ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

"Я НЕ ШПИОН И НЕ ИЗМЕННИК"

 

Через три дня вызывают на допрос. Следователь Кириленко, папка с делом на столе, и начал спокойным голосом:

- Тебя обвиняют, вместе с твоим другом Зельковичем, в шпионаже, измене Родине и контрабанде. У нас есть все доказательства. Твой одноделец уже признался. Советую чистосердечно признаться и это может служить смягчающим обстоятельством при вынесении приговора.

Вот оно что, признание по этим обвинениям - прямая дорога к высшей мере наказания. Нет, так просто без борьбы не сдамся. Тихим покорным голосом:

- Можно ли прочитать обвинения?

Открыв папку начал читать сам: "Шепетинский и Зелькович завербованы английской разведкой. Собирали засекреченную информацию и передавали её. Выполняли диверсионные акты по месту прохождения воинской службы и занимались контрабандой сигарет".

- Так что я должен делать? - спрашиваю.

Ничего особенного. Подпиши здесь и укажи фамилии связных.

- Но у меня их не было, - отвечаю я.

- Неважно, - говорит он, - они уже нам известны. Хочешь, мы тебе их напомним?

- Извините, гражданин следователь, я этот документ подписать не могу. Выдумывать фамилии я не буду. Да и не шпион и не изменник я, а честный

 

советский солдат. Ни в каком случае не подпишу это оскорбительное враньё.

Не отвечая, следователь поднял трубку и докладывает:

- Товарищ майор, обвиняемый Шепетинский отказывается подписать обвинительный акт и ведет себя недоброжелательно.

Минуты через две ураганом влетел начальник следственного отделения майор Сиваков. Невысокого роста, плотный и без слов набросился на меня, руками и ногами лупя где попало. Устав, остановился говоря:

- Мы тебя приютили, а ты нам изменил. У нас не проходной двор, выход только в одну сторону.

Поволокли избитого в одиночку. В камере складная кровать, с подъемом её к стенке, сидеть нельзя, спать нельзя. Надзиратель все время глазом в волчок. Если сядешь на пол, прикроешь глаза - стук в железную дверь.

- Прекратить!

Вечером в десять отбой, кровать со стены, приказано спать. Лампочка в 500 ватт горит всю ночь. Как правило, на допрос вызывали через час после отбоя. За полчаса до подъема обратно в камеру. Сна фактически лишен. Следователи менялись каждые три часа. Иногда получали они обильную еду. Один только запах пищи с ума сводил. Наш паек: утром 300 гр. хлеба, теплый напиток, в полдень - баланда.

Одиночество, нехватка пищи, систематическое недосыпание, бесконечные допросы могут сломать самых сильных, устойчивых. Во время допроса лампа направлена тебе в лицо и беспрерывный крик надзирателя: "Руки", то есть не заслонять глаза. Каждую ночь те же вопросы и те же ответы. Физического насилия не было, ночи три принимали так называемую "стойку", то есть сидеть во время допроса не разрешали. Стоять. Один следователь с чувством юмора объяснил: "В ногах правды нет".

Чувствую, что надо выдержать, не поддаваться. Ведь они не могут бесконечно меня допрашивать и получать те же ответы. Понял, что могли меня пустить

 

"в расход" и ищи ветра в поле, но раз завели дело -значит, надежда есть, надо держаться из последних сил. Действительно, после трехнедельного такого "интенсивного" следствия, отправили меня в потсдамскую тюрьму. Интересно, что в таком тяжелейшем режиме каждый заключенный находит выход из положения. Так и я, днем, когда нельзя спать, ходил по камере, когда спиной к двери - закрывал глаза, когда лицом - открывал, но с открытыми глазами дремал. Иногда лбом в дверь и поворот. "Хватал сон".

С новым этапом понял, что бранденбургский период окончен, что я выдержал, не сломлен, но знал, что еще не конец, что меня еще ждет впереди... Дважды не умирают...

Перевод в потсдамскую следственную тюрьму обычный; ландшафтом любоваться не мог - перевезен "черным вороном". Оформили и в камеру. В ней немецкий высший офицер войск СС. Здесь случайностей не бывает. Насторожен. Он представился, я тоже. Подчеркнул свою национальность. Пусть он знает. В тот же день слышу открывают соседнюю камеру и громко вызывают:

- Зелькович!

Значит, однодельца посадили рядом со мной. Интересно. Ну и что - попробовал, стучу в стенку.

- Сеня, это я, Яша! - никто из надзирателей не мешает.

Ответ:

- Да, понял.

- Что думаешь? - спрашиваю.

- Признался.

- Почему? Ведь это ложь.

- Думаю о смерти, - отвечает.

Здесь решил его резко обидеть, может это поможет.

- Ты - мерзкий гад!

Он пытался что-то ответить, но я прекратил, не хочу слушать.

На допросы не вызывают. Голод усилился, пайку хлеба дают через день. Слабею, теряю вес. В какое-то

 

утро вызывают меня, заводят в небольшой зал, усаживают в левый угол. Впереди на подъеме стол, кресло. На стене, как обычно, портреты вождей. Вижу заводят еще одного, держат подмышки, еле передвигается, лицо -один нос, глаз не видно, одни впадины.

- "Боже мой, ведь это Шломо! Что с ним сделали?" Входят трое офицеров, все встают, Шломе помогают встать. Оказывается, главный прокурор, два помощника. Очная ставка. Обращаются к Зельковичу, зачитывают ему его же показания. Шпионаж, измена, диверсия, контрабанда - все вместе со мной. Много деталей и т.д.

- Обвиняемый Зелькович, подтверждаете ли вы свои показания?

Слабым, дрожащим голосом отвечает:

- Да, подтверждаю.

Здесь я не выдержал и не дожидаясь разрешения встал и быстро:

- Гражданин прокурор, посмотрите на этого изуродованного человека. Это все ложь! Его заставили, - больше не успел. Силой посадили, закрывая рот.

Но чудо произошло. Услышав это, Шломо приподнялся и с места, как мог громче:

- Шепетинский прав! Меня заставили, это все ложь.

Прокурор встал, закрыл папку и обращаясь к главному следователю:

- Так очную ставку не подготавливают, - и вышел. Трудно себе представить ярость моих сопровождаю щих. Бьют, чем попало, и слышу:

- В карцер его за срыв очной ставки! Десять суток!

Раздели догола. Имевшееся у меня маленькое полотенце всунул между ногами. Не заметили. Бросили в небольшой треугольник без окон, пол бетонированный, сверху одиночные капли беспрерывно капают. Как бы не было, рад, счастлив. Это мое высказывание придало силы однодельцу, вернуло ему, может быть, веру в борьбу. Значит, не сдаваться! Ведь признание - это смертный приговор, - окончательный, обжалованию не подлежит.

Условия в карцере жуткие, холодно, сыро, можно только сидеть или стоять. Нужно найти место, чтобы капли на голову не падали. Но опять рад, это маленькое

 

полотенце, эта маленькая тряпка, радость и счастье мое: сидя - под задницей, стоя - под ногами или на голове. Просто спасение.

Пайка хлеба, горячая баланда через сутки. Сбился со счета. Кричу: "Уже прошло!" Но они счет знают. Раза два, без слов, какой-то надзиратель всунул вместе с пайкой хлеба пару кусков сахара. Свет не без добрых людей. Приободряю сам себя - выдержал уже пять суток, надо еще немного. Понимаю, что ждет продолжение. Вечность прошла, пока открыли дверь, бросили одежду.

- Одевайся! В камеру!

Обессиленный, полуслепой свалился на нару. Лежу, вытянутые ноги. Голова на чем-то. Прелесть. Разве кто-нибудь может понять этой роскоши? Сосед мой, немец, понял, что со мной произошло что-то неладное. Молчит, не спрашивает. Не знаю, о чем он думал, но выскользнуло у него, как будто говорит сам с собой:

- Ведь нас учили, что евреи и коммунисты, что Советский Союз и еврейская нация - одно. А тут вдруг юде, да еще советский солдат, и так над ним издеваются.

Был у нас тоже один инцидент, не по его вине. Но в общем, мы сидели вместе. Если бы встретились раньше, во время войны, наверное только один остался бы в живых. А здесь мы товарищи по несчастью и говорить не о чем. Сутки одни оставили меня в покое. А потом как обычно - с подъемом и кровать на место, к стене. Заметил, что порция питания увеличилась, и хлеба вроде больше - 500 гр., и в баланде находили картофелину или кусочек мяса. В этих условиях организм сразу реагирует, а мысли, как молния в мозгах - ищу причину, чем это объяснить?