Посвящаю моей дочери

БЛИЗНЕЦЫ

В семье деда со стороны отца было восемь сыновей и одна дочь. Старшему исполнилось десять лет, когда родились близнецы — Хаим и Шлема. Всю жизнь братья спорили, кто из них появился первым. Говорили, что Хаим появился на свет на полчаса раньше Шлемы, но Шлема с первых шагов жизни считал своим долгом оберегать брата, защищать его, что, возможно, и определило на всю его жизнь ощущение старшего. Но об этом позже.

По прихоти судьбы они родились в веселый еврейский праздник Пурим^[1], и одному из братьев был отпущен дар актера, что на редкость соответствует легендарно-обрядовому существу праздника.

Пока младшие братья посещали занятия в хедере^[2], серьезно изучая Танах^[3] и его толкования, в семье произошло событие, переполошившее многочисленных домочадцев. Старший брат, Лейб, увлекавшийся театром, покинул отчий дом — «ушел в актеры». Можно представить, как строго осудили этот поступок в патриархальном еврейском семействе, где само слово актер произносили шепотом, ибо оно считалось греховным и неприличным.

— Я понимаю, врач или юрист — это гуманно, но актер?! — бушевал дед.

Уход Лейба еще долго обсуждался домашними. Тетушки (папа в своих рассказах поминал их почему-то во множественном числе, хотя никого, кроме тети Ривки, насколько я знаю, не было), так вот, тетушки сокрушенно качали головами и по секрету передавали друг другу

неизвестно откуда почерпнутые подробности этого сенсационного сообщения.

Как правило, никто не обращал внимания на мальчика, который с невинным видом крутился поблизости. А заметив, тотчас же гнали вон, чтобы не слушал разговоров старших. Он упирался, удивленно таращил глаза, при этом его нижняя, чуть выдвинутая вперед губа обиженно подрагивала. Однако устрашающие рассказы оставили, видимо, свой след в душе маленького Шлемки. И в день своего девятилетия, опять же в Пурим, он сыграл роль блудного сына в пьесе «Грехи молодости», написанной им самим и самим же поставленной. Попытаюсь со слов дяди Хаима вкратце передать, как все происходило.

Картина первая. На сцене — стол и стул. На столике несколько книг, тетрадей, чернильница, ручка с пером. На стуле сидит мальчик в коротких штанишках и произносит монолог о том, что на дворе весна, солнце и веселые дети резвятся во дворе. А его заставляют сидеть в комнате и корпеть над учебниками. Тоска! Скучно! Как хочется быть свободным! Предаться любимым играм и развлечениям! Наслаждаться прекрасными весенними днями!

По ходу монолога мальчик с нарастающей быстротой выбрасывает учебники и тетради и стремительно выскакивает через окно во двор. Ни двора, ни окна, разумеется, на сцене не было, но зрители — все те же тетушки, братья и другие домочадцы — верили и в окно и во двор, так убедительна была игра юного актера.

Картина вторая. Веселый развязный паренек, уже в длинных брюках, играет в саду с воображаемыми товарищами. (Сад заменяла кадка с каким-то растением, взятым из гостиной.) Вдруг слышится строгий родительский голос. Родительского голоса, разумеется, тоже не было. Все мимически изображал Шлемка.

Картина третья. На сцене стол, накрытый белой скатертью, на нем бутылка, рюмки, закуски, подсвечник с зажженными свечами. У стола кресло. В черной выходной тройке, шляпе набекрень и с щегольской тростью появляется повзрослевший герой. Он пришел в ресторан. Начинается кутеж. Веселая беседа с воображаемыми друзьями; все завершается пением.

Картина четвертая. Тот же стол, на этот раз пустой. Рядом табуретка. В одном углу сцены валяется шляпа. В другом — трость. На кончике табуретки сидит состарившийся герой. Надтреснутым голосом, сгорбившись, произносит он монолог, полный раскаяния в совершенных ошибках, в «грехах молодости».

Последняя сцена произвела такое впечатление, что тетя Ривка не выдержала и закричала: «Ой, Шлейминьке, что с тобой сделали?!» По окончании драмы рыдали все. И даже Ефейка, вспоминая спектакль через шестьдесят с лишним лет, заканчивал рассказ словами: «Я и сейчас весь потрясен!»

Близнецы с детства поражали своей несхожестью. Хаим, или Ефейка, по собственному признанию, с детства был маменькиным сынком, а мой папа, Шлемка, как его тогда называли, по поведению и темпераменту был скорее сыном улицы. Ни одно уличное событие, ни одна серьезная драка не проходили без его участия. Рассказывая о проделках брата, Ефейка тактично называл это шалостями. В своих воспоминаниях он пишет:

«С самого раннего детства Шлемка был очень шаловлив, и ему вечно попадало от родителей. Был у нас один задира по имени Фалка, драчун и заклятый враг Шлемки, но и тот ему по части шалостей уступал».

Проказы случались самые разные, но настоящие бои разгорались, когда кто-нибудь обижал Хаимку. Шлемка бросался на защиту брата не только в кулачный бой. Он защищал его, находя для обидчика острое, как лезвие, словцо.

В 1902 году в маленьком Двинске ученики хедера создали молодежную еврейскую организацию. «Молодежи» было от одиннадцати до четырнадцати лет. Как всякая серьезная организация, она имела свою программу, один из пунктов которой гласил: «Сделаем иврит разговорным языком!» Был у организации и свой журнал, постоянными корреспондентами которого стали Хаим и Шлема Вовси, а главным редактором и секретарем редакции — Ареле Штейнберг, их ближайший друг и единомышленник, впоследствии живший в Англии. Из его воспоминаний позже я почерпнула немало сведений о детстве отца.

Однажды в редакцию этого журнала братья принесли написанную ими в соавторстве поэму. Она начиналась словами: «На берегу реки Двины горе, рыдание и плач...» А заканчивалась: «На берегу реки Двины веселье, радость и пение...»

Говорилось в поэме о том, что, несмотря на беды, выпавшие на долю еврейского народа, в конце концов придет к нему спасение и будет праздник — «праздник Мессии» в святом городе Иерусалиме в некую мистически сумеречную пору. (Вот тогда-то, видимо, и были:

«На берегу реки Двины веселье, радость и пение...») Правда, трудно понять, какое отношение имела река Двина к «святому городу Иерусалиму», но ведь это была поэма, а в поэме можно позволить себе вольность, тем более если авторам ее по двенадцать лет.

Мнения по поводу авторства поэмы тотчас разделились: одни полагали, что мистически-пессимистическая часть принадлежит Хаиму, а в жизнеутверждающих строках угадывается озорная Шлемкина фантазия. Другие же вообще склонялись к тому, что поэма целиком написана Шлемкой, пустившим в ход свое богатое воображение. Однако, чтобы не обидеть любимого брата, для пущей убедительности он не только подписи под этой поэмой поставил разные, разными оказались и стопки бумаг — у Шлемки длинные и узкие, а у Хаима короткие и широкие. (Как и сами они отличались: Хаимка — добродушный, пухленький, голубоглазый херувим, Шлемка — подвижный, вихрастый драчун с насмешливым взглядом.) И попробовал бы кто-нибудь в присутствии Шлемки усомниться в авторстве брата! Он весь напружинивался, готовый к немедленной атаке, причем средства нападения применялись разнообразные — и кулаки, и ядовитые насмешки, вынуждавшие врага в слезах покидать поле брани.

Понятно, что ничего не сохранилось от того времени! А как интересно мне было бы прочесть «Грехи молодости», сочиненные девятилетним Шлемой на идише, и пьесу «Хасмопеи», написанную братом Ареле Штейнберга на древнееврейском языке в традициях романтической школы... Пьесу эту ставили силами той же организации в том же девятьсот втором году. Творцам ее было двенадцать-тринадцать лет.

Режиссер спектакля Ареле Штейнберг поручил главную роль Иегуды Маккавея, конечно же, Шлемке. Но тот, по своему обыкновению, как пишет А. Штейнберг, хотел, чтобы ведущую роль исполнял Хаимка. Он изощрялся, придумывая всевозможные доводы в пользу брата. Главный козырь он приберег под конец: «Я же маленький, Хаимка выше меня!» Но и это не убедило труппу, которая решительно воспротивилась Шлемкиному самоотречению, пришлось ему уступить. Реквизит, естественно, тайком тащили из дома — кто подсвечник, кто отцовский сюртук, кто простыню для занавеса. Образ Маккавея, по идее автора, объединял в себе два начала: духовную силу и воинскую. От полной немощи и слабости герой поднимался до вершин героизма.

Двенадцатилетний Шлемка, раскрывая характер, ничего не упрощал, он старался передать, как в одном герое могут сочетаться противоречивые, даже взаимоисключающие начала. Он не только понял свою роль, но и сумел донести собственную трактовку до зрителя. Это в двенадцать-то лет! Заключительные слова Иегуды, обращенные к Богу: «...И передал сильных в слабые руки», он не произносил, а пропевал на мотив молитвы — кадиш. А. Штейнберг вспоминает, что впечатление от Шлемкиной игры было грандиозное. Зал сначала замер, потом грянуло неистовое «Браво!».

Так развлекались двенадцатилетние подростки в маленьком уютном Двинске.

Изрядные перемены в жизнь города вносило появление на дороге пестрых фургонов с кружевными занавесками — цирк. Едва на городской площади вырастал полотняный шатер, занятия в хедере отходили на второй план — центром внимания становился цирк с его чудесами. Ефейка вспоминал, каких трудов стоило братьям добиться разрешения родителей отпустить их туда. С их согласия они и в самом деле посетили цирк один раз, и то в сопровождении старшего брата Моисея.

Ефейка, дисциплинированный мальчик, больше туда не пошел, зато Шлемка не пропустил ни одного представления. Пробирался он обычно задолго до начала, «зайцем», вместе со своим приятелем, как и он, завороженным колдовством, происходящим на сцене.

В эти времена дни были насыщены до предела. После занятий в хедере друзья репетировали номера, которые видели накануне, вечером же опять спешили в цирк.

Спустя короткое время Шлемка довольно свободно танцевал на лопатах и с большим успехом исполнял диалог кошки с собакой.

В доме животных не водилось, ибо от них, как считали старшие, одна зараза. Временами, правда, забегала хромая дворняжка по имени Мирта, бывало даже, что ее находили спящей в Шлемкиной постели. Но происходило такое редко и всегда завершалось для Шлемки большими неприятностями. Иногда в послеобеденные часы, когда мать и тетушка мирно сидели в гостиной за книгой или вышиванием, а отец, по обыкновению, углублялся в изучение Талмуда в своем кабинете, за дверью раздавался странный звук, было похоже, что где-то рядом лакает молоко кошка. Мать в панике распахивала дверь и натыкалась на Шлемку — он проверял на родителях способность в звукоподражании. Отцу, правда, мальчик старался при этом на глаза не показываться.

Как-то после очередного отъезда цирка Шлемка затосковал. Однако не в его характере было подолгу предаваться унынию. И вот в память о цирке он решил сам поставить клоунаду. Вместе с приятелем Додкой Гинзбургом, будущим известным скульптором, они смастерили из пакли и разноцветной бумаги парики и костюмы, на щеки и на нос наклеили пестрые звездочки. По общему мнению, можно было начинать выступать. Но тут у Шлемки возникла новая фантазия: он объявил, что в настоящем цирке непременно должен быть номер с собачкой и потому он тотчас должен заняться дрессировкой Мирты, чтобы по-настоящему порадовать публику. Та, неизменно сопровождавшая Шлемку во всех шалостях, охотно включилась в работу. Он дрессировал ее с большим умением, и вскоре она весело исполняла сложные акробатические номера. Клоунада имела огромный успех — представление показывали во дворе, переполненном любителями цирка, домочадцами и просто любопытными, которые пришли поглядеть, на что способен изобретательный Шлемка.

Ефейка участия в клоунаде не принимал, Шлемка, беспокоясь, как бы брату не стало обидно, всячески старался преуменьшить собственный успех. Не обидеть, не показать превосходства, заставить человека поверить в свои силы — такая внутренняя деликатность покоряла в папе всех, кто его знал. То, что он родился близнецом, видимо, и определило его удивительную способность проникновения в сокровенное «я» другого человека, качество, без которого не бывает большого актера. Любовь к Ефейке помогала ему — рожденный близнецом, он должен был делить с братом молоко матери, ласку родителей, дружбу товарищей.

В 1905 году кончилась беззаботная жизнь близнецов в родном городе на берегу Двины. Их отец разорился. Лесное дело, которое он унаследовал от своего отца, пришло в упадок. В чем оно заключалось, это дело, я так и не знаю. Была ли это мебельная фабрика или маленький деревообрабатывающий заводик? Мне почему-то в детстве представлялись плоты, которые гонят по реке. Однако уточнить этот вопрос, когда я стала взрослой, было уже не у кого. Знаю только, что делом дед никогда не интересовался. Изучение Библии и толкование Талмуда целиком поглощали его, и если он отвлекался, то разве что на воспитание сыновей, будущее которых ему виделось, по традиции, в духовных званиях, науке, медицине и юриспруденции. За этими заботами и своими учеными занятиями он не замечал, как хиреет его дело, и в какой-то момент оказался перед печальным фактором разорения. Не думаю, что дед слишком расстраивался по этому поводу, но с действительностью приходилось считаться, и, отправив старших сыновей учиться за границу, он с младшими перебрался в Ригу.

Братья, чтобы содержать себя и помогать семье, бегали по частным урокам. Жили, скорее всего, очень скудно, но, как и прежде, учились в хедере блестяще. Еще в Двинске у близнецов был учитель, известный поэт и педагог Йоашуа Герцль Гордон. Своему ученику Шлеме Вовси он предсказал будущее великого поэта. В Рижском реальном училище преподаватель литературы посулил ему великие успехи на сценическом поприще.

А пока Шлема бегал по урокам, прекрасно учился и по-прежнему озорничал, правда, его шалости, конечно же, менялись в соответствии с возрастом.

Благодаря незаурядным способностям мальчики умудрялись давать уроки по разным предметам. Отец преподавал математику, историю и русский язык. Это было очень странно, ибо до переезда в Ригу он едва умел читать по-русски. В единственной автобиографии двадцать восьмого года он писал: «Лишь в тринадцать лет я начал обучаться русскому языку и светским наукам». Изучение русского языка началось для него с детской книжки «Нелло и Патраш» какого-то норвежского писателя. Мы с сестрой узнали об этом совершенно случайно, как, впрочем, и обо всем, что касалось детства наших родителей. Как-то раз, дело было году в тридцать пятом — тридцать шестом, папа, вернувшись домой, сообщил, что наконец-то ему попалась первая книжка, прочитанная им по-русски. Нашел он ее в букинистической лавке. Мы с ходу уселись читать. Это был рассказ о трогательной дружбе нищего мальчика, мечтавшего стать художником, и его верного пса Патраша. Дрожа от холода и голода, Нелло прижимал к себе пса и обещал ему роскошный ужин, когда прославится и разбогатеет. В конце книжки, умирая от голода, мальчик говорит: «Ничего, мы с тобой очень богаты! Мы столько картин еще нарисуем!»

Как я теперь понимаю, в этой сентиментальной истории была тема, до слез волновавшая тринадцатилетнего Шлемку: погибающий от нищеты мальчик благодаря своему таланту чувствует себя богатым и богатство это мечтает разделить с ближайшим другом.

Папа вслух прочел нам рассказ. Он говорил, что последние слова Нелло так потрясли его, что он ночами повторял их Мирте, чувствуя себя безмерно несчастным и богатым одновременно.

Он действительно всегда чувствовал себя богатым. И ничуть не унывал даже в тех нередких случаях, когда дома не было ни копейки. У него на этот случай существовала теория, что человек рождается либо богатым, либо нищим и это ни в коей мере не связано с его карманом.

«Если человек родился нищим, то его не спасут никакие миллионы, — говорил папа. — Он всегда будет чувствовать себя нищим, жить как нищий, трудясь ради накопления как такового и не получая от этого никакой

радости. Он нищ от рождения и умрет нищим, а все его богатства останутся мертворожденными!

Но зато если ты родился богатым, то не важно, что за душой у тебя нет ни гроша. Ты щедро живешь, щедро помогаешь и не станешь продавать свое время, если оно тебе нужно для захватившей тебя работы!»

Не удивительно, что сюжет прочитанного им по-русски рассказа произвел на Шлемку такое впечатление, хотя тогда, в детстве, это было, очевидно, лишь неосознанное ощущение силы таланта как истинного богатства. Но можно ли за два года постичь чужой язык так, чтобы его преподавать? Зная отца, я могу только с уверенностью сказать: чувство ответственности не позволило бы ему взяться за преподавание предмета, которого он не знал бы в совершенстве.

После книги «Нелло и Патраш» последовало увлечение Лермонтовым. А. Штейнберг пишет в воспоминаниях о том, как Шлемка, поглощенный новой страстью, решил перевести «Демона» на древнееврейский, ибо существующий перевод показался ему весьма несовершенным. И сделал это блестяще. К сожалению, могу полагаться только на оценку Штейнберга, так как сам перевод «Демона» не сохранился.

Отношение отца к языку было удивительным. Несмотря на то, что в жизни он отнюдь не отличался педантичностью, в языке он небрежности не терпел. «Язык — самое гордое творение человеческого духа. Язык — совершенная форма выражения мысли. Что такое родной язык? Мы впитываем его с молоком матери, он проходит через наше дыхание, наши легкие и горло... Надо очень бережно к нему относиться!» — говорил он в одном из своих выступлений.

И сам он действительно строго и бережно относился к слову. Будь то слово сценическое или произнесенное в жизни.

Леонид Леонов в статье «Мои встречи с Михоэлсом» писал: «Мне кажется, что выдержки из его суждений о слове, собранные... в отдельной статье могли бы сыграть очень полезную роль для тех современных драматургов, которые относятся к слову небрежно и у которых слово как нелюбимый — щербатый, заржавленный — инструмент в сумке нерадивого мастера».

Один из папиных друзей, Ю. Завадский, ученик Станиславского и Вахтангова, вспоминает: «...Как великолепно владел он русским языком! Если вас затруднял какой-либо речевой вопрос — ударение, корень, происхождение слова, его точный или многогранный смысл,— у Михоэлса вы получали ответ подробный, увлекательный. Михоэлс чувствовал, понимал, знал русский язык во всем его богатстве, силе, красоте».

Может быть, здесь очередной раз сказалась способность евреев не только во всех тонкостях усваивать чужой язык, но и через посредство языка впитать дух народа, его культуру, его суть.

Эта способность в данном случае позволила пятнадцатилетнему Шлемке Вовси заняться преподаванием изученного и полюбившегося ему русского языка.