- 78 -

Второй курс

 

Сломанный нос. — Зимний поход. — Первые конфликты с институтским начальством.

Наш статус: между комсомолом и милицией. — XX съезд. Я.Лернер и бюсты

 

Когда я после летних каникул 55-го вернулся в институт, в комсомольском патруле произошли некоторые изменения. Миша Миллер освободился от руководства и все реже ходил в рейды. Он, кстати, был отличным знатоком Ленинграда, о каждом здании мог прочесть лекцию, рассказать, когда построено, каким архитектором, кому принадлежало и что в нем размещалось. Вот этому-то хобби он и предался.

Мы существовали сами по себе. Патруль никогда не имел постоянного состава. Из старшекурсников в сентябре 55-го, кажется, были только Миша Миллер и Марик Гиршович. С нашего второго курса продолжали ходить Глеб Гладковский, Света Симановская (в будущем Сиротинина), Юлик Щипакин, Саша Мумжиа. В ноябре появились новые ребята, только что поступившие в институт.

В октябре мне сломали нос. В клубе, где мы дежурили во время танцев, завязалась пьяная драка, и мы ринулись разнимать дерущихся. Те, кто был в меньшинстве, предпочли улизнуть, ос-

 

- 79 -

тальные переключили свой гнев на нас. В результате я получил по носу, возможно кастетом, а может быть, и перстнем (в те времена шпана носила огромные перстни, которые в драке могли заменить кастет). Из носа пошла кровь, я вытер ее как мог и присоединился к погоне. Хулигана задержали и доставили в милицию, нам нужно было расписаться под протоколом. Когда очередь дошла до меня, я, взяв ручку, долго смотрел на бумагу, пытаясь сообразить, на какой строчке надлежит расписываться. Строчки, как в кино, двигались по листу сверху вниз, потом мне сказали, что бумага вообще нелинованная, а также что у меня какой-то не такой нос. Когда азарт спал, мне стало плохо — вызвали «скорую помощь», я очутился в больнице и там сразу же уснул.

Проснувшись утром, я почувствовал себя гораздо лучше, правда, нос и на ощупь, и на вид выглядел неэстетично, он был действительно сломан. Сосед предложил мне журнал с повестью Хемингуэя «Старик и море», и я принялся читать. Потом меня позвали к врачу. Врач, женщина лет тридцати пяти, усадила меня на стул и нажала на сломанный нос, я замычал от боли, и она меня отпустила. Нос оставался в прежнем положении. Врач вздохнула, потом вдруг прижала меня лицом к груди и снова нажала на нос. Я никогда прежде не прижимался к женской груди, и, пока я переживал это новое для меня ощущение, нос хрустнул и стал на место. Назавтра я заявил врачу, что в больнице мне надоело. Она уговаривала меня потерпеть, но я уверил ее, что все равно убегу. Еще через день мне дали подписать бумагу о том, что всю ответственность я беру на себя, и отпустили. В институте все ахали, глядя на мою иссиня-черную физиономию.

Когда на зимние каникулы я приехал домой, мама в какой-то привезенной мною книжке обнаружила бумажку, обличавшую мою принадлежность к патрулю. Нос мой ей сразу же показался подозрительным, а на отцовской морской шинели, которую я носил в институте, «прямо против сердца!» она обнаружила неумело зашитый мною разрез. Мама зашивала шинель и тихо плакала. «Что ты, мама?» — удивился я и объяснил, что разрез сделан бритвой, даже подкладка цела. «Так, мелкая шпана. Ты, мама, не бойся».

Когда я был в Мурманске, к нам заехали Смирновы. Отец пожаловался им на мои похождения — Владимир Михайлович ответил, что кому-то нужно бороться с хулиганами. «Когда я был чоновцем и мы чистили Лиговку от шпаны, я и подумать не мог, что моему сыну придется делать то же самое», — ответил отец. Чистка, как рассказывал отец, заключалась в том, что во время

 

- 80 -

нэпа после очередного изнасилования всех подозрительных с Лиговки похватали и отправили на торфоразработки в область, очевидно, под конвоем.

 

* * *

 

На 5 декабря (день Советской Конституции плюс еще какие-то дни) мы отправились в лыжный турпоход. Восстанавливаю состав группы по фотографии: Нина Котова (впоследствии Гаенко), Володя Сиротинин, Ира Копылова, Леша Столпнер, Женя Бондаренко, Юра Егоров, Валя Кузнецова. Теперь мне и не вспомнить, кто из них и до похода был в патруле, а кто был «обращен» в походе. Походная жизнь способствовала сближению. Тут шла проверка «на любовь к ближнему» (пусть это не покажется слишком высокопарным), на коллективизм. Коллективизм вовсе не противостоит индивидуализму, антитеза индивидуализма — стадность и эгоизм, когда каждый за себя и поэтому каждый как все. В походах проверялась способность человека не только помочь другому, но и догадаться, кому и когда эта помощь нужна. Несколько позже в патруль пришли Вадик Гаенко и Сережа Хахаев, которые стали моими самыми близкими друзьями.

 

* * *

 

Почти сразу же после появления в патруле Леши Столпнера (он был очень близоруким и носил очки с толстенными стеклами) произошло памятное для меня событие. Когда на крик «Лешку бьют!» мы прибежали к месту события, я увидел Лешу в окружении нескольких парней, избивавших его; Лешкины очки были сбиты, и он вертелся, беспомощно растопырив руки. Я уже не раз участвовал в драках, но ударить человека у меня не поднималась рука: оттолкнуть, оттащить, закрутить руку я мог, а вот ударить — нет. В этот раз я ударил человека в лицо — первый раз в жизни. (Некоторое время спустя я попробовал ходить на занятия по боксу и тут понял, что не в гневе ударить человека я все-таки не могу. Я не мог разъяриться, даже если мне доставалось от противника — ведь он бил меня не со зла, а «по правилам». Так после пары тренировок я и прекратил это занятие.)

Между тем комитет комсомола вдруг вспомнил о патруле и решил назначить нам начальника. Выбор пал на некоего Федорова, которого мы раньше в рейдах никогда не видели. Он был новым членом бюро, и его, очевидно, не знали, куда употребить. На собрание патруля он явился с компанией своих приятелей,

 

- 81 -

голосами которых и была утверждена эта креатура бюро. Поскольку членство в патруле не фиксировалось, хотя некоторые из нас и имели патрульные «корочки», право голоса принадлежало каждому, явившемуся на собрание. Старички голосовали «против», аргументируя тем, что руководить патрулем должен человек, хоть сколько-то участвовавший в его работе.

Впрочем, нас это не особенно беспокоило. Мы работали в контакте с милицией: ей, как и комсомольскому начальству, нужна была отчетность по активистам, поэтому нас уговаривали вступать в бригаду содействия милиции. Мы почти все так и сделали, получив при этом удостоверения «бригадмила». Это давало нам возможность чувствовать себя независимыми как от партийно-комсомольской власти института, так и от милиции. Мы делали то, что считали нужным, а на любые угрозы распустить патруль отвечали: «Уйдем в бригадмил», понимая, что начальство не захочет лишиться такой графы отчетности, а набрать других не сможет.

Федоров почти не появлялся в рейдах, и нас его титул мало волновал. Однажды, когда он все-таки появился, во время патрулирования какой-то хулиган ударил его по лицу. Такие происшествия были для нас не в диковинку, и мы не обратили на это внимания. На следующий раз Федоров появился со своими дружками, мы были рады пополнению и никак не связали их появление с забытым событием прошлого дежурства. Между тем эти ребята наткнулись на обидчика (дежурства наши проходили в одних и тех же местах и поэтому контингент противников, или, если угодно, подопечных, был почти одним и тем же). Федоров со своими друзьями стал избивать парня. Мы дрались довольно часто, но, во-первых, нам не приходило в голову мстить (если, по нашему мнению, было совершено уголовное преступление, мы, конечно, старались задержать виновного и передать его милиции для возбуждения уголовного дела), во-вторых, вне общей драки мы не били задержанных: если надо было утихомирить, могли скрутить руки, ответить ударом на удар, но бить нескольким одного, пользуясь прикрытием закона, — это для нас было исключено. Мы, естественно, отбили парня и сразу же обратились в комитет комсомола с требованием убрать такого начальника.

В качестве компромисса было принято решение о создании при Федорове коллегиального органа штаба рейдбригады. Но после всех перипетий Федоров почти перестал появляться в рейдах, а если и появлялся, то чувствовал откровенную враждебность ос-

 

- 82 -

тальных. Де-факто рейдбригадой начал руководить ее штаб, но так продолжалось недолго.

На одном из заседаний штаба было заявлено, что «у нас бардак», что для его прекращения нужен «диктатор», и командиром патруля выбрали Вадика Гаенко. Прозвище «диктатор» в нашей среде сохранилось на долгие годы (слава Богу, об этом не пронюхало ГБ в 65-м году — они шуток не понимали). На комсомольской конференции в апреле 56-го отчетный доклад о работе патруля делал уже Вадик, он же рассказывал о том, как и за что мы прогнали Федорова, которого «нам спустили сверху». (Около конференц-зала в таких случаях устанавливались две доски, на которых наши художники с помощью мела карикатурно комментировали выступления ораторов. В данном случае была нарисована группа рейдовиков, на которую «сверху» в виде бомбы «спускают» Федорова.)

 

* * *

 

Между тем еще до официального избавления рейдбригады от Федорова произошло не менее важное событие. В феврале 1956 года состоялся XX съезд КПСС. В марте доклад Хрущева начали читать на закрытых партийных собраниях, потом на комсомольских. Сначала у входа в конференц-зал проверяли комсомольские билеты, потом стали пускать всех желающих. Я был на таких собраниях трижды и каждый раз вел тщательный конспект, надеясь потом объединить все в один, наиболее полный. Тетрадь эту я вскоре потерял, но те, с кем я мог обсудить услышанное, знали текст доклада не хуже меня. К этому времени я уже кое-что понимал, и в докладе меня поразили не столько страшноватые подробности, сколько то, что «они» решились все это огласить.

В нашем институте, куда ни глянь, стояли сталинские изваяния, даже в столовой около раздаточного окна стоял вождь с трубкой и следил за тем, как официантки нагружают подносы с тарелками. (Тогда еще не было самообслуживания, официантки собирали чеки, шли к раздаче и возвращались в зал с нагруженным подносом, восклицая: «Кому борщ?», а мы расхватывали тарелки.)

Был сталинский бюст и в комитете комсомола, этот-то бюст мы и решили выбросить первым. Глеб Гладковский, я и еще несколько активистов направились в комитет, где нас встретил зав. студенческим клубом Я. Лернер, позднее ставший известным благодаря делу Бродского. Он прикрывал грудью бюст вождя. Принци-

 

- 83 -

пиальность коммуниста, не предавшего своего вождя, нас и удивила и даже как-то растрогала. Мы попытались начать дискуссию, но Лернер, развернув на тумбочке гипсового вождя, указал нам на надпись — какое-то многозначное число. «Видите! Это инвентарный номер, и числится за мной. Вы разобьете, а платить буду я!» Нам стало настолько смешно, что даже иконоборческий порыв угас. (Через несколько лет кто-то из наших знакомых попал в подвал института — там во мраке стояли многообразные изваяния разоблаченного вождя, уже давно убранные с глаз долой, но охраняемые, как талисманами, своими инвентарными номерами.)

Объяснение всего случившегося только дурным характером Сталина нас не устраивало. Через какое-то время после XX съезда появился анекдот: «Хрущев кончает доклад, и вдруг из зала раздается голос: "А вы почему молчали?" Хрущев: "Кто это сказал?" Молчание. Хрущев повторяет свой вопрос, опять молчание. "Вот и мы так же молчали", — подытоживает первый секретарь».

Мы видели, что нынешние партийные чиновники так же зависимы от верховной власти, как и раньше, все остальные граждане зависят от них. В том числе суды, пресса и «общественные организации». Коммунисты, с которыми нам приходилось сталкиваться, вовсе не производили впечатления «ума, чести и совести». Разоблачение Сталина нам казалось столь же произвольным решением первого секретаря, как и сталинские процессы. (Несколько позднее мы поняли, что за этими разоблачениями стояли не только взгляды Хрущева, но и интересы партийной верхушки, стремившейся обезопасить себя от произвола очередного диктатора и охранки.)