- 44 -

ДРУГИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ДЕТСТВА

 

Отец мой был небольшого роста, но складно сложенный темный шатен с добрыми синими глазами. По натуре он был очень веселым, любил шутить, рассказывать забавные истории, раскладывая при этом карты, которые служили как бы иллюстрацией к рассказу. Например, говорил: «А мимо шла красивая молодая дама...» — и каким-то чудом, не глядя, вытаскивал из колоды даму червей. Отец любил музыку, слыл добряком, и у него было много друзей разных национальностей. Например, он дружил с местными эстонцами, у которых была своя маленькая колония в селе Эстоновка недалеко от Сухума. Поэтому отец хорошо знал эстонский язык. Дядя Риза, кстати, тоже. Когда разговор братьев не был предназна-

 

- 45 -

чен для посторонних ушей, они переходили на французский или эстонский.

Отец был заядлым курильщиком. Он не признавал никаких сигарет и папирос фабричного производства. Его друзья из Эстоновки привозили ему хорошо высушенные табачные листья «самсуна» или «трапезунда». У него была маленькая машинка, с помощью которой он как-то по-особому крошил табак и смешивал эти два сорта, а затем набивал предварительно купленные папиросные гильзы. Любители покурить, которых отец охотно угощал, говорили, что его табак имел необыкновенный аромат.

Еще помню, что отец за обедом ел горький перец так спокойно, словно это были огурцы. Съедал по пять-шесть стручков. В этом, правда, он был не одинок. Например, аджику — очень острую приправу из горького перца с массой специй — абхазы ели, как масло. Приезжие поражались, глядя на них. Один из иногородних друзей писал впоследствии маме: «Александра* Кадыровна, пришлите, пожалуйста, вашего абхазского масла».

С самого раннего детства я любила праздники — в нашем доме отмечались и мусульманские, и православные праздники. Некоторые из них я не различала, но точно помню, что в их числе были Пасха, Рождество, Новый год, Масленица, Байрам. Отец исповедовал ислам, но не придерживался строгих правил веры. Родственники и знакомые упрекали его за то, что он не посещал мечеть. В нашем доме не молились, и меня никто не принуждал к этому. Мама склонялась к православию, отец также чтил православные традиции. Помню, как он любил красить яйца, как в доме пекли куличи и делали пасху, как отец христосовался с друзьями.

Однажды был какой-то большой мусульманский праздник. Отец с трудом уговорил маму пойти в мечеть. Взяли и меня (мне тогда было лет шесть). С нами еще отправилась тетя Зина — жена дяди Ризы. Мечеть находилась на окраине города и ничем особенным не выделялась — обычное большое здание. Постараюсь передать, что мне пришлось пережить. Большой зал, на полу ковры. Прежде чем войти, в специальной комнате моют

 


* Мамино имя было Асия (Асие).

- 46 -

руки, ноги и в носках заходят в зал. Мужчины садятся на ковер. В другом конце зала восседает мулла. Идет молебен. Рядом с залом — большая комната, завешенная плотной шелковой тканью. Это помещение для женщин. Они сидят на ковре, кто молится, кто разговаривает. Мы, дети, выглядываем из-за занавеса, видим все, что происходит в зале. В одном углу стоит большой стол, на нем медный самовар на четыре-пять ведер, большой медный таз, чуть подальше большой поднос, посередине большая свеча, а вокруг подноса семь свечей и семь острых с загнутыми концами ножей. В тарелке сахар. Мы не можем понять, для чего ножи и свечи. Думаем: как же будут пить чай без стаканов? На нас никто не обращает внимания.

Неожиданно раздался крик муллы: «Шах Хуссейн, вах Хуссейн!»15 Весь зал хором повторил эти слова, некоторые дети испугались и убежали, а я осталась — смотрю, ничего не понимаю. Крик повторился, и в зал вошли семь мужчин с бритыми головами в белых длинных рубахах и тапочках из белой материи. Они подошли к подносу, появился какой-то еще во всем белом человек, взял поднос, а семеро мужчин стали бегать вокруг него.

Когда мулла еще раз закричал «Шах Хуссейн, вах Хуссейн!», мужчины в левую руку взяли зажженные свечи, а в правую — ножи и со всей силы ударили себя по головам. По лицам и одежде полилась кровь. Тогда человек, державший поднос, поставил его, взял в левую руку свечу, а правой мочил в тазу полотенца, обмакивал их в сахар и быстро прикладывал к ранам на головах мужчин. Некоторые из них падали, а другие еле держались на ногах.

Дальше ничего не помню, видимо, я закричала и меня вынесли на воздух, а потом на фаэтоне привезли домой. Успокаивали, говорили, что никто не умрет, все будут здоровы. Долгое время я по ночам вскакивала во сне с криком. Спустя много лет я где-то прочла, что шах Хуссейн был великомучеником, а фанатики совершают в память о нем такое жертвоприношение. Смертельные случаи при этом бывают редко.

Совсем другие воспоминания связаны у меня с посещением православного храма. В Сухуме на том месте, где сейчас филармония, стоял кафедральный собор Сухумской епархии,

 


15 Хусейн — сын Халифа Али, убитый в 680 г. в битве при Кербеле. В дни поминовения Хусейна шииты проводят траурные церемонии, сопровождаемые самоистязанием наиболее фанатичных участников.

- 47 -

построенный в 1888 году (в состав Сухумской епархии входило более 100 церквей от Новороссийска до Ингура). Это было монументальное, величественное здание в византийском стиле, которое в начале 30-х годов воспринималось островком старого, уходящего мира в уже советском городе. Мы с мамой часто бывали там. Внутреннее убранство храма также поражало пышностью и великолепием. Сильное впечатление произвела на меня, маленькую, и сама служба, которая, в отличие от мусульманского обряда, не напугала, а, наоборот, вселила в душу какой-то благотворный покой. Возможно, это послужило толчком к тому, что спустя много лет, пройдя через, тяжелые испытания, я все-таки крестилась и стала православной.

В семь лет я пошла в русскую школу № 6. В Сухуме она считалась одной из лучших и не уступала абхазской образцовой школе. Учителя были пожилые, с большим стажем. С особой теплотой вспоминаю учительницу по литературе и русскому языку Олимпиаду Николаевну Соколову, по математике — Тамару Виссарионовну Бахтадзе, физику преподавал Захаров, фамилию педагога по химии, эстонки по национальности, я, к сожалению, забыла. Директором школы была женщина в годах с аристократическими манерами. Она крепко держала школу в руках, и дисциплина была идеальной. Директриса владела немецким и французским языками, а преподавала немецкий. Когда ее уволили, мы все очень переживали, никак не могли понять почему.

Вместо нее пришла коммунистка — Евдокия Михайловна, грубая, некрасивая, крикливая, с мужицкой походкой. С ее приходом часто стали меняться учителя. Она придиралась по пустякам, и мы ее боялись. Евдокия Михайловна преподавала географию, но предмет не знала, говорила что в голову придет. Мы изучали географию самостоятельно, по учебнику и картам.

Неожиданно ее тоже уволили, и вместо нее директором был назначен грузин Веселия. Он плохо владел русским языком, что не мешало ему преподавать физику. Мы про себя называли его бесом.

Наша школа была многонациональной — я могла бы сравнить ее с букетом из разных цветов. Все учащиеся были дружны — после летних каникул мы всегда встречались с радос-

 

- 48 -

тью, помогали друг другу, те, кто хорошо успевал, охотно занимались с отстающими. Книг было мало, и приходилось учить уроки по очереди, но к учебе все относились серьезно. Некоторые факультативно изучали французский язык, посещали музыкальные занятия.

Учеба мне давалась легко. Я еще успевала заниматься в театре юного зрителя, принимала участие во всех школьных вечерах, выступала в спектаклях, а больше всего любила танцевать. Вообще, в нашем классе были свои певцы, музыканты и танцоры. Хотя девочки и мальчики учились раздельно, на переменах мы встречались во дворе, играли вместе в волейбол. Было у меня и несколько задушевных подруг. В свободное время мы ходили вместе с родителями или с кем-нибудь из старших в кино, в цирк. Много читали, а потом хвастали, кто больше прочел книг. Делились впечатлениями.

Детство мое можно назвать счастливым, но оно уже начало омрачаться сгущающимися над нашими головами тучами. К началу 30-х годов отношение к иностранным подданным в СССР резко изменилось в худшую сторону. С каждым днем становилось все тревожнее. Дядя Миразиз оценил обстановку и решил вернуться на родину, в Иран. Добился права на выезд, распродал оставшееся добро и в 1932 году с женой и сыновьями покинул Абхазию. Хорошо помню тяжелое, полное слез расставание в порту, где мы все провожали тетю и ее семью. Мы потеряли связь с ними, зато они смогли избежать той участи, которая вскоре постигла нас всех.

Отец некоторое время еще оплачивал мои занятия персидским языком — возможно, тоже думал об отъезде заграницу...

Вскоре его и дядю Ризу стали притеснять как «буржуев». Надо сказать, что наша семья оказалась среди наиболее преследуемой сухумской «буржуазии». Отец и дядя не попали в число тех, кто был «нужен и полезен» новой власти. Те специальности, которыми они владели, не были востребованы. Кроме того, не будучи абхазами, они не имели клановых связей. А при новой власти процветали либо выдвиженцы-революционеры, либо, как это ни странно, представители мест-

 

- 49 -

ной знати и интеллигенции, пользовавшиеся покровительством Лакоба, который всячески стремился сохранить национальную элиту. Этому способствовало то обстоятельство, что многие из дворян не успели до революции оформить через сословные комиссии свою принадлежность к этому сословию и после революции стали рядовыми советскими гражданами, поэтому к ним не могло быть юридических претензий. Тем более что, как правило, они были малоимущими. А вот городская буржуазия, «обремененная» собственностью, оказалась козлом отпущения. Наша семья как раз и попала в категорию тех, кого новая власть считала «отъявленными капиталистами». Немалую роль в этом сыграла и известность деда, промышленника-иностранца, обласканного старой властью.

Во времена нэпа отец и дядя Риза пытались приспособиться к новой жизни, но не смогли, в том числе и в силу своих личных качеств. На первом этаже нашего дома до 1929 года работал магазин, и с помощью дяди Яши Ашкенази, бывшего служащего деда, отец пробовал заниматься торговлей. Но душа у него к этому не лежала — он считал, что это занятие ему «не по чину», ведь прежде в магазине всегда работали приказчики. Попытки мамы помочь отцу в этом «эксперименте» тоже не увенчались успехом. Она стеснялась появляться за прилавком и предпочитала прятаться «за кулисами» (в подсобном помещении) — очевидно, сказывалось пренебрежительное отношение к торговле, вообще свойственное абхазам.

В 1933 году первый этаж нашего дома перешел в ведение Сухумского горсовета, а второй стали энергично «уплотнять». Нас загнали в одну комнату, магазин и пекарня отошли государству. В такие дома, как наш, подселяли выдвиженцев, ударников труда, коммунистов. Помню, как первой шумно вселилась к нам ударница-коммунистка Аня, работавшая на консервной фабрике. Она захватила лучшую комнату и часть галереи. Следом за ней появились и другие. Большую семью дяди Ризы втиснули в две маленькие комнаты, а остальную часть дома также передали в фонд горсовета. Еще при жизни деда одну комнату там занимала дочь нашей бывшей кухарки со своим мужем, который потом стал сыщиком НКВД, в дру-

 

- 50 -

гой комнате проживал Яков Ашкенази. Оба эти помещения дед им передал в пожизненное пользование. Во все другие комнаты были вселены люди разных профессий и национальностей со своими семьями.

Смутно помню, как из наших домов выносили мебель, ковры, дорогую посуду, частично уцелевшие с былых времен. Ведь конфискации, о которых я слышала от родителей, начались уже в первые дни советской власти — когда в марте 1921 года в страхе перед наступавшими красными все члены нашей семьи покинули свои дома. Дед с тетей Наргиз, которая тогда была беременна, и ее мужем срочно выехали в Батум в расчете на покровительство находившегося там персидского генконсула — знакомого деда. Отец и дядя с семьями уехали в деревни, откуда были родом их жены. Когда, успокоенные поступившими сведениями о мирном характере новой власти, они вернулись, то нашли свои дома разоренными. На первом этаже дома на Екатерининской вообще была устроена конюшня, где лошадей кормили извлеченным из мягкой мебели сеном. Несмотря на все это, дед поверил обещаниям новой власти, выдавшей ему 7 мая 1921 года охранный лист, в котором говорилось, «что имущество и квартира персидско-подданных в Сухуме и в республике считаются неприкосновенными», и решил остаться в СССР.

Очевидно, в первой половине 20-х годов обстановка была более-менее спокойной — тучи стали сгущаться к концу 20-х, когда деда уже не было в живых. Зато с избытком досталось его детям. Уже на моей памяти отца и дядю неоднократно уводили в НКВД, где задерживали, требуя выдать утаенные якобы ценности. Но все это было только началом моих страхов.

Старшее поколение очень тяжело переносило перемены, однако по привычке все старались придерживаться прежнего образа жизни.

У нас во дворе рос огромный инжир, очень плодоносный и высокий, намного выше нашего дома — можно было из окон галереи притягивать к себе ветви и срывать плоды. В тени этого дерева стояли стол и лавочки. В жаркие летние дни там собирались наши соседи, друзья, играли в нарды, пили кофе-саде,

 

- 51 -

изредка выпивали по рюмочке коньяку. Иногда дядя Яша жарил крымские чебуреки (у него, крымского еврея, они получались особенно вкусными) — он любил угощать, как он говорил, «хороших, уважаемых друзей». Моя мама, тетя Зина и Матильда Семеновна Вафиади тоже что-то стряпали, получался неплохой ужин. Говорили о разном: жаловались на жизнь, делились новостями, успокаивали друг друга, но чаще вспоминали прежние времена, ведь многие из тех, кто сегодня все потерял, еще совсем недавно владели табачными плантациями, фабриками и магазинами. Говорили по-турецки, по-гречески, но в основном общались на русском языке. Дядя Яша был человеком начитанным и остроумным. Слушать его было одно удовольствие, а уж рассказывать он любил: и сказки, и случаи из жизни, и многое другое. Днем я обычно делала уроки, а вечером садилась на скамеечку и слушала эти взрослые разговоры. Иногда переходили на шепот, покачивая головой и разводя руками. Я не понимала, о чем идет речь.

Не понимала я также, почему раньше при встрече дамам целовали руку и снимали шляпу, а теперь обходились кивком головы. Южане любят поговорить, стоя по нескольку человек прямо на улице. Теперь ходили мрачные, разговаривать перестали. Обстановка в школе тоже изменилась. Нас, детей «буржуев», в комсомол не принимали. С этого времени некоторые наши друзья стали вести себя заносчиво и сторониться нас.

С материальной точки зрения тоже жить стало трудно. Я и моя двоюродная сестра Лейла, старшая дочь дяди Ризы, вынуждены были бросить занятия иностранными языками и музыкой. Я очень переживала. К счастью, в балетную школу я продолжала ходить (занималась у известного тогда в Сухуме балетмейстера Екатерины Гореловой). Ценные вещи, которые чудом оставались в доме, шли на продажу. Все в прошлом состоятельные семьи испытывали похожие трудности — объявив «буржуями», их лишили права голоса, на работу не брали. Отчаяние родителей сказывалось на нас, детях.

Мой отец, человек вспыльчивый, был настроен очень агрессивно по отношению к существующим порядкам, и ему с большим трудом удавалось скрывать свои чувства. Добрый,

 

- 52 -

веселый, дружелюбный с людьми разных национальностей, в том числе и с евреями, он терял самообладание, когда говорил о злодеяниях большевиков и их «еврейского правительства». Мама постоянно боялась, как бы чего не вышло, поэтому дядя Риза старался сопровождать брата во все публичные места, особенно на долгие застолья, чтобы уберечь его от какого-нибудь безрассудства.

Отец хорошо разбирался в строительстве, и неожиданно для него нашлась работа. В западной части города, на окраине, близ железнодорожного вокзала, приступили к строительству госпиталя (затем это здание было передано Сухумскому государственному педагогическому институту). Строительство возглавил человек, которого мой отец хорошо знал. Это был выдвиженец-коммунист, плохо разбиравшийся в строительном деле, поэтому ему пришлось подыскивать людей из бывших специалистов, а ныне «буржуев», правда, взять их он мог только на незначительные и низкооплачиваемые должности. Вот он и вспомнил про отца и пригласил его на работу в качестве десятника. Сначала отец обиделся, что ему предложили такую низкую должность, он хотел возглавить более ответственное дело, но мама заставила его согласиться ради меня. Отцу начислили мизерную зарплату, но нам все-таки стало жить чуть-чуть легче.

Неожиданно на работу вызвали и дядю Ризу. В свое время его уволили с поста директора кирпичного завода в Гульрипше, а теперь там начались какие-то серьезные неполадки. Завод был на грани закрытия. Волей-неволей новому начальству пришлось вернуть дядю, но уже рядовым технологом.

Дядя в отличие от отца был очень выдержанным и даже мягким человеком. Переборов гордость, вернулся на работу, и уже вскоре благодаря ему завод заработал в полную силу. К этому времени в семье дяди было уже четверо детей: дочери Лейла и Телли, сыновья Сатбей и Яхья. Несмотря на свои знания и опыт, зарплату дядя получал маленькую. Содержать семью ему становилось все труднее.

Как-то я случайно услышала такой разговор между родителями. Отец рассказывал маме, как несколько человек, разорившись, обратились к Нестору Лакоба с просьбой разо-

 

- 53 -

браться в создавшейся ситуации. Лакоба обо всем знал, но на него давили сверху. Он, как мог, тянул время, никого не хотел выселять и разорять. Очень переживал, сознавая свою беспомощность, затягивал раскулачивание, не сослал дворян. Но он не смог противиться преобразованию Абхазии в автономную республику в составе Грузии, что в большей степени связывало ему руки и уменьшало его влияние. Отец говорил, что Лакоба приходится трудно...

В 1932—1933 годах в Абхазию хлынули толпы голодающих с Украины и Кубани. Опухшие от голода люди валились прямо на тротуары, более молодые и здоровые, волоча ноги, бродили по городу в поисках пищи, Нестор Лакоба обратился к населению с призывом помочь несчастным. Было решено распределить их по селам. Специально организованная комиссия расселила голодающих по домам, где их могли приютить. Те, кто выжил, постепенно стали помогать по хозяйству, а весной им выделили участки для посева кукурузы и под огород. Привезли стройматериал, и они стали строить времянки, обзаводиться семьями. Многие понемногу начали говорить по-абхазски, переняли местные обычаи. Некоторых сирот усыновили абхазские семьи. Через несколько лет большая часть спасенных людей вернулась на родину. Даже сейчас, вспоминая об этом, я испытываю гордость за свой народ, гостеприимный и щедрый, что бы с ним ни происходило.