ПРИГОВОР

Только я начала выздоравливать, как меня перебросили в НКВД на переследствие и посадили в одиночную камеру. Это было в июле, в самое жаркое время. Железный щит над окном камеры накалялся от палящего солнца, дышать было нечем. Некоторые охранники жалели меня и тайком приносили воды. Я мочила грязную, вонючую, рваную простыню и заворачивалась в нее; как только она высыхала, процедура повторялась. Не было спасенья от мух, которые тучами кружились вокруг меня и днем и ночью. Я вымещала на них свою злость, вслух громко считая убитых: «Двести... триста...» Охранники, наверное, решили, что я сошла с ума. Только через две недели меня повели на допрос к Савицкому. Некоторое время он внимательно, с видимым удовольствием меня разглядывал. Я едва успела оправиться после тифа, похудела, холодные обертывания от жары вызвали радикулит, и я еле передвигала ноги, лицо опухло от слез...

— Посмотри, на кого ты стала похожа, — издевательски сказал Савицкий. — Попала к нам Русалочкой, а скоро будешь бабой-ягой, как я и обещал. Подумай хорошенько над своим положением...

И начались новые допросы, во время которых следователь несколько раз упоминал Сарию. Он сказал, что я не вынесу того, что пережила она, умру совсем молодой.

— Не понимаю, дура ты или просто очень хитрая? — говорил Савицкий. — Неужели ты не знаешь, где находишься, и чем это закончится для тебя?

Я стала падать духом, и смерть казалась мне избавлением. Однажды я попросила дать мне яд.

— Что, легкой смерти хочешь? — зло рассмеялся следователь.

Как-то он сказал мне:

— Не была бы ты иностранной подданной, шкуру бы с тебя содрал, но есть и другие методы... Живой отсюда не выйдешь. А за признание тебе будет очень легкое наказание, так что не упорствуй.

В конце ноября, ничего не добившись, меня вернули в Орточальскую тюрьму, и я снова встретилась с Феломеной, которая сообщила мне страшную новость: всех иностранно-подданных собираются выслать за границу. Это известие меня как громом поразило.

Почти каждый день всех, у кого не было советского гражданства, вызывал на собеседование прокурор Морозов. Это был средних лет, суровый на вид, плотный мужчина, с узкими, всегда сжатыми губами, крупным вздернутым носом и серыми глазами, которые смотрели на всех с насмешкой. Весь он был какой-то громоздкий, неуклюжий, говорил громко, басом. Заключенным любил давать прозвища. Вызывали нас часто, заставляли заполнять разные анкеты, фотографировали, спрашивали, кто из родственников живет за границей, кто поддерживает связь с ними. Мне, естественно, припомнили мое иранское происхождение. Морозов говорил:

— Вот поедешь в Иран, Адиле-ханум, станешь шестьдесят шестой женой шаха и обязательно пришлешь мне красивый персидский ковер. Ты ведь голубоглазая блондинка, а иранки все брюнетки, значит, будешь самой любимой же ной в гареме. Только вряд ли у тебя там будет сладкая жизнь — другие жены ревновать начнут, издеваться... — и все в том же духе.

Говорил и громко смеялся, очень довольный собой, а я все принимала за чистую монету и приходила в отчаяние. После этих встреч с Морозовым мне по ночам мерещились страшные старые иранцы, я действительно воображала себя в гареме. От ужаса ночью просыпалась, кричала, звала маму, мне казалось,

что меня кто-то душит. Мои сокамерницы, которые все были старше меня, старались меня успокоить, говорили, что Морозов просто издевается, что никуда меня не вышлют.

А вот Феломену должны были скоро отправить на родину, к деду. В отличие от меня она считала дни и радовалась, что скоро окажется далеко от всего этого ужаса. Окончательно уверившись в том, что ее готовят к высылке в Италию, она подошла ко мне, крепко обняла, поцеловала, и сказала, что по приезде в Рим сразу начнет меня разыскивать через посольство, и, если меня отправят в Иран, она вызволит меня оттуда. Заставила выучить адрес деда: «Италия, Рим, Монте-Пело, 109».

Однажды Морозов набросился на меня с руганью: почему я скрыла, что в Иране живет моя родная тетя Наргиз. Стал спрашивать, имели ли мы с ней связь, я ответила отрицательно. Не успела вернуться в камеру, как стали вызывать первую партию иностранных подданных, в том числе и Феломену, с вещами, для отправки за границу. Мы с ней прощались, как родные, обе рыдали и давали клятвы любой ценой найти друг друга. Насколько мы были наивны, я поняла гораздо позже. Больше я о Феломене ничего не знаю...

Через несколько дней меня вновь вызвал Морозов, спросил, хочу ли я поехать в Иран и, положив на стол анкету, предложил ее заполнить. Я хорошо помню, что написала: согласна на любой срок ссылки в пределах нашей страны. Морозов прочел, посмотрел на меня и сказал:

— А вот твой отец и дядя будут ждать тебя на границе, их тоже высылают...

Я не знала, верить ему или нет, и очень переживала.

Вскоре нам, оставшимся иностранным подданным, объявили, что нас отправят на вольную ссылку, где мы должны честным трудом искупить свою вину, и что высылка за границу прекращена. Я стала ждать, что будет дальше. В декабре 1939 года мне объявили, что решением Московского особого совещания меня, как «члена семьи махрового бандита Лакоба», высылают сроком на три года, и сразу же перевели в пересыльную камеру.