РОКОВОЙ 1937-й

 

Примерно через месяц после похорон стали распространяться слухи, порочившие Нестора. Слушать эти россказни было и страшно, и противно. Постепенно отовсюду начали исчезать портреты Лакоба. Наконец, было совершено настоящее святотатство: тело Нестора выкопали из могилы в Ботаническом саду и перезахоронили на Михайловском кладбище.

Ужас обуял всех. Даже при встрече с хорошими знакомыми мы боялись заводить разговор о Несторе. Люди вообще стали смотреть друг на друга со страхом, ходили как под гипнозом, хмурые, подавленные.

Примерно в середине апреля 1937 года у нас в гостях был средний брат мужа, Меджит. Однажды к нам домой пришли (не помню, кто это был), вызвали Меджита и попросили его буквально на несколько минут зайти в НКВД, что-то уточнить. Он ушел и больше не вернулся. С этого момента начались повальные аресты наших близких,

 

знакомых, друзей. В начале лета под Москвой был арестован старший брат мужа - Лютфи. Нас стали сторониться, как прокаженных.

После ареста Меджита Сария с сыном выехала в Москву, надеясь попасть к Сталину на прием и рассказать, что происходит в Абхазии. С собой она взяла записную книжку Нестора Аполлоновича, в которой содержались факты, свидетельствующие об «антипартийных» действиях Берия. Однако в приеме ей было отказано. Наконец, после настойчивых просьб Сарию принял Молотов, который, впрочем, не стал с ней долго разговаривать³⁷. К просьбе разобраться в том, что происходит в Абхазии, он отнесся равнодушно. Бедная Сария вернулась подавленная, ничего не понимая. Страдала за братьев, горевала по Нестору, но все еще на что-то надеялась.

- Нас Иосиф Виссарионович в беде не оставит, он знает, как был предан ему Нестор, - повторяла она.

(Поначалу могло показаться, что Сталин действительно не забыл своего соратника: после смерти Лакоба Сарии, Рауфу и матери Нестора - Шахусне была назначена большая пенсия. Но уже через несколько месяцев ее у них отобрали без объяснения причин.)

В это тяжелое время Сария и Мусто сумели сохранить архив Нестора Аполлоновича. Они при свидетелях сожгли во дворе письма Троцкого и другие опасные бумаги, а некоторые документы сложили в коробку, которую упаковали в толстую фольгу и спрятали в тайник в доме. Когда Мусто в 1955 году вернулся из ссылки, в доме располагалось общежитие техникума. Документов в тайнике не было: рабочие перестилали полы и нашли коробку. Мусто начал наводить справки, и, как ни странно, коробку ему вернули. Архив хорошо сохранился. После смерти Мусто он перешел к его сыну Мемету Джихашвили.

В июле 1937 года я поступала на химико-естественный факультет Сухумского государственного педагогического института имени AM. Горького. Тогда сдавали экзамены по всем предметам: математика, русский язык, литература, физика, химия, иностранный. Я все сдала на «отлично» и «хорошо».

 

Неожиданно нам объявили, что надо сдавать еще экзамен по истории партии. Все расстроились.

Этот экзамен (вернее, это было собеседование, по итогам которого нас зачисляли в институт) принимал незнакомый мне молодой человек, наверное из пропагандистов. Все нервничали, не могли толком отвечать. Когда он в списке прочел мою фамилию - Джих-оглы, то спросил, кто я такая. Не успела я ответить, как он набросился на меня:

- Вы из тех мерзавцев, из лакобовцев! Кто вас допустил к экзаменам?

Я молчала. Он долго меня запугивал, потом немного успокоился, увидел в моем экзаменационном листе отличные и хорошие оценки по всем предметам, внимательно посмотрел на меня и допустил к занятиям условно. На прощание сказал:

- Увидим, как вы будете учиться.

В списках поступивших я числилась, начала посещать лекции. Но прошел всего месяц, и стали исключать студентов с разных курсов из семей репрессированных, чтобы они «не разлагали молодежь». Вскоре меня вызвал директор института Михаил Делба (позже он окажется провокатором и предателем) и объявил, что я не имею права учиться, и поэтому исключена. Я пришла к родителям совершенно убитая - так рыдала, что меня не могли успокоить. И таких, как я, оказалось много. Преподаватели нам сочувствовали, но помочь ничем не могли.

В июле же Сарию неожиданно вызвал секретарь Абхазского обкома Гобечия. Я пошла с ней, но при разговоре, который занял не более 15 минут, не присутствовала. Помню только, как она выскочила из кабинета - на ней лица не было, и она вся тряслась, как в лихорадке. Схватила меня за руку и чуть ли не бегом потащила домой. Дома несколько часов сидела, словно в оцепенении, глядя на стену, и на расспросы не отвечала.

Вечером Сария, мой муж и мать Нестора Шахусна пошептались и исчезли, никого не предупредив. Вернулись они только на следующий день ближе к вечеру. Случайно я услы-

 

 

шала разговор Эмды с матерью и только тогда узнала, что произошло. Оказывается, Гобечия предупредил Сарию, что над прахом Нестора собираются надругаться: выкопать из могилы на Михайловском кладбище и куда-то выбросить. И тогда Сария решилась сама его выкопать, увезти в село Лыхны Гудаутского района (где родился Нестор) и там захоронить так, чтобы никто никогда его не нашел. Они с матерью Нестора, никем не замеченные, под вечер отправились к морю, набрали белых камушков и отвезли кладбищенскому сторожу, попросив его обложить этими камнями могилу Нестора, чтобы ночью ее можно было найти. Сторож согласился помочь (позже его убьют, пострадает и его семья). На следующую ночь Сария, Шахусна и Эмды увезли тело Нестора в Лыхны, но к захоронению Сария моего мужа не допустила - боялась, что его могут арестовать и заставят сказать, где похоронен Нестор.

Станислав Лакоба в своих «Очерках политической истории Абхазии» приводит показания сотрудника НКВД Абхазии Раждена Гангия, которые тот давал в 1954 году относительно этого перезахоронения. Вот что говорит Гангия: «О том, что родственники Нестора Лакоба узнали о месте захоронения трупа (на Михаиловке), я доложил Пачулия. После этого, спустя 8-9 месяцев, когда наркомвнуделом был уже Какучая, последний мне предложил разыскать на Михайловском кладбище останки Нестора Лакоба и перенести их в район Маяка. Это распоряжение было вызвано тем, что как будто труп Нестора Лакоба похитили его родственники. На самом деле труп оказался на месте. Под моим руководством труп был захоронен в районе Маяка. Во время этой эксгумации я снял значок ЦИКа и взял белый ножик, который находился в одежде, и представил их Какучая в качестве доказательства, что труп Нестора Лакоба был мною обнаружен».

Тому, о чем сообщает Гангия, я не верю. Хотя бы потому, что была свидетелем той суматохи, которая поднялась в Сухуме после того, как родные забрали тело Нестора с Михайловского кладбища. Приезжал даже Берия со своей свитой, рвал и метал, несколько машин сразу помчались на Михай-

 

ловку. Весь город знал, что тело не было обнаружено. Многие сотрудники НКВД Абхазии были тут же арестованы за недостаточную бдительность.

А в мае 1991 года я встретилась с двоюродной сестрой Шахусны Лакоба Марией Джергения на вечере, посвященном памяти Нестора Аполлоновича и приуроченном ко дню его рождения. Мы долго с ней говорили", и она вспоминала, что сестра рассказывала ей и про то, как они с Сарией собирали белые камушки, и про то, как обкладывали ими могилу Нестора... Она подтвердила, что Сария выкрала тело мужа, и на допросах, под пытками так и не призналась, где похоронила его.

В том же июле 1937 года мой муж был освобожден от должности начальника строительства Сухумской ГЭС. Перед этим из Москвы прибыла специальная комиссия, которая должна была изучить положение дел на строящейся электростанции и дать оценку работе моего мужа. Нечего и говорить, что результат этого «изучения» - обоснование необходимости отстранения от должности члена «лакобовской шайки» Гамида Джих-оглы - был известен заранее.

Потеряв любимую работу, Эмды поехал к брату Аки в Батум. В конце июля я получила оттуда письмо, в котором муж просил меня приехать. Ехать решила 2 августа. В этот день, рано утром, пришла моя мама. Сария сидела в галерее и много курила, погрузившись в свои думы. Мама села возле нее, и Сария стала рассказывать ей страшный сон, который видела прошлой ночью. Якобы она с маленьким Рауфом на руках металась по комнате горящего дома, но выхода не было, весь дом пылал, и вдруг языки пламени превратились в головы ее братьев. Она закричала и проснулась от собственного крика... Рассказывая свой сон, Сария продолжала дрожать, мама пыталась ее успокоить.

Потом я пошла за билетом. По набережной направилась в сторону морского вокзала и встретила своего бывшего школьного товарища Мавро. Вид у него был встревоженный. Он меня остановил:

- Куда ты?

 

- Иду покупать билет на пароход, хочу поехать в Батум, - ответила я.

Мавро посмотрел на меня многозначительно.

- Вернись домой, никуда ехать не надо. Я как раз иду из порта и видел, как вели арестованными твоего мужа и Аки. Гамид меня узнал, и мы обменялись взглядами. Я шел к тебе об этом сказать.

Не помня себя, я помчалась домой, но мне не хотелось сразу сообщать страшную новость Сарии. Поэтому я тихонько приоткрыла дверь и позвала Назию. Она тут же вышла ко мне. Когда я все ей рассказала, она не смогла сдержать крик. Когда прибежали Сария и моя мама, Назия, захлебываясь от слез, сообщила им об аресте братьев. Сария напряглась, как сжатая пружина, губы побелели, и она с горечью произнесла:

- Вот мой сон и сбывается...

Теперь уже были арестованы четыре ее брата.

Мыс Назией побежали в НКВД и узнали, что Эмды и Аки здесь. Затем вернулись домой, собрали передачу и отправились назад. Так начались наши ежедневные хождения в тюрьму и обратно. Первые месяцы вещевые передачи еще принимали. Возле тюрьмы НКВД стояла огромная толпа народу, в основном женщины: кто-то хотел узнать о судьбе мужа, сына, брата, родителей, кто-то, как и мы, принес передачу. Наконец открылась форточка и грубый голос объявил о начале приема передач. К вещам следовало приложить записку с фамилией арестованного и обязательно приписать, что дома все хорошо, все живы, иначе передачу не принимали. В ожидании ответа также приходилось выстаивать по нескольку часов. Иногда нам выдавали грязное белье, пропитанное марганцем и кровью (сначала мы по своей наивности не могли понять, откуда взялась кровь). Однажды я, собираясь стирать полученные в очередной раз из тюрьмы вещи, заметила, что один угол носового платка завязан узелком. С большим трудом развязала узел, оттуда выпал крошечный шарик из папиросной бумаги. Я развернула шарик и прочла: «Кто остался дома, как вы все живете? Ничего о вас не знаю. До сих пор не можем понять, почему нам приписывают какое-то преступ-

 

ление. Следствие идет жестко, положение наше пока остается опасным, кто-то нас оклеветал, но почему? Где Сария? Боюсь за вас всех. Эмды».

Теперь нам стало ясно, почему белье окровавленное... Горькими днями и ночами мы если не плакали, то пытались придумать, как помочь нашим дорогим людям, как вызволить их из беды. Но что мы могли сделать, кому пожаловаться, когда все от нас отвернулись?

В сентябре моего мужа и его брата Меджита перевели в тюрьму в поселке Дранды, расположенном в двадцати километрах от Сухума. Тюрьма была переполнена. Чтобы сделать передачу, надо было с вечера ехать в Дранды и где-нибудь пересидеть до утра, а с рассветом бежать, чтобы занять очередь на передачу (первое время принимали носильные вещи, но позже отменили), а очереди были колоссальные. Бывало, простоишь целый день, а когда очередь подойдет, вдруг передачи перестают принимать. Или принимают, но не у всех. Могли придраться к чему угодно, оскорбить, отогнать. Несчастные люди не роптали, терпеливо и с надеждой продолжали ждать. Или молча разбредались - до следующего утра. Это трудно описать. Страшнее всего было царившее в очереди, состоявшей из сотен людей, безмолвие. Боялись даже шепотом переговариваться друг с другом: а вдруг рядом шпион, который сообщит куда следует о наших разговорах, и передачу не примут... Эту зловещую тишину только нарушали маленькие дети, которые теребили матерей, потому что хотели есть, пить, спать.

В один из таких похожих один на другой дней я сумела передать вещи Эмды, у моей двоюродной сестры Генусы, дочери тети Кати, приняли передачу ее мужу, а чуть позже и матери. Я успокоилась, отошла от очереди и стала смотреть на тюремные окна (щитов на окнах тогда еще не было). Неожиданно кто-то окликнул меня по имени. Я подумала, что мне послышалось, но снова услышала свое имя и узнала родной голос. Тогда я стала искать глазами окно, откуда меня звал Эмды, и наконец увидела его. Он прижался к решетке и быстро-быстро сказал:

 

- Уезжайте из Абхазии как можно дальше, боюсь за вас. Нас, наверное, сошлют. Верь, мы ничего плохого не совершили...

Это все, что я смогла расслышать, - его оторвали от решетки. Люди вокруг меня плакали. Не успела я опомниться, как подбежал милиционер, схватил меня за шиворот, матерясь, поволок к выходу и, отвесив подзатыльник, вышвырнул за ворота с такой силой, что я упала на землю. Совершенно разбитая, я вернулась домой.