Белоглинка
Это село двумя дугообразными улицами обогнуло небольшую часть озера Торангул.
Окраины этого села были пусты, как и большинство сел того времени. Крестьяне покидали родные места и ехали искать счастья, а те, кто оставался, переезжали ближе к центру.
Переселенцев расселили по окраинам. Наша семья и семьи двух маминых братьев заняли пятистенный дом с кухней и комнатой. О тесноте и удобствах никто не думал. 15 человек без всяких условностей расселились: кто на печке, кто на двух кроватях, а большинство спали на полу, днем не надо было много места.
Примерно через неделю из лесозаготовок отпустили подростков. Пришел мой брат Максим и два маминых племянника. Нас стало 18. Мужчин и взрослых парней отправили копать ямы под телеграфные столбы. К новому райцентру Володаровке подводились телеграфные линии. Близилась глубокая осень. Переселенцы в селе оставались без работы и без всяких надежд на пропитание. Пытались идти в поле и собирать колоски, но комендант, под властью которого мы находились, заявил: "Если кого поймаем на колхозном поле, посадим в тюрьму, будь он мужчина, подросток или женщина". Есть было нечего.
Колхозники убирали картофель. Ничейные огороды были переданы колхозу, но убирать их силами одних колхозников было не под силу и тогда комендант объявил, что переселенцы могут идти убирать картофель, оплата - натурой. Все, кто мог, пошли на заработки. На второй день уборки Максим сказал мне: "Вон в том углу огорода я выкопал яму, ты, когда будешь нести картошку до кучи, сбрасывай понемногу в эту яму. Только смотри, чтобы никто не видел".
Ночью мы отправились к своему кладу и принесли домой полных два ведра. Уборка длилась неделю и за это время у нас оказалось три мешка картошки.
В конце сентября всех переселенцев из Белоглинки вывезли в село Александровку, что рядом со станцией Джаман-Туз. Снова посадили нас на брички, в которые были впряжены быки, и повезли медленным шагом через Володаровку, Зирин-
ду, Челкар на станцию Джаман-Туз. Быки нуждались в корме, приходилось днем делать длительные остановки. Ночевали в каком-нибудь селе. Мучили осенние холода и голод. Особенно страдали матери с грудными детьми. Ни распеленать, ни высушить пеленки. Утром завернут младенца, а поздно вечером развернут. Вот он и мучится целый день в собственных мокротах.
Каждая семья молила Бога, чтобы на ночлег попасть к хорошим людям. И добрые встречались чаще, чем злые. Особенно запомнились две семьи. Первая остановка была в селе Восточном (кажется так называлось село).
Просторные, с высокими потолками, кухня и комнаты, сараи, крытые соломой, вместили три подводы, а это шесть семей.
Старуха затопила печь, согрела воды, помогла женщинам вымыть маленьких. Сварила огромный чугун пшенной, на молоке, каши, такой же чугун картошки и вскипятила чай. Накормила всех и уложила спать. И вот когда в комнате стало тихо, старики зажгли в углу, где висели иконы, лампаду и стали молиться. В своих молитвах они просили Бога и всех святых помочь страдающим. А когда утром все встали, то на столе стояли большие миски с едой.
За многие дни голодной жизни мы впервые плотно ужинали и еще плотнее позавтракали. Маме старуха дала для Гриши (ему не было и года) несколько холщовых тряпок, бараньего топленого жира, бутылку свежего молока и несколько кусочков сахара. Маруся и Настушка получили по куску хлеба. В этот день Гриша не плакал: во рту у него была тряпичная соска из сухарей, замоченных в молоке.
Через несколько дней мы ночевали в Сухой Речке, так называлась деревня. В небольшой дворик поместили только одну подводу, две семьи. С нами ехали старик Ляпота Семен со своей старухой.
Небольшая кухонька и чуть больше комната. Хозяева совсем молодые. Их ребенок бегал по комнате, играл, смеялся. Наши Маруся и Настенька отвыкли от смеха.
В комнату мы зашли робко, примостились у порога. Гриша, как только почувствовал комнатное тепло, замолчал. Мама его распеленала, вытерла и стала кормить грудью.
Маруся и Настушка тихо сидели на полу возле самой печки. На кухню вышел хозяин, поздоровался и позвал жену в комнату - она что-то делала возле печки.
Примерно через час хозяйка зашла в комнату и сказала, обращаясь к маме:
— Тетя, вы берите своих девочек и маленького и идите в баню. Мы уже все помылись, а я нагрела воды.
Какое это было блаженство помыться в теплой бане! Такого удовольствия мы не имели уже больше месяца. А дорога? Холодные ветры сменялись дождями. Одежда старенькая, все, кто только мог, шли пешком, согревались, а старики и женщины с маленькими детьми были вынуждены сидеть в бричках, мерзнуть.
Пока мама мылась с ребятишками в бане, хозяйка разбирала постель на кровати, что стояла на кухне у самого порога.
В этот вечер вымылись все, а после бани получили хороший ужин. Утром хозяева, поднявшись очень рано, приготовили нам завтрак, и на дорогу мы получили узелки с хлебом и вареной картошкой.
Когда вышли садиться на бричку, там лежала свежая солома и большая кошма. Ее хозяин отдал маме, чтобы она смогла укрывать своих детей от холода.
Встречались и такие люди, которые дальше порога нас не пускали, но их было меньше.
В Александровку приехали поздно вечером. Утром нас расселили по пустым домам. Мама и две семьи ее братьев разместились на окраине села в небольшом домике. Кухня, комната. Ни сенок, ни двора, половина окон без стекол. Конец октября.
О жизни в Александровке расскажу немного позже, а теперь о дедушке Ефиме, который остался один в доме.