- 57 -

ТЕАТРАЛЬНАЯ СТУДИЯ

Если режиссеров разрешалось приглашать со стороны, то состав актеров мог пополняться только еврейской молодежью.

В 1929—1930 годах на базе ГОСЕТа была создана еврейская театральная студия.

Летом, когда театр выезжал на гастроли по городам Украины и Белоруссии, в местных газетах печатались объявления о наборе в театральную студию.

Еврейская молодежь из маленьких городов с нетерпением ожидала приезда труппы ГОСЕТа, чтобы попробовать свои силы в заманчивой профессии актера. Некоторые из них потом рассказывали, что не подозревали о существовании еврейского театра, знали только имя Михоэлса.

Приемная комиссия состояла из ведущих актеров, директора студии и музыкального руководителя.

У стола с неизменным графином и зеленым сукном усаживалось жюри, и экзамен начинался. Ребята выступали перед комиссией по очереди.

 

- 58 -

Однажды на экзамене появилась пухлая, вся в завитушках коротконогая девица.

— Как тебя зовут?

— Хая Паршивая.

В зале смешки. У Михоэлса тоже смешинки в глазах, но он продолжает совершенно серьезно:

— Что ты умеешь делать, Хая Паршивая?

— Делать сцены, — басом отвечает Хая.

— Как... делать сцены?..

— А я покажу!

Хая решительно взбирается на импровизированную эстраду и, к полному изумлению присутствующих, картаво и хрипло исполняет «Широка страна моя родная!».

В зале хохот, глаза обращены к папе, который веселится не меньше других.

...В Пинске или Житомире приходит экзаменоваться молодой человек артистической наружности.

— Как твое имя?

— Лева.

— Почему ты, Лева, хочешь стать актером?

— Потому что они поздно встают. Взрыв хохота, но на этот раз чувство юмора изменяет Михоэлсу.

— Вон! — кричит он. — Актеры много работают, они поздно ложатся, но встают они рано! Актеры никогда не высыпаются! Тебе здесь делать нечего!

Совершенно сбитый с толку Лева быстро ретируется.

Хотя подобные курьезы случались нередко, однако из 150—200 экзаменующихся человек двадцать действительно обладали актерскими данными и всерьез хотели учиться. Все они — первый набор студии — впоследствии целиком влились в труппу ГОСЕТа.

Начав работать в театре, некоторые из них стали бывать и у нас дома.

Так появился милейший человек, тихий и скромный беженец из Польши (тогда это было еще редким явлением) по фамилии Диамант. Он приходил ежедневно, водил нас гулять, помогал в домашних делах и был при этом чрезвычайно деликатен и не навязчив. Большими актерскими способностями Диамант, насколько я помню, не обладал, однако было ему в Москве настолько неуютно и одиноко, что папа решительно ввел его в наш беспорядочный, но сердечный дом.

 

- 59 -

Когда мы переехали со Станкевича на Тверской бульвар, отец добился, чтобы одну из наших прежних комнат передали Диаманту, до той поры он ютился в одной из мужских гримерных театра.

Осенью славного 1937 года Нина прямо из школы забежала на Станкевича за Диамантом, чтобы вместе идти домой, и увидела, как его с полотенцем в руках — видно, вытащили из ванной — ведут по длинному темному коридору. Она бросилась к Диаманту, но дверь одной из комнат неожиданно отворилась и заботливая рука затащила ее внутрь; соседка, понявшая, что Диаманта пришли забирать, испугалась за Нину.

Сначала его отвезли в театр, я мельком видела, что он поднимается по лестнице, как мне показалось, с заложенными за спину руками. Видимо, гэбисты хотели обыскать помещение, где он жил до переезда на Станкевича.

Взяли его днем, как бы вопреки нашей незыблемой, непонятно на чем основанной вере, что «берут только ночью». Больше мы никогда не слышали об этом беззащитном грустном человеке, хотя папа много раз обращался с запросами в соответствующие инстанции.

Совсем иначе сложилась судьба молодого красавца Миши Ш. — кумира парикмахерш и продавщиц. По-моему, в 1931 году Мишу мобилизовали в армию. Он служил в Средней Азии в пограничных войсках. Однако довольно скоро Миша снова появился в нашем доме уже в форме пограничника, в фуражке с голубым околышем. Он объяснил, что вернулся в Москву из-за того, что заболел тяжелой формой малярии.

Папа, как мне тогда казалось, был необъяснимо привязан к этому довольно способному, но безобразно невежественному человеку.

Он добродушно посмеивался над его успехами у женщин, но, подозреваю, именно статная Мишина фигура и его кинематографически яркая красота вызывали у папы особую симпатию, а возможно, и тайную зависть. Всю свою молодость Михоэлсу приходилось слышать, что его внешность не соответствует актерской профессии, и в Мише он, похоже, увидел как бы воплощение своей мечты.

К собственной внешности отец относился с юмором и любил повторять, что «хотел бы заложить свое лицо в

 

- 60 -

ломбард и потерять квитанцию», но в глубине душе он, безусловно, страдал и от небольшого роста, и от некрасивости, хотя она и составляла часть его очарования.

Не знаю, что думал по этому поводу Миша (хотя едва ли он задумывался над чем-нибудь подобным), но он довольно бесцеремонно пользовался папиным расположением и, нередко загуляв с очередной белошвейкой, подолгу не давал о себе знать. А папа нервничал и приводил самый убедительный домашний довод:

— Ведь он знает, что мы его ждем! Раз он не звонит и не появляется, значит, что-нибудь случилось!

Случиться могло все что угодно, и не мудрено, что мы изрядно волновались.

Однако в первые же дни после папиного убийства, когда даже малознакомые люди становились близкими и нужными, Миша исчез из нашего дома навсегда. Поначалу мы не обратили на это внимания — было не до того. А когда заметили, не сразу поняли причину. Лишь спустя несколько лет стало известно, что, демобилизованный в 1932 году из войск НКВД, Миша был приставлен к отцу и на протяжении этого времени служил осведомителем. Исправно сообщал куда следует, что происходит у нас в доме, что говорит и делает Михоэлс.

Наверное, он был не единственным, но о других мы можем только догадываться.

Наборы в студию проходили ежегодно. Из каждого выпуска несколько человек попадали в наш театр, а остальных распределяли по другим еврейским театрам — в Одессу, Киев, Минск и т.д. Биробиджанский еврейский театр был создан на основе второго выпуска еврейской театральной студии.

От поступающих требовались в первую очередь богатое воображение, умение двигаться и чувство ритма.

— Вот ты сейчас услышишь музыку, — не унимался Михоэлс, отсидев восемь часов подряд на приемных экзаменах, — постарайся пластически передать ассоциации, которые она у тебя вызывает.

Под звуки медленной, плавной музыки студенты собирали цветы, безутешно рыдали, задумчиво смотрели в окно, просто танцевали. Внезапно музыка меняла ритм, переходя в бравурный марш, — требовалось тут

 

- 61 -

же перестроиться: рыдающие принимались бурно веселиться, собирающие цветы отправлялись в бой, каждый старался изо всех сил.

В студии, как и в театре, царила теплая, домашняя атмосфера. В кабинете бессменного секретаря Фани Ефимовны постоянно толпился народ. На стене, именно напротив стола, висело огромное зеркало, и Фифиха — так мы ее звали — то и дело заглядывала в него, движимая неустанной заботой о собственной красоте: поправляла волосы, иногда рыжие, иногда черные; подкрашивала глаза, размазывала помаду по огромному рту, что придавало ей сходство с веселой жабой.

На рабочем столе Фифихи стоял телефон, то и дело звенящий. Не отрываясь от зеркала, она беседовала с педагогами, составляла расписание, договаривалась со своей мамашей, чтобы та прислала любимые еврейские кушанья для Михоэлса. По традиции секретарша обожала своего патрона, изводя его и всех нас настойчивым вниманием. Все знали о тайной страсти секретарши, и это служило поводом для бесконечных шуток, а бедный папа порой оказывался в весьма щекотливых ситуациях.

Однажды, когда папа был нездоров, у нас собралась масса народу. Среди гостей сверкала обаянием и умом Ася Потоцкая — будущая папина жена. Вскоре появилась Фаня Ефимовна. Она обычно не ждала приглашений, предпочитая приходить запросто, как бы на правах своего человека. Я носилась по квартире, накрывая на стол, таская тарелки, подавая кофе, и не заметила, что Фифиха куда-то исчезла. Забежав в теткину комнату, куда посторонним заходить не полагалось, я буквально оцепенела от изумления и неожиданности: на подоконнике распахнутого окна стояла Фаня Ефимовна с детским воздушным шариком в руках. Она стояла так, вероятно, давно, готовая инсценировать попытку самоубийства, и была явно разочарована, увидев на пороге не папу. Измазав меня помадой и краской от ресниц, Фифиха с горькими рыданиями сообщила, что поскольку здесь находится Ася, то ей не остается ничего другого, как покончить с собой. Я принялась было ее уговаривать не делать этого, но она долго упиралась. Потом, пообещав покончить с собой в другое время, оделась и ушла.

 

- 62 -

Должна сказать, что никогда никаких надежд папа Фане Ефимовне не подавал, а пишу я о ней как о наиболее яркой фигуре в кругу многочисленных папиных поклонниц. Как-то раз в дождливый осенний вечер раздался звонок в дверь и на пороге появилась Фифиха в измазанном уличной грязью пальто. Задыхаясь от рыданий, бедняжка объяснила, что она долго пролежала на рельсах, но трамвай так и не пришел, а теперь она просто не в состоянии ехать домой одна. Папа сначала растерялся, но потом вышел из положения, отправив ее на такси с Диамантом. Суматоха была ужасная. Заспанная Нинка выползла из детской посмотреть, что происходит, и сурово резюмировала: «Фифиха нарочно измазала пальто, и ни на каких рельсах она не валялась».

Эксцентричные выходки фани Ефимовны дорого стоили папе, он вечно чувствовал себя виноватым и обязанным за оказанные ею услуги (скажем, добытые по знакомству ботинки), но расхлебывать случившееся он, естественно, предоставлял мне. Фаня Ефимовна предпочитала ни при каких условиях ни на что не обижаться. Она стойко «прощала» нас до конца своей жизни. Умерла Фани Ефимовна в середине 70-х годов.

Папа принял горячее участие в судьбе ее сестры, вышедшей замуж за одного из адъютантов Тухачевского. В 1937 году этот человек был арестован вместе с Тухачевским, а вскоре за ним последовала и Мура, кокетливая пухлая блондинка, совсем не похожая на свою сестру. Адъютант Гордон был одним из немногих, кого Берия выпустил в самом начале своей кровавой карьеры. А Мура осталась сидеть. Папа объездил все доступные ему инстанции, написал пачки писем, но ответа ниоткуда не получил. Он мрачнел, свирепел, писал вновь и вновь, но все безрезультатно. Незадолго до войны пришел наконец ответ, что «дело пересматривается», но война помешала «пересмотреть» его до конца. Гордон же, развлекаясь в ожидании жены, погиб в автомобильной катастрофе после сильной попойки. Мура просидела в лагере все военные годы, а Фаня отправляла ей продукты, приобретенные на папины продуктовые карточки. Сразу после войны папа снова принялся хлопотать об освобождении несчастной женщины. Просьба была удовлетворена. Муре повезло — она вышла из лагеря в конце 1945 года.