ГЛАВА IX ПО НОВОЙ
Второй арест. Снова следственная и городская тюрьма. В ссылку — на вечное поселение.
Жизнь снова наполнилась тревогой. Нас, арестованных летом 1937 года и выпущенных из тюрем в 1947 году по окончании назначенного нам срока заключения, в 1949 году снова стали арестовывать и высылать на север, на вечное поселение.
Узнаем: снова арестован Иван Яковлевич Скрипник из отдела снабжения завода имени 61-го коммунара; арестован Александр Михайлович Гладун — технолог завода "Плуг и молот" (ныне завод "Дормашина"). Догадываюсь, что не минет меня чаша сия.
Но как сказать об этом жене, подростку-дочери, из-за меня пережившим много горя, подвергавшимся репрессиям, не имевшим средств к существованию? Как тяжело и больно на душе!
16 марта 1949 года меня, начальника БТП цехов 1—3 завода имени 61 коммунара, позвали к начальнику цеха И. Кирееву. Он приказал мне немедленно явиться в отдел кадров завода. Почуялось недоброе: понял, что пришли за мной. Взял свою торбочку с харчами на обед и вышел за ворота завода на площадь Коммунаров. Увидел, что от ворот слева, у дверей отдела кадров, стоят несколько легковых автомобилей и, инстинктивно спасаясь, повернув в противоположную сторону, быстро пошел домой.
Лихорадочно работала мысль: могу скрыться, но куда? Без паспорта, который хранится в отделе кадров завода, да и в паспорте условно обозначено, что лишен гражданских прав, нахожусь в высылке без права проживания во многих городах и местностях. А главное то, что НКВД снова обрушится на мою несчастную семью и заживо ее изведет. Да и любой человек догадавшийся, что я пытаюсь скрыться, вцепится в меня и сдаст в НКВД. Тогда грозит новый срок заключения. Нет, надо возвращаться в отдел кадров и нести свой тяжкий крест.
Возвратился. Спрашиваю у секретаря: "Куда идти?" Она по телефону кого-то предупредила: "Пришел Бондаревский", и указала мне на дверь кабинета начальника отдела. Открываю дверь и вхожу. Прямо на меня направлены два пистолета. Один целится из-за стола, другой — сбоку от дверей. "Руки вверх!" — это мне. Смешной показалась мне их предосторожность. Не предъявив ордеров на арест и обыск, обшарив меня со всех сторон в поисках оружия, проверив личность по установочным данным, повезли меня домой.
Широко открытыми глазами смотрели мои жена и дочь на церемонию "взятия" и обыска в квартире. Удалось сказать жене, что берут для ссылки откуда, возможно, смогу писать. И, может быть, помогу деньгами. Оперативники НКВД запретили разговаривать. Привезли меня в филиал следственной тюрьмы, что была на Таврической улице (улица Шевченко), втолкнули в какую-то камеру, где уже находилось несколько бывалых заключенных. Пробыли мы в ней несколько дней, пока оформлялись направления для
перевода нас в городскую тюрьму. Спали, конечно, на голом полу, кормили нас, как принято, вонючей баландой. Вечерами в полумраке (свет в камеру попадал снаружи через окно) пели жалобные-жалобные песни: "Закуют меня снова в железину, поведет меня строгий конвой" и другие, аналогичные.
В городской тюрьме поместили меня в камеру, где сосредоточились "повторники", то есть те, кто был снова арестован за то, что он ранее уже сидел (!). Снова я вместе с Гладуном, с которым прожил восемь лет в спецтюрьмах. Здесь же Скрипник. Здесь и Ружацкий — глубокий старик — эсер, ни в чем не участвовавший (впрочем, как и другие), которого продержали в тюрьмах всю его жизнь. Сомнений не было. Собирают этап для ссылки. Следствия и суда не будет, проведут по ОСО (Особое совещание при НКВД).
Нам, арестантам с десятилетним стажем заключения во многих тюрьмах и лагерях, привычно находиться в камере. Обживаемся. Через открытое окно с "намордником" (наклонный щит, закрывающий окно) доносится к нам вопрос сидящих в камере над нами: "Кто такие?" В разговор вступает Скрипник. Отвечает: "Я, Иван". Сверху слышится оживление: "Иван, какой Иван?" Отвечает "Иван Скрипник". Коридорный стучит в "волчок" (форточка в двери для раздачи пищи), прерывает разговор. Догадываемся, что выше нас сидят уголовники — воры. А у них "Иванами" зовутся "воры в законе" — ватажки, которым другие воры подчиняются. Предположения подтвердились. В следующий раз к нашему окну опускают "коня" (веревочку) и просят: "Иван, пульни паштету поковырять в зубах": что значило — если можешь, пришли пожрать.
Исполняем просьбу. Связываем в узел излишки съестных припасов и отправляем его с "конем" наверх.
Откуда излишки? Наши родственники изо всех сил стараются скрасить последние дни нашего пребывания дома, в Николаеве и ежедневно приносят нам передачи. Эта забота очень тяготила нас, так как у некоторых, в частности у меня, семья осталась без средств к существованию: жена — инвалид без ноги и дочь-подросток шестнадцати лет. Психическое состояние было
такое, что хлеб не лез в рот. Из-за нервных переживаний у Гладуна стала болеть печень, а жена его, того не зная, передает ему жирные домашние приготовления. Он возвращал передачи назад, но кто там проверит, возвращали ли их жене или съедали тюремщики. А соседи сверху продолжают оказывать внимание "Ивану". Как-то на "коне" спустили пару новых сапог. Спрашиваем их: "Зачем?" Поясняют, что сняли со жлоба, все равно кто-то с него снимет, так лучше приодеть "Ивана". Такова психология воров. Сапоги вернули, как якобы тесные, а затем прервали общение соврав, что Ивана уже забрали из камеры.
Изнемогавший от боли Гладун просил о врачебной помощи. Его забрали в санчасть тюрьмы и вскоре вернули в камеру, беспрерывно охающего и кричащего от боли, после приема какого-то внутреннего лекарства. В тот же день его взяли из камеры с вещами и, как позднее выяснилось, срочно отправили куда-то. Каждый начальник тюрьмы избегал возни с возможным покойником из этапа и старался поскорее от него освободиться.
Трехмесячное пребывание в городской тюрьме без следствия и вызовов из камеры, при относительно достаточном питании тюремном и передачах были физическим, но не нравственным отдыхом перед продолжительным предстоящим этапом на ссылку и неизвестностью в будущем.