если это будет необходимо».

Книга («книжка», как называли ее мы, «программа», как называли ее гэбисты) заканчивалась цитатой из «Коммунистического манифеста»: «Пусть господствующие классы всех стран содрогаются перед грядущей коммунистической революцией!»

На суде наши обвинители так и не могли выговорить эту цитату, сколь ни крутились вокруг да около. С одной стороны, она безусловно доказывала нашу злокозненность, с другой — отсылала к авторитету, что превращало наши домыслы чуть ли не в пророчество.

 

* * *

 

Однажды, когда мы с Сергеем, пристроившись за шкафом, обсуждали наше сочинение, Ирина бабушка включила радио. Передавали пьесу о Марксе. Мы услышали: «Маркс вышел в другую комнату». Я повторил, и мы рассмеялись — настолько наша обстановка отличалась от той, в какой жил «полунищий» Маркс.

Наш труд мы обсуждали с Гаенками. Сиротинины в это время жили в Красноярске, Френкель и его жена Марина распределились в Петропавловск-Камчатский.

Яшка женился на Марине Ивановой с биофака, работавшей в университетском патруле. Ее отец, крупный ученый-биолог, получил Ленинскую премию за открытие нового типа живых организмов — погонофор (самое трудное было написать ту часть работы, где указывалось на практическую пользу его открытия). Несмотря на столь сиятельную родню, Яша распределился к черту на кулички, на Камчатку. Впрочем, пожив там три года с женой и новорожденной дочерью на барже с цементным полом (другого жилья молодым специалистам не предоставили), он вернулся

 

- 169 -

в Питер. Яшка после женитьбы охладел к политике ( хотя когда-то, году в 1961-м, он даже предлагал использовать балкон своей квартиры, точнее — квартиры своего тестя, для совершения теракта против Хрущева). Мы чувствовали, что Марина, не вступавшая в общий разговор при наших визитах к Френкелям, давила на мужа. В спорах он все чаще ссылался на ее доводы. В конце концов Яша отошел от нашей компании.

«Книжку» мы решили размножить. Вадик сел за свою допотопную пишущую машинку (позже мы сбросились и купили «Оптиму»). Продолжали размножение фотоспособом, ибо других возможностей у нас не было. Отснятую фотопленку разрезали на две части — с одной печатали Гаенки, с другой мы с Иринкой. Когда бабушка укладывалась спать, мы включали увеличитель и начинали печатать нашу «книжку». Печатать, проявлять и закреплять фототексты мы могли у себя, а сушить их было негде, поэтому назавтра мы в троллейбусе везли к Гаенкам кастрюлю с водой и фотоснимками криминального текста.

Недалеко от дома я случайно встретил свою студенческую пассию, Иру Г. Мы оба обрадовались встрече. Выяснили, что я уже женат, да и она замужем. Я пригласил ее к нам, познакомил с Иринкой, посидели-поболтали, и я пошел ее провожать. Г. в это время уже поступила в аспирантуру, появилась ее публикация — насколько помню, она исследовала биохимические изменения мозга при шизофрении. Провожал долго, сначала Ира объясняла мне суть своей статьи, потом я пытался выяснить ее «политические установки». Начал я издалека, и сначала Ира слушала меня внимательно, но, когда ей стало ясно, куда я клоню, она безо всякого интереса заметила, что такими проблемами интересуются, как правило, шизофреники. Из вежливости мы еще немного поболтали ни о чем и попрощались с нею. Дома меня встретили расстроенная Иринка и Сергей, который ждал моего возвращения уже давно. Снимая пальто, я произнес: «Эти проблемы ее не интересуют». Сергей расхохотался: «Я же тебе говорил, что Валерка ее вербует, — обратился он к моей жене, — а ты волнуешься».

 

* * *

 

После мартовской встречи Хрущева с представителями творческой интеллигенции (1963) Сергей предложил мне сходить к Ольге Берггольц («Узнаем подробнее, что у них там было»). Я стал сомневаться, удобно ли это и не прогонит ли нас хозяйка, но

 

- 170 -

Сергей заявил, что «ничего страшного — она моя тетка», и мы отправились. Уже на подходе к дому Сергей сказал, что поэтесса никакая ему не тетка и он с ней вовсе не знаком. «Я так сказал, чтобы ты не волновался заранее». Я рассмеялся, мы поднялись, кажется, на второй этаж «хрущевки» и позвонили. Дверь открыла маленькая худенькая женщина в домашнем халатике, на кухоньке сидел кто-то, с кем хозяйка перекинулась парой слов. Нас она дальше малогабаритной прихожей не позвала — разговаривали, стоя около приоткрытой двери.

Сергей начал с того, что, прочитав хрущевские нападки на Эренбурга, мы решили написать ему письмо с выражением поддержки, а к ней пришли за его домашним адресом. «Адрес я вам могу дать, но не знаю, доставит ли ваше письмо ему удовольствие: его переписку, разумеется, читают». Мы спросили, не означают ли выступления Хрущева и Ильичева (тогдашнего секретаря ЦК по идеологии) возврата к сталинизму. Берггольц уверенно заявила, что такой возврат невозможен. «А где гарантии?» — «Гарантии в людях, люди стали другими! Вот Хрущев предложил Твардовскому уйти с поста редактора "Нового мира" "по собственному желанию", а Твардовский ему ответил: "Вот вам, Никита Сергеевич (Берггольц выставила вперед два кукиша и покрутила ими), снимайте со скандалом, а сам я уходить не собираюсь!"» Потом хозяйка начала прощаться. Адрес Эренбурга мы взяли, но писать ему не стали — засвечиваться лишний раз нам было ни к чему.

 

* * *

 

Вторая такая встреча произошла через год с лишним. Я ехал в командировку через Москву, где решил встретиться с академиком Струмилиным. Мой выбор определила его биография: участник социал-демократического движения с 1897 года, первоначально — меньшевик, известный экономист. На объявленную Хрущевым программу перехода к коммунизму он откликнулся статьей, в которой писал: «Мне глубоко чуждо представление о том, что в коммунизм сначала должны войти руководители и наиболее передовые рабочие, а уж потом, в неопределенном будущем, и вся остальная масса советских граждан» (цитирую по памяти).

Узнав его телефон в справочном бюро, я позвонил, представился инженером из Уфы и попросил о встрече, имевшей целью выяснение некоторых непонятных мне экономических вопросов. На другом конце провода попросили меня подождать минут-

 

- 171 -

ку. Потом сообщили, что Станислав Густавович ждет меня к такому-то времени; говорящий попросил меня быть точным и продиктовал адрес,

Я пришел заранее. Чтобы убить время, осмотрел двор, уставленный машинами (тогда это было еще редкостью), подивился на лифты (один с парадного, другой с черного хода), нашел указанную квартиру и позвонил. Дверь открыл мужчина лет тридцати пяти, спросил, я ли хотел встретиться, и пропустил в квартиру с высоченными потолками и огромной передней. Он провел меня в кабинет Струмилина, предупредив по дороге, чтобы я не злоупотреблял временем визита, потому что академик стар и плохо себя чувствует.

В кабинете мне навстречу встал очень крупный старик с рыхловатым красным носом, предложил мне садиться, после чего сел и сам. На его груди висел слуховой аппарат, доставивший мне массу волнений — работал он плохо, и мне приходилось постоянно кричать, дверь в кабинет осталась приоткрытой, и все, что я говорил, мог слышать — кто? сын или внук? секретарь? приставленный агент? В конце концов, и тот, и другой, и третий могли реагировать на мои высказывания одним и тем же образом — позвонить куда следует.

А разговор наш постепенно становился все более откровенным. Я поинтересовался, как при плановой экономике возможно перевыполнение этого самого плана. «Для этого необходимо дополнительное сырье, энергия, транспорт — откуда все это возьмется, если планом не предусмотрено, и куда денется? Не может же быть, чтобы все предприятия перевыполнили план в одинаковой мере». И услышал ответ, немало меня удививший: «Я в свое время писал об этом Сталину. Меня даже не посадили, они просто не обратили на меня внимания!» (сказано это было каким-то жалобным тоном). Потом пошла речь о социальной справедливости, новочеркасские события были тогда еще свежи в памяти, и я их упомянул. «Стреляли в рабочих?! Не может быть!» Тут я здорово перепугался, у старика посинело лицо и, как мне показалось, стало худо с сердцем. Я поспешил раскланяться. Струмилин, кряхтя, встал с кресла и пошел меня провожать. Он уже закрыл за мною квартирную дверь и я подошел к перилам, как вдруг дверь снова приоткрылась, академик высунул голову и сказал мне вдогонку: «А все-таки единственным решением может быть многопартийная система». Дверь захлопнулась, и я слышал, как щелкнул запор.