ДВА ШАГА В СТОРОНУ

 

 

Знакомство мое с о. Арсением было давнее, по тогдашним лагерным временам, около года, но, зная друг друга, встречались мы мало, а слышал я тогда о нем много.

Потянулся я к нему в пятьдесят третьем году.

 

Летом перегоняли нас этапом на "времянку", строить в необитаемом месте бараки и заложить ствол шахты.

Идти надо было сорок километров, в общем-то, недалеко. За три дня с ночевкой и тащимым грузом дойдешь. Солнце невыносимо жжет, гнус и комары забираются в малейшую щелку. Идем одетые, душно, тяжко. Лицо и руки зудят от укусов гнуса и пота. Летом в жару часто бывало даже труднее, чем зимой в морозы. Идем, ноги свинцовые, груз оттягивает руки, плечи, одежда прилипла к телу, и это еще больше затрудняет движение. Желание у всех одно — броситься на землю, распластаться, прижаться к ней и никогда, никогда больше не вставать, что бы ни случилось, что бы ни произошло после, но какая-то непреодолимая сила заставляла двигаться вперед, волочить по земле ноги, мучительно переживая каждый пройденный метр, идти и идти...

Устали все: охрана, заключенные и сторожевые собаки. Дорога казалось бесконечной, хотя многие проходили ее не раз. С каждым шагом сил становилось все меньше,

Колонна растянулась, ряды изогнулись и почти перемешались. Временами слышалась команда: "Не растягиваться, ближе ряды!", но команда отдавалась голосом усталого человека, который так же изнемогал от жары, тяжести оружия и напряженного внимания к движущейся растянувшейся колонне. Ноги тонули в красно-оранжевой листве, покрывавшей дорогу. Листья ольхи, осины и березы медленно падали с веток на головы проходивших, тихо кружились в воздухе и шелестели под ногами.

Рядом со мной шел о. Арсений. Несколько раз я спотыкался, и он заботливо подхватывал меня под руку. Два или три раза я взглядывал на него и думал: ''Почему он еще идет?" А он шел — прямой, сосредоточенный, ничего, казалось, не видящий. Губы его двигались, и я уже тогда знал, что он молится.

Дорога проходила между грядами холмов, откосы которых поднимались сразу около обочины и были покрыты опавшей листвой, принесенной ветром, и редким, уже оголенным от листьев кустарником.

Впереди нас шел татарин, высокий, худой, с лицом аскета. Пустой вещевой мешок болтался на спине, сам татарин был оборван, грязен. В бараке знали, что он из Казани и, попав в лагерь, "дошел", т. е. просто говоря, опустился до последнего предела и был на краю гибели.

В бараке он жил от меня через трое нар. Видя, что человек погибает, многие из окружающих людей пытались

 

хоть чем-нибудь ему помочь, но было уже бесполезно. Сейчас татарин шел спотыкаясь, руки беспорядочно болтались, весь он как-то неестественно качался.

Когда же отдых? Временами кто-нибудь падал, упавшего обходили, и тогда уставшая охрана ударами ног поднимала его.

Собаки шли на поводках конвоиров, понуро уткнувшись мордами в землю и, казалось, ничего не замечали.

Воцарилось спокойствие, все шли молча, команд охраны не было, и только ноги идущих, погруженные в листву, ворошили ее, и от этого над колонной стоял постоянный тревожный шорох.

Болели ноги, разламывалась голова, неимоверно болело и устало тело. Я думал только об отдыхе. Когда же он придет? От усталости темнело в глазах, фигуры впереди идущих расплывались в кровавой дымке, качались и временами пропадали, а затем возникали вновь.

Все! Сил больше нет. Сейчас упаду! И вдруг шорох от ног разорвал пронзительный крик: "Бегу! Бегу!" Раздалась необычная возня, состояние оцепенения мгновенно прошло, и я увидел, что высокий татарин, расталкивая заключенных, перескочил через канаву и побежал вверх по откосу холма, покрытого листвой. Бежал он медленно, видимо, не хватало сил.

Колонна зашевелилась, проснулась от усталости. Конвоиры направили автоматы на заключенных, а лейтенант и один из солдат повернулись к бегущему и стали стрелять. Пули ложились рядом, поднимая облачка пыли, а татарин медленно поднимался по склону.

Такой побег назывался "побег к смерти", это случалось часто. Дойдет человек до "последнего" и тогда устраивает демонстративный побег, для того чтобы его пристрелили.

Охрана знала эти "побеги" и настигала заключенного с помощью собак, била его и направляла опять в колонну, а иногда убивала при "попытке к бегству". Все зависело от начальника конвоя.

Татарин еле-еле поднимался по склону, а лейтенант и солдат, видя, что силы сейчас оставят его, крикнули, чтобы спустили собак. Остановят, изобьют, доложат начальству, добавят зеку еще срока, но жив будет.

Колонна замерла, переживает, понимает, что конвой спасает татарина, и вдруг сбоку застрочил автомат. Третий бил метко, с первых же выстрелов изрешетил всего татарина, и тот, падая, какие-то мгновения пытался, как будто ухватиться руками за сияющее солнечное небо и, протянув

 

одну руку к солнцу, упал головой вниз по склону, а автомат все продолжал стрелять.

Татарин лежал на склоне и хорошо был виден всей колонне. Лицо разбито, одежда в крови, а третий конвойный все стреляет...

Колонна заключенных от внутреннего напряжения и волнения подалась на конвой, и тогда начальник охраны дал над головами заключенных предупредительную очередь из автомата и закричал: "Садись на землю!"

Люди упали на дорогу, покрытую листьями. Над головами прошлась вторая очередь, и тот же голос, срываясь от крика, продолжал: "Пригнись, распластайся!" — и тяжелый мат закончил фразу. Стало тихо, и было слышно, как солдат сказал лейтенанту: "Товарищ лейтенант! Я его, гада, по-снайперовски уложил с первой очереди", — в голосе солдата слышался татарский акцент.

И в это время кто-то из колонны крикнул: "Собака! Своего татарина убил. Смерть тебе!" Солдат-татарин резко обернулся к колонне и направил на заключенных автомат, и в этот момент начальник конвоя крикнул: "Ибрагимов! Оставить!"

Распластались, прижались к земле. Слышу, кто-то около меня плачет. Голову повернул — вижу, о. Арсений стоит на коленях, возвышаясь над всеми лежащими, лицо в слезах и временами тихо-тихо всхлипывает, а губы двигаются и произносят что-то полушепотом.

Я его рукой ударил и говорю шепотом: "Ложись! Пристрелят!" — а он продолжает стоять на коленях, смотрит куда-то невидящими глазами, шепчет и крестится. Второй раз толкнул его — не ложится. Ну, думаю, пусть стоит, меня бы только не пристрелили. Прошло минут 10-15, охрана по обочинам дороги бегает, слышим, тело поволокли по земле, а потом раздалась команда: "Вставай! Ряды держи — не путайся. В сторону шаг — стреляю!"

Встали с земли, ряды выровняли. Пошли. Смотрим — тело убитого убрали, только кровь осталась на листьях, где он лежал. Идем. Охрана злая, чувствуем — чуть что не так, автоматной очередью прошьют. Посмотрел я на о. Арсения — в глазах слезы, лицо серьезное, печальное-печальное, но вижу, что молится. Почему-то вид о. Арсения обозлил меня, нашел тоже время молиться и плакать! Спрашиваю: "Что, Стрельцов? Разве такового не видели?"

"Видел и не раз, но ужасно, когда убивают безвинного человека. Ты все видишь и ничем не можешь помочь". А я ему с издевкой сказал: "Вы бы Бога-то своего на помощь

 

призвали. Он бы и помог татарину или хоть бы прокляли убийцу. Хоть словесная и бесполезная, но месть".

"Что Вы! Что Вы! Разве можно проклинать кого-нибудь, а Бог и так сейчас многих из нас спас. Я видел это. Солдата Господь покарает. Ангел Смерти уже встал за его спиной. О Господи! Как я грешен!" — закончил о. Арсений. Сказал и пошел, грустный-грустный.

Расстрел заключенного татарина снял со всех нас усталость, и колонна пошла быстрее, но шла молча.

Через день пришли на времянку. Месяц надо было здесь нам прожить. Работали по 15—18 часов. Питание давали по самой низкой лагерной норме. Каждый день хоронили мертвецов. Комары, гнус заели. До того измучились, что многие прямо с лопатой или топором замертво падали на рабочих местах.

Охранник подойдет, прикажет другому заключенному топор или лопату взять и отойти от лежащего, а сам ногой толкнет упавшего. Кто отойдет, отлежится, а других прямо на повозку и к врачу. Тот осмотрит, зафиксирует смерть, подпишут акт — и кончился твой лагерный срок...

Стал я к Стрельцову приглядываться. Поразил он меня на перегонном этапе. Я вижу, необычный он человек, какой-то особенный. Работает так же, как все, в лагере много лет, старый, вконец измотанный и почему-то живет, не умирает. Молится все время, во что-то верит и так верит, что от этого только и живет еще.

Вот так и присмотрелся я к нему. Главное, что удивило меня — устает ведь, как все, но всем старается помочь и помогает. Относится ко всем внимательно, приветливо. Его даже охрана по-своему любила и щадила.

Проработали месяц. Пришло шестьсот человек, а назад гнали не более двухсот.

Шли до лагеря четыре дня. Шли медленно. Охрана не торопит, понимает, что во всех нас только что и осталось душа, да и та еле-еле держится. Пришли в "особый", дали день отдыха, даже паек хороший выдавали три дня, там тоже люди бывали. Месяц на "времянке" крепко привязал меня к о. Арсению. Все меня в нем поражало. Доброта необыкновенная, помощь людям безотказная и главное, что помогал он в самую трудную для тебя минуту. Бывало, тяжко, тоскливо, грустно на душе и жить не хочется, а он подойдет, положит руку на плечо и скажет два-три самых простых слова, которые сразу осветят, согреют тебя или ответит на то, что тебя сейчас угнетало и мучило.

 

Таких, как я, получающих помощь от о. Арсения, было много. Одни уходили, другие приходили и образовывали около него какой-то особенный круг.

Почему я начал воспоминания об о. Арсении с этапа на "времянку" и с убийства заключенного татарина? Да только потому, что поведение о. Арсения во время перехода было для меня совершенно необычным, а его отношение к окружающим людям во время месяца работ на стройке поражало даже охрану. Помню, что охрана иногда называла его "отец" за его настоящую помощь другим.

Солдата-татарина Ибрагимова убили на другой день в лагере. Доведя нас до "времянки", конвой вернулся в "особый". Убили в казарме — солдатской, убили зверски. Выкололи глаза и перерезали горло. Заключенные этого сделать не могли, так как убит он был вне зоны, а там жило только начальство. Убил кто-то из своих, татар-охранников. Узнали мы об этом только через неделю после возвращения в "особый", и я рассказал об этом о. Арсению. Помню, о. Арсений страшно расстроился и сказал мне: "Господи! Господи! Как это все ужасно. Еще одна смерть. Мучительная, страшная. Смерть без примирения со своей совестью и хотя бы внутреннего покаяния". Сказал и отошел, а я с радостью подумал: "Собаке — собачья смерть".

Вышел я из лагеря на три года раньше о. Арсения, но уже вся моя жизнь была связана с ним. Я всегда благодарю Господа, что Он дал мне возможность встретить такого человека, как о. Арсений. В 1958 году я вторично встретил о. Арсения, но это уже было на воле.

 

Записано человеком, духовно любимым и воспитанным о. Арсением. 1966-1967 гг.