БИСТЮБА

 

Через два дня нас снова повезли в Троицк, затем на станцию Бреды. Это было, наверное, самое захолустное и дикое место на свете: кругом бесконечная степь без каких-либо признаков человеческой жизни. Всем хотелось есть, но нигде не видно было жилья, чтобы попросить еды. Лишь через четыре дня прибыл танк, который вез на прицепе грузовик-«студебеккер». Нас — 72 человека, в том числе трех женщин (мы снова оказались вместе с разноглазой гречанкой Шурой Логаридис, той самой, что сидела со мной в харьковской тюрьме, и Екатериной Игнатьевной Биникалос), — погрузили в машину, как овец, и накрыли брезентом, чтобы мы не околели от холода. А дальше мы потеряли счет времени и решили, что нас везут в степь, чтобы расстрелять. Мы тихо плакали и прощались, прижавшись друг к другу под тяжестью брезента. Это был февраль 1940 года.

Машину действительно остановили где-то в степи. Неужели конец? Но нет, водители перекурили, предварительно послав нас «по матери», и мы отправились дальше. Уже под утро нас, полуживых, привезли в какой-то поселок, но домов не видно — кругом снежное поле. Мы с трудом выбрались из кузова, ноги не слушаются, голова гудит от холода, голода и переживаний. Озираемся по сторонам — ни души. Нас охватил ужас, началась самая настоящая паника, мы все были уверены, что водители нас тут бросят, а сами уедут. Прошел примерно час, который показался нам вечностью. Наконец появился мужчина средних лет в волчьем тулупе до земли. Оглядел нас и сказал:

— Опять привезли одних стариков? Гробы им впору сколачивать, если найдутся доски. Работники...

О чем-то еще поразмышлял и повел нас за собой. Вдруг через какую-то дыру мы провалились, как казалось, под землю и очутились действительно в землянке, но там было достаточно уютно и тепло: в русской печи горел камыш. Нам-то сначала показалось, что вокруг — голая снежная степь, а рядом, оказывается, было жилье, только занесенное снегом.

 

Только теперь мы успокоились, поняв, что никто не собирается нас убивать. Человек в волчьем тулупе, по фамилии Нартов, был директором совхоза. Он распределил нас по домам.

На следующий день нас собрали возле конторы, объявили, что отныне мы сами должны заботиться о себе, и погнали на работу: одних — рубить здешние саксаулы, других — убирать за скотом. С утра до ночи работали, не разгибаясь. Подходящей одежды не было, как, впрочем, и сил. Люди мучились от холода и недоедания. Старики болели и умирали.

Мне повезло больше, чем другим, — я попала в дом к хорошей женщине, Анастасии Найде. У нее было трое детей, муж — в армии. Она работала на маслобойне. Я готовила, убирала, стирала, присматривала за детьми и помогала двум старшим выполнять школьные задания, вышивала и вязала — словом, делала все, только бы жить в семье. Хозяйка меня жалела, и мы даже ели вместе.

На работе меня, как самую молодую, гоняли повсюду и старались побольше загрузить. Тяжелее всего для меня было, когда приходилось работать на ферме — я очень боялась коров и особенно быков. Сколько раз от страха я зарывалась в хлеву в сено, сколько раз впадала в самую настоящую истерику. Успокаивала себя только тем, что скоро, в феврале 1942 года кончится срок моей ссылки. После тяжелого дня валилась с ног, а ведь надо было еще помочь хозяйке по дому...

Неожиданно ее вызвал местный энкавэдэшник, по фамилии Баранник, и отругал за то, что она, солдатка, меня приютила. Настя очень переживала, ей со мной было хорошо, но все же мне пришлось искать новое пристанище. Меня взяла к себе Зоя Кошелева. Она тоже была женой солдата — Баранник пугал и ее, но она на него не обращала внимания. Зоя часто болела, у нее были двое маленьких детей, и ей очень нужна была помощница.

Между тем в поселке начался голод, снабжение продуктами становилось все хуже. Моя хозяйка сама еле перебивалась, но пока ей удавалось выделять мне кусочек хлеба, чашку молока и миску картошки — за это я шила, вязала, выполняла практически всю домашнюю работу. Но скоро и этого не ста-

 

ло. Силы мои таяли. Семеро человек из нашей партии уже умерли от голода.

В конце апреля 1940 года ко мне приехала мама. Ей это удалось только благодаря ходатайству Анастасии Платоновны Зуевой, потому что приезжать в места ссылки для свидания с близкими запрещалось. Зуева, узнав о моем аресте и высылке в Казахстан, первое время переписывалась со мной. Я знала, что она предпринимает попытки вызволить меня, но из этого ничего не вышло. Вскоре ей запретили мне писать. Но маме она сумела раздобыть билет и пропуск на проезд до Кустаная, а дальше мама пробивалась сама, часто рискуя жизнью.

Как сейчас помню: я собирала камыш, вдруг пришли несколько ссыльных греков и сказали, что приехала моя мама. Я не поверила им и тут увидела вдалеке ее саму. От радости я бросила камыш, побежала к ней, обхватила, стала целовать. Несколько минут мы не могли оторваться друг от друга, говорили наперебой и одновременно плакали. Немного успокоившись, вернулись в поселок. У меня собрались почти все, кто мог еще ходить. Мама привезла много провизии, в том числе чай (а в обмен на чай можно было что-нибудь раздобыть у казахов), вещи. Все наперебой просили маму запомнить их домашние адреса и сообщить близким об их состоянии. Шум стоял страшный. Мама плакала навзрыд. Через некоторое время все стали расходиться, и наконец поздно вечером мы остались одни. Мама никак не могла прийти в себя после всего увиденного в дороге и здесь, в Бистюбе. Когда она ехала ко мне, она представить себе не могла, в каком положении я здесь нахожусь, и теперь повторяла со слезами:

— Девочка моя, куда же тебя загнали? Ни людей вокруг, ни деревьев, ничего, одна голая степь. Боже мой, за что такое проклятие?

Она рассказала, что приехала на грузовой машине со станции Бреды. Ей казалось, что она едет по пустыне на край света: ни жилья, ни кустика, только холмы и полувысохшие озера. Она была в полном отчаянии и рыдала от своей беспомощности. Проговорили мы с ней всю ночь, а на следующий день

 

нас обеих вызвал в контору Баранник. Его главной обязанностью было следить за ссыльными (мы каждое утро должны были расписываться в специальном журнале), поэтому приезд моей мамы и наша встреча, которая состоялась без его ведома, сильно его возмутили.

Несколько минут, которые показались нам вечностью, он сверлил нас своими светлыми водянистыми глазами. Убедившись, что мы уже достаточно напуганы, сквозь зубы процедил:

— Кто разрешил твоей матери приехать? Пусть немедленно убирается, а то не успеет оглянуться, как присоединится к вам.

Угроза была страшная, что и говорить, но мама не могла уехать немедленно: таял снег, была распутица. Пришлось ждать. Через десять дней погода установилась, снег лежал теперь только в оврагах. 10 мая приехала машина из области за пшеницей, на этой машине мама и должна была уехать. Она стала собираться в обратный путь, ссыльные пришли попрощаться, но, поскольку разговаривать долго не разрешалось, быстро разошлись.

Расставались мы с ней будто навсегда, шли к месту стоянки и плакали. Уже у машины обнялись, нас оттащили друг от друга. Шофер крикнул:

— Хватит слюнявиться, поехали!

Мама, не переставая плакать, забралась в кузов, грузовик тронулся с места и покатил прочь по грязной дороге. Я стояла и смотрела вслед, пока машина не исчезла из виду. Наверное, я еще долго оставалась бы в таком состоянии, если бы меня не окликнула моя хозяйка. Она не дождалась моего возвращения и пошла меня разыскивать: детей надо было помыть, накормить и уложить спать.

Закончив все домашние дела, я села у окна и долго смотрела в темноту, словно надеялась увидеть там маму. Ночь прошла тревожно. Меня душила тоска, я вспоминала свое детство, родной дом, милый мой Сухум. Грудь сжималась от обиды и горя. Но плакать я не могла, чтобы не вызвать неудовольствие хозяйки.

 

Прошло дней десять. До Бистюбы дошел новый указ: никто из местных жителей не должен держать у себя в доме ссыльных и не должен общаться с ними. Нас разместили в бывшем хлеву. Все лето мы месили кизяк — коровий помет с соломой и глиной, и из этой смеси делали перегородки. Но я и две мои подруги в конце концов оказались в крошечной землянке — в телятнике главного гуртоправа^*. Это был грозного вида мужик по фамилии Гордиенко, выходец с Украины.

Надо сказать, что в Бистюбе жили раскулаченные с Украины, из Белоруссии и других мест. Многие умерли, оставшиеся в живых примирились с судьбой. Подросли дети, устроились, кто как сумел. Старики вначале сторонились нас, но постепенно стали сами заговаривать. Некоторые, посмелее, рассказывали, как их раскулачивали, как высылали с семьями. Они говорили, что большинство высылаемых не имели ни коровенки, ни лошади, но их все равно раскулачили. Рассказывали о своих мучениях в пути, о том, как их везли в вагонах для скота, как умирали старики и дети, как потом им было трудно привыкать к суровому климату, рассказывали о своей нищете и бездушии местных властей. Многое они рассказывали и просили никому не говорить об этом.

Так вот, Гордиенко был сыном ссыльных. Рос он в нужде, рано потерял родителей, но сумел выкрутиться, стал гуртоправом, однако душа у него очерствела. Страшный был человек. Все, что пережил сам, теперь вымещал на нас, например в самую жару заставлял рыть ров вокруг поселка — зачем? Похоже было, что наши страдания доставляли ему наслаждение. Все покрикивал на меня:

— Мы тебя научим работать, белоручка!

Справляться с голодом становилось все труднее. Я променяла все свои вещи на картошку, муку и капусту. Скоро и у местных жителей продуктов не осталось. А тут еще началась жара. Климат в этих краях резко континентальный — зима суровая, а летом температура доходит до 55—60 градусов жары.

 

Днем невозможно выйти на улицу, спасались в землянках. В полночь нас поднимали, заставляли гнать в степь скот, косить до наступления жары люцерну, ковыль, полынь и другие травы. Старики валились с ног, а нас, женщин, бригадиры погоняли угрозами. Косить мы не умели — стали вязать снопы. И так от зари до зари.

Однажды, вконец обессиленные, мы укрылись от солнца под стогом сена. Вдруг я почувствовала, как что-то холодное коснулось моей ноги. Я вскочила в ужасе — возле меня, свернувшись клубком, лежала змея и уже подняла голову, готовая броситься. Я закричала и кинулась бежать — подальше от этого места. Все переполошились, стали меня успокаивать. Тут, как назло, приехал управляющий, привез местных на покос. Он страшно разозлился, обнаружив, что люди не работают, и, выяснив причину всеобщего волнения, послал меня в отместку на самый трудный участок.

Через некоторое время меня перевели работать техническим секретарем — я должна была сопровождать скот и регистрировать больных животных. Стадо погнали очень далеко, в Тургай, километров за сто от нашего поселка. Там были хорошие пастбища, близко протекала река Кара-Су, что значит Черная вода, неизвестно откуда бравшая свое начало и исчезавшая в песках. Ехать пришлось по степи более двух суток. Жара стояла невыносимая, запаса воды не было, ее брали из полувысохших озер. Поздно ночью прибыли к месту назначения. Я увидела множество кибиток, стоявших в круг, а в середине казахов, которые пили чай. С раннего утра в загон запускали скот, у животных брали кровь, делали прививки. Я, как секретарь, записывала номера, масть, возраст и все приметы. Потянулись мучительные, заполненные однообразной работой дни, но зато я была сыта.

Казахи ко мне относились хорошо, особенно когда узнали, что я иранка, мусульманка. Они ежедневно охотились в свободное от работы время, по большей части на дудаков (это дикие индюки), из которых готовили бешбармак, что в переводе означает «есть пятью пальцами», — блюдо показалось мне необыкновенно вкусным. Вообще, только летом казахи мог-

 

ли сытно и вкусно поесть. Иногда мне перепадало молоко, кумыс.

В первых числах августа отправились обратно. Ехали более трех дней, останавливаясь в пути. По возвращении Наргов вызвал меня и сообщил, что, поскольку я молодая и грамотная, меня решили перевести в бухгалтерию счетоводом. Если буду хорошо работать, пообещал направить меня на бухгалтерские курсы в район. Я не поверила своим ушам — неужели мне наконец улыбнулась удача? Так я стала работать в бухгалтерии. Проработала август, сентябрь и октябрь. Моей работой были довольны. Правда, зарплата была мизерная, но зато давали паек — это уже было большим счастьем.