ВОЗВРАЩЕНИЕ ТЕАТРА ИЗ ЗАГРАНИЧНЫХ ГАСТРОЛЕЙ

Одна из газетных вырезок того времени красноречиво говорит о тревоге, которую вызвал у советских властей успех ГОСЕТа за границей. Приведу фрагменты статьи «Факты и перспективы», напечатанной в «Известиях» 6 октября 1928 года:

Государственный еврейский театр под управлением Грановского совершает в настоящее время заграничное турне. Успех его можно назвать смешанным. С одной стороны, нет никакого сомнения,

 

что и пресса и значительная часть публики всюду, где появляется театр, приветствует его тонкое и острое искусство, с другой стороны, некоторые газеты — часть буржуазной и даже эмигрантской печати — всячески стараются ослабить политическое значение этого успеха, заявляя, что в театре нет и следа какой бы то ни было советской идеологии, что это театр чужеродный у нас и не показательный для подлинного лица нашего театра.

К сожалению, руководители Еврейского театра, по-видимому, не сделали всего, что им предписывал прямой советский долг, для того, чтобы резко опровергнуть такого рода ложные суждения и подчеркнуть свою коренную принадлежность именно к советскому театру, о чем мы так часто слышали от них здесь, в Москве.

Материальный успех театра тоже не выяснен. Почти одновременно руководители театра докладывают о том, что поездка безубыточна и поэтому может быть продолжена и о том, что она привела к значительной задолженности, для покрытия которой должно быть продолжено турне по Америке.

Все это вместе и наличие целого ряда других фактов не дает Наркомпросу возможности с совершенной уверенностью сказать, каков будет дальнейший путь театра: будет ли он вызван немедленно в Москву или ему будет дано разрешение продолжить поездку. Для выяснения этих обстоятельств Наркомпрос посылает за границу доверенное лицо, которому поручает с совершенной точностью выяснить как политико-идеологическую, так и финансовую сторону нынешнего состояния Еврейского театра.

А. Луначарский

К сожалению, когда мне впервые довелось прочесть эту заметку, уже не у кого было выяснить, что подразумевалось под туманными намеками Луначарского, кто был этим посланным «доверенным лицом» и к каким выводам оно пришло.

Мне же вспоминается только волнение, царившее в доме на Станкевича, когда ждали возвращение труппы

 

 

Пахло пирогами и палеными волосами (по моде того времени волосы накручивали на горячие щипцы), жареным мясом и дешевым одеколоном, женщины наряжались и варили, готовясь встретить своих мужей, возвращавшихся из первой заграничной поездки.

Грановский с театром не вернулся. В газетах стали появляться статьи с выпадами в его адрес. Отцу, возглавившему театр после возвращения из-за границы, полагалось на эти выпады отвечать.

Александр Солженицын утверждает, что потоки на Архипелаг ГУЛАГ не прекращались с первых дней революции, в 1929 году они приняли массовый характер — началось раскулачивание.

Естественно, что для арестов не существовало ограничений и любой неосторожный шаг мог привести к катастрофе. Тем более если этот шаг сопряжен с защитой «невозвращенца», человека, не пожелавшего вернуться в СССР.

Один из ответов отца и отклики на него со стороны редакции мне бы хотелось привести здесь.

 

«Рабочий и искусство», 30 октября 1929 г.

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

Уважаемый товарищ редактор!

Позвольте через посредство Вашей газеты ответить товарищам рецензентам, отозвавшимся на последнюю работу ГОСЕТа «Суд идет» в постановке молодого талантливого Каверина.

Я рад, что работа товарища Каверина в нашем театре встретила единодушную достойную положительную оценку. Тем более становится непонятным тот тон, совершенно недопустимый, а иногда и возмутительный (И. Туркельтайб), который приняли означенные товарищи в отношении основателя ГОСЕТа, мастера, товарища Грановского.

Правда, товарища Грановского сейчас нет в Москве — он временно в Берлине. Это, конечно, дает повод для выражения неудовольствия, даже негодования по случаю его отсутствия, но товарищам рецензентам это открыло совершенно

 

иную возможность — возможность доходить до оскорбительных и недопустимых выпадов по его адресу, очевидно, в уверенности, что это может остаться безнаказанным.

Товарищ Грановский остался в Берлине временно (см. «Известия ВЦИК» от 26 октября сего года). А за время его отсутствия так удобно уничтожить значение его огромной работы, так легко на месте высокой цифры, обозначающей его заслуги, тихонечко и зло зачеркнуть единицу, оставив лишь сплошные нули. И действительно, еще недавно рецензенты «Вечерней Москвы» находили множество патетических слов для оценки высокого мастерства ГОСЕТа и его руководителя товарища Грановского... И вдруг на страницах той же «Вечерней Москвы» — «штампы ГОСЕТа», «игры по Грановскому» и другие замечания и советы, как актеру, учившемуся у своего мастера в течение десяти лет, легче всего освободиться от преподанной ему определенной сценической системы.

Нет, товарищи, ГОСЕТ... был создан Грановским. Благодаря ему театр приобрел свой стиль, свое лицо, свой собственный театральный язык. Можно быть какого угодно мнения о ГОСЕТе и его основателе, но нельзя с безответственной циничной легкостью сводить на нет десятилетнюю работу театра и его мастера, ибо эта работа есть огромное достижение советской культуры, и, как таковое, она зафиксирована не только в СССР, но и расценивается далеко за пределами Союза. Если этого некоторые рецензенты-однодневки не понимают, я вынужден это сказать.

С. Михоэлс

От редакции. Помещая полностью несколько необычное как по тону, так и по содержанию письмо С. Михоэлса, редакция оставляет целиком на ответственности автора как отдельные сообщаемые в письме факты, так и резкие оценки отдельных рецензий...

Я не буду давать оценок папиному выступлению в защиту Грановского. Те, кто знаком с советской действительностью, сами понимают, насколько рискованна

 

 

была эта игра с огнем. Но так уж он устроен, что даже в самые страшные времена любые его поступки диктовались велением совести. Человек он импульсивный, но кто же давал волю импульсам?! Скорее всего, это называлось честностью — понятие, едва ли не устаревшее в наши дни.

 

Примерно в это же время я заболела скарлатиной. Так как большинство москвичей жили в общих квартирах, то детей, подхвативших инфекционное заболевание, немедленно отправляли в больницу, чтобы не разносили заразу по соседям.

Мои родители решили сделать все, чтобы оставить меня дома. В комнату тети переместили мою младшую сестру. Тетя была тяжелая ипохондричка, но в «изоляцию» и «дезинфекцию» верила свято. Она безвыходно просидела с Ниной шесть недель у себя в комнате. Нину одевали как на прогулку, открывали настежь окна, и она, бедняжка, выглядывая во двор, громко оповещала:

«Я опять гуляю по той же улице!» Мама неотлучно находилась при мне, а в третьей комнате поселилась мамина подруга Ольга Ивановна, добровольно заточившая себя на все шесть недель карантина.

Просыпаясь по ночам, я видела у своей постели папу в белом халате. Он проникал в мою комнату только в часы, когда его никто не видел, в противном случае, нарушая правила карантина, он мог навлечь на всех нас неприятности. Они с мамой сидели возле меня и тихо разговаривали. Стоило мне шевельнутся, и папа тут же придумывал увлекательную игру, всякий раз новую, например, разрезной цирк с ареной, наездницами, крутящейся сценой, ложей с нарядными дамами, — все это мы немедленно принимались вырезать и клеить, хотя дело происходило глубокой ночью. Помню, я хитрила и нарочно неправильно склеивала и придумывала всякие хитрости, чтобы задержать папу подольше, но он и не торопился, сам увлекался игрой, на ходу придумывая сценарий. Мне было весело и интересно, я и сейчас помню его ласковое лицо, его улыбку, родинку над губой. Но вдруг папин взгляд становился отчужденным, он весь подтягивался и, быстро поцеловав меня и маму,

 

приложив палец к губам, чтобы я молчала, на цыпочках выходил из комнаты. Мама грустнела, и я прекрасно видела, как она старается скрыть от меня свою печаль. Увы, домашняя идиллия больше никогда не повторялась. Но об этом позже.