ГЛАВА X  ЭТАП ИЗ НИКОЛАЕВА В ХАРЬКОВ И ДАЛЬШЕ В КРАСНОЯРСК

Постановление ОСО МВД.  Слезы и стенания близких. В Харьковской пересылке. "Конвой, к бою!" Провожают в   места отдаленные. В этапе.  Побег. Солдатское сочувствие. В  Красноярской пересылке.

В тюрьмах события происходят внезапно и поспешно. На четвертом месяце нахождения в камере Николаевской городской тюрьмы загромыхал и открылся "волчок". Коридорный надзиратель, заглядывая, тихо спрашивал (чтобы не услышали в соседних камерах): "Кто на букву «б»?" Кто-то назвал свою фамилию. "Не, не ты, кто еще?" называю себя и тотчас следует команда: "Быстро, с вещами!" Беру "сидор" (мешок) в руки и пошел неизвестно куда. На минуту заводят в канцелярию. "Распишись там, где птичка!" Мельком читаю: "Постановление О. С. О. о ссылке в Красноярский край". Разъяснений за что, куда именно и насколько — никаких.

Мы, отсидевшие, не новички. Знали, что "органы" (органы НКВД) могут сделать с нами все, что захотят. Будут у них нужные подписи, разрешения и "доказательства". Нам останется лишь одно: "не тратя сил, опускаться на дно".

На выходе к грузовикам, что повезут к поезду, нас несколько раз проверяли пофамильно и по головам. Проверка по головам (по счету голов) в тюрьмах считалась более надежной. Во дворе тюрьмы усадили нас в машины "на корточки". На кузов, по бортам, сели два охранника "со свечками" (винтовками).

Выехали. У ворот тюрьмы — толпа людей — взглядами разыскивают своих близких, снова оторванных от семей, снова обреченных на лишения и муки. Среди толпы вижу, стоит на костылях моя бедная жена. Опять ей быть одной, беспомощной, несчастной. Привезли на вокзал за несколько минут до отхода харьковского поезда, развели по клеткам-камерам столыпинского арестантского вагона. Зеки (заключенные) о нем так говорят: "Я тебя вижу, а ты меня — нет". Окошки в камерах размером десять на двадцать сантиметров густо зарешечены.

Бегло оглядываю находящихся в клетке. Четверо пожилых мужчин улеглись на верхних нарах. Это двадцатипятилетники — каторжане, сотрудничавшие с фашистами. Они привезены из лагерей, как свидетели по судебным делам других лиц. Лежат на животах головами в сторону коридора, через который, и опущенные в нем рамы окон, видны перрон и провожающие нас лица. Многие успели прибежать сюда от ворот тюрьмы.

Воспользовавшись открытым окном, кричу жене на перрон. Немедленно появляется коридорный охранник для выяснения, кто кричал. Молчу. Один из лежавших показывает на меня. Охранник ушел, а я излил свое негодование тому, кто хоть чем-нибудь, за счет другого, выслуживает к себе расположение надсмотрщиков.

Повезли нас. Это еще не этап, а доставка арестантов к месту формирования "украинского этапа" в Харьковской пересыльной тюрьме. Туда нас привезли на следующий день. Поместили в каком-то большом

помещении на голом полу. Входивший сам выбирал себе место, где ему расположиться.

Скрипника и Ружацкого (мои попутчики) ввели раньше меня, и они улеглись недалеко друг от друга. Зная по опыту, что в многолюдных камерах безнаказанно властвуют "блатные", что каждого входящего обшаривают много воровских глаз, оценивающих, что можно "раскурочить" (отнять) у пришедшего, делаю такой "грим" (отвлекающий прием). Неторопливо вхожу, издали мельком выбираю место, небрежно бросаю на него свой лагерный бушлат и "сидор", в котором ничего кроме старья нет. Не спеша обхожу все помещение, в упор разглядывая находящихся в нем лиц. Попутно, похлопав по спине Скрипника (стало быть, знакомого "кореша"), возвращаюсь к своему месту и наблюдаю.

Кто-то шустрый и разговорчивый уже присоединился к Ружацкому, достававшему из сумочки сухарик (старые сестры напекли ему в дорогу), и тоже сует руку за сухарем. Подхожу к ним и рычу: "Ты, штымп (низкорослый)! Старик всю жизнь просидел в тюрьме! А ты, падло, — за сухарем! Ну, «шалашевка»!" И отхожу с достоинством. Как ветром сдуло посягателя. Вот он снова идет к Ружацкому, неся ему какие-то продукты с извинениями: "На счет сухарика я пошутил, я пошутил".

А позднее он подсел ко мне, чтобы выяснить, кто я, по "новой" ли сел (по новой судимости). Моему ответу, что я — "контра" он не поверил, решив, что я — крупный аферист и не иначе. Я же удостоверился, что в этой пересылке никто не посягнет ни на Ружацкого, ни на меня.

Сидящий со мной вдруг заявляет: "А я тебя знаю!" Но я его никогда не видел. А оказалось вот что. Возвратясь домой в 1947 году после десятилетнего заключения я, едва поступив на работу, купил в комиссионном магазине старое пианино за 600 рублей, взятые взаймы у родственников. Эта сумма равнялась моему пятимесячному заработку на заводе. Такое желание возникло у меня потому, что единственная младшая дочь училась играть на пианино, а практиковалась у

разных знакомых, неохотно предоставлявших ей такую возможность.

Так вот. Шайка квартирных грабителей, державших под наблюдением покупателей ценных вещей (следовательно, богатых людей) "засекла" меня при покупке пианино. Проследив, выяснила мой адрес, карауля вблизи квартиры, выяснили распорядок моего дня, чтобы напасть на квартиру в мое отсутствие. Но их удивило то, что на мне была лагерная одежда. Расспросив соседей, грабители выяснили, что я отбыл срок, и моя квартира стала для них неприкосновенной.

В Харьковской пересылке долго нас не держали. Формирование этапа в группы по вагонам началось с утра. В группах по 32 человека, по числу мест на нарах в товарных вагонах. "Контру" формировали отдельно от уголовников. Выстроив по восемь человек в ряд и по четыре в длину колонны. Выровняв в рядах и в затылок, велели, ожидая отправки, сидеть на корточках, не вставая.

Наконец, этап сформировали. Все сидят. По бокам колонны стоят солдаты войск НКВД, направив штыки в сторону подконвойных. Кроме них, много солдат с овчарками и много начальства. Зычно раздается голос начальника конвоя: "Предупреждаю: во время движения шаг зека вперед, назад или в сторону от колонны считается как побег. Конвою приказываю применять оружие без предупреждения. Конвой, к бою! Зека, встать! Шагом марш!"

И длинная колонна этапа, под лай овчарок, выползла на улицу. На дороге — ни души, а по ее сторонам все запружено людьми. Одновременно с движением заключенных двинули толпы народа. Некоторым удавалось в рядах идущих найти своих близких, и тогда раздавались  приглушенные  рыдания:  "Ванечка", "сыночек", "дорогой наш"... и только. Среди сопровождавших было много горожан и военных, молодых и старых, разных по национальности.

Вагоны оборудованы как воинские. В них нары для сна, параша, ведро и кружка для воды. Вентиляцион-

ные окошки зарешечены и закрыты снаружи. Я и Скрипник попали в один вагон. С Ружацким же мы больше не встретились. Почти месяц везли нас из Харькова в Красноярск. Через Сызрань, Челябинск, Новосибирск. Погода стояла знойная. Лежали полуголые, полуголодные, потные, грязные, полусонные, ко всему безразличные. Два раза в день эшелон останавливался для раздачи пищи. Поочередно открывались двери вагонов, запертые снаружи на замок. Двое солдат охраны направляли винтовки со штыками в проем дверей, третий (с овчаркой) становился между ними и зека-уголовники выдавали: по утрам — пайки хлеба и воду для питья, а в полдень — похлебку (баланду). Двери опять запирались на замок.

Однообразно проходили дни. Разговоры почти не возникали. Боялись друг друга, боялись, что о каком-то неудачно сказанном слове или намеке собеседник донесет начальству и тебе добавят срок.

Впрочем, запомнились два необычных дня. Однажды, ранним утром, проезжая за Челябинском, у опушки леса, мы услышали остервенелый лай овчарок и очереди автоматных выстрелов. Поезд шел на подъем с замедленной скоростью и остановился. Чуть приподняв крышки окошек (научились в пути), в щели увидели солдат охраны с собаками, бегущими в лес. Собаки быстро догнали убегавшего, свалили с ног и рвали на нем одежду. Подоспевшие солдаты сапогами и прикладами избили беглеца до полусмерти, до неузнаваемости. Из отрывков дальнейших команд начальника конвоя охране "проверить во всех вагонах целы ли полы", догадались, что в каком-то вагоне при "шмонте" (обыске) перед отправкой утаили какой-то "бой" — кусочек железа и проскребли им в деревянном полу вагона дыру. На тихом ходу через нее убегавший вылез, благополучно пропустил над собой весь состав эшелона, но был замечен постом — назад смотрящим охранником, поднявшим стрельбу.

Финал этой драмы таков. Весь состав охраны был выстроен "на изготовку" вдоль эшелона, открыты двери вагонов, всем зека велели смотреть в двери. Исте-

кавшего кровью беглеца волокли по железнодорожной насыпи. У дверей каждого вагона начальник конвоя повторял: "Смотрите, таким будет каждый, кто будет убегать!"

Во второй необычный день мы прибыли в Новосибирск. Наш эшелон завели на какой-то запасной путь, возможно, для пополнения продовольствием и водой а, может быть, для мытья охраны. Стоим час, другой. Слышим: на параллельный путь, в противоположном направлении проползает встречный состав. Остановился. Сразу стало шумно. В щели окошек видим солдат и матросов, выскакивающих из "теплушек" и бегущих с котелками и чайниками, вероятно, за кипятком. На бегу спрашивают у нашей охраны: "Кто в эшелоне, куда везут?" Окрики охраны: "Не подходи, запрещено!" и шум человеческих голосов, доносившихся их закрытых вагонов, разжигали любопытство солдат.

И мы осмелели. Стучали в крышки окошек, кричали, что мы с Украины, без суда повторно заключенные, и везут нас в ссылку. Солдаты пытались открывать наши окошки и забрасывать нам пачки махорки, спички, папиросы, хлеб. Между возвращаемыми с Дальнего Востока солдатами воинского эшелона и нашей охраной возникли острые перебранки. Охранников обзывали "вертухаями", "тыловыми шакалами, потерявшими человечье обличье".  Охрана клацала затворами винтовок, отгоняя солдат от вагонов.

Вмешались начальник воинского эшелона и начальник конвоя. Договорились, что солдаты сложат вместе все, что они хотят дать заключенным, а охрана разнесет дары по вагонам. А тем временем подогнали паровоз и убрали наш эшелон на другой, безлюдный путь.

По приезде в Красноярск нас отвели в пересыльную тюрьму, в странное длинное помещение. В нем вдоль наружной стены с большими зарешеченными окнами, из которых дуло холодом, стояли трехъярусные нары. Противоположная стена глухая. На ней —

горячие трубы отопления, а вдоль нее — такие же нары. Теплее всего — на верхних нарах.

Утомленный дорогой, забрался я на верхние нары и тотчас заснул, а через час или полтора соскочил с них, как ошпаренный кипятком. Меня искусали клопы, покрывшие открытые части лица, рук, тела сплошным копошившимся слоем. Вот почему наверху нар никто не спал. Разделся, стряхнул клопов с одежды, перебрался на нары у окна и, когда под дующим холодным воздухом тело оступилось, снова уснул. С утра началась процедура определения ссыльным местожительства. Опросив о профессии, назначили промышленных работников в заполярные Норильск, Игарку, Дудинку, а остальных — в отдаленные колхозы. Предупреждая решение начальства, прошу определить меня поюжнее, где могла бы жить и моя жена-инвалид. Учли и определили мне местом ссылки село Богучаны, что в среднем течении реки Ангары.

Заканчивалась раздача обеда. Как во всех местах заключения, приготовление и раздача пищи и хлеба находились в руках уголовников. Они забирали себе побольше и все лучшее, что попадалось в раздаточных бачках. Остальным доставалась баланда-похлебка, в которой гонялись ложкой за каждой крупинкой. А если вор замечал кусочек мяса в чужой миске, то он без промедления его выхватывал и съедал.

Надо же было такому кусочку попасть в мою миску. Он немедленно исчез в глотке подкарауливающего. И немедленно же, под рефлексом защиты, мой кулак въехал в физиономию глотавшего с такой силой, что он грохнулся на пол, и из его носа брызнула кровь. Поднялся шум, в камеру вскочили оперативники, потащили меня и пострадавшего к начальству. Объяснил, что ударил автоматически, сработал инстинкт животного, у которого отнимали пищу. Поступок был оставлен без последствий.

Приближалась ночь. Я боялся возмездия со стороны блатных. Сонного могли задушить. Мой попутчик

Скрипник ничем не мог мне помочь. Нас двое, блатных — человек двадцать. Засыпать нельзя, бодрствующего не тронут. Уселся, сижу. Сижу час, другой и... заснул.

Вскочил, как ужаленный, но рядом со мной сидел какой-то кавказец. Большая группа грузин, разместившихся поблизости, решила поочередно охранять меня всю ночь, дабы предотвратить нападения блатных.

Поутру меня вызвали в этап. При выходе я подошел ко всей шатии уголовников и попросил не обижаться на меня. Нехорошо, мол, получилось, не рассчитал удар и был обрадован их ответом: "Щё ты, батя! Припечатал ты артистически!" А это значило, что при возможных встречах в дальнейшем мне нечего их опасаться. Воры признают и чтут грубую силу.