В Кремле

 

 

В один из своих приездов в Попелево летом 1916 года Борис сказал, что у него есть возможность получить казенную квартиру в Кремле, чему я, конечно, была очень рада. Хлопоты по переезду с Молчановки взял на себя Борис, так что осенью, возвращаясь в город, мы с Димой приехали уже на новое место.

Квартира наша находилась в так называемом офицерском флигеле, старинном здании, стоявшем как раз напротив Троицких ворот и являвшемся продолжением петровского Потешного дворца. Занимаемые нами три комнаты располагались веерообразно в верхнем этаже этой фундаментальной постройки. Средняя комната, столовая, имела почти треугольную форму, потому что окна ее выходили на ребро срезанного угла дома. Из квадратных окон первой комнаты — гостиной — открывался вид на Кутафью Башню, Манежную площадь и Воздвиженку. Широкий коридор вел в кухню. По коридору налево была небольшая комната, где жила Ариша (теперь в роли Диминой няни) с шестилетней дочкой Шурой. В кухне распоряжался денщик Бохонько-Глаз — сорокалетний уроженец гор. Кобеляки Полтавской губернии, мнивший себя прекрасным поваром.

Днем на подмогу приходил из роты солдат Сергей Ефимов, стоявший на значительно более высокой ступени развития, чем Василий Глаз. Это был высокий плоскогрудый человек со впалыми щеками и умными глазами. Я часто заводила беседы с Сергеем на различные темы и всегда старалась предотвратить его конфликты с Борисом (Ефимов иногда манкировал по службе).

Пребывание у нас денщика Сергея Ефимова имело следствием то, что в одну прекрасную ночь мне пришлось отвезти Аришу в родильный дом, и через некоторое время у нас в квартире запищал еще один младенец. Это было среди зимы, весной наступила революция, и мы покинули Кремль. Ариша с деть-

 

ми уехала в Тульскую губ., Сергея мы потеряли из виду, но значительно позднее оказалось, что еще в бытность свою у нас он был связан с революционными организациями.

Дима ознаменовал свой приезд в Кремль тем, что стал ходить и самостоятельно пересек гостиную из угла в угол. Ему пошел второй год, у него отрасли мягкие льняные волосы и в пикейном платье он походил на девочку. В раннем возрасте Дима мало болел, но был бледен. Я в душе обвиняла себя в том, что слишком рано бросила его кормить и, чтобы нагулять ему румянец, добросовестно катала его в коляске по Кремлю. В теплую погоду мы с ним сидели иногда на постаменте Царь-пушки, как раз напротив маленького окошечка в стене Чудова монастыря, где под вывеской «Просфорня» продавались известные всей Москве теплые и мягкие просфоры.

Вспоминаю забавный случай, вызвавший переполох в кремлевских казармах. Проездом с фронта в Гатчину или обратно «морганатический двор» находился в Москве, и мама приехала на свидание с мужем, сопровождавшим великого князя. Все жили в гостинице «Националь». Наталья Сергеевна ни на шаг не отпускала от себя маму, с которой ей, по-видимому, было весело и приятно. (Моя мать обладала исключительным даром создавать уют для окружающих.) 12 октября мама, однако, сказала: «Ну, сегодня Танин день рождения, и я вас покидаю». После чего Михаил Александрович предложил всем вместе ехать поздравлять новорожденную, а Наталья Сергеевна напомнила, что сначала надо запастись подарком. Двумя часами позднее автомобиль с императорским штандартом остановился у подъезда офицерского флигеля кремлевских казарм. Из него вышли великий князь, Наталья Сергеевна с подарком в руках (это была вышитая чайная скатерть), мама, Вяземский и Николай Николаевич Джонсон. Наша квартира огласилась смехом и приветствиями в мою честь. Михаил Александрович подхватил на руки Димку, стал подбрасывать его к потолку, Димка радостно визжал, в коридоре толпились ошеломленные этим зрелищем солдаты, а я поила всех чаем. Все шло прекрасно до тех пор, пока мама не сказала, что Михаил Александрович любит чай с лимоном, и денщик Сергей не подал на стол половину лимона, забыв срезать верхний подсохший слой. Увидев такой «ужас», Борис бросил на меня и на Сергея негодующий взгляд. Его настроение было бесповоротно испорчено, и даже много лет спустя, вспоминая этот случай, он с чувством самого искреннего стра-

 

дания закрывал лицо руками и говорил: «Ах, это было ужасно!» Когда я говорила смеясь, что никто, кроме хозяина дома, этого злосчастного лимона не заметил, он поражался моему «верхоглядству».

На следующий день Борис был вызван к телефону командиром 56 запасного полка полковником Кевнарским, который озабоченным тоном «осведомился»: «Поручик, до меня дошли слухи, что вчера в Кремле был великий князь Михаил Александрович, а до сих пор Вы меня не поставили в известность, с какой целью он приезжал». Узнав, что мотивы посещения были не служебные, а частные, начальство успокоилось.

Хотя в моих писаниях о прошлом я могу надеяться только на собственную память (ни писем, ни дневников у меня не сохранилось), но я не ошибусь, если скажу, что в Кремле я уже отрешилась от повышенных притязаний к жизни и обрела некоторое душевное равновесие. Отношения с Борисом наладились — размолвки происходили лишь по мало существенным поводам. В крупных вопросах Борис считался с моим мнением, и я даже чувствовала свою доминанту.

Время, однако, было тревожное. Борис тяготился пребыванием в тылу (которое, кстати сказать, сложилось без всяких хлопот с его стороны) и в любой момент, под влиянием тех или иных импульсов, мог нарушить естественный ход событий и попроситься на фронт. Как раз в это время я узнала силу пропаганды: в английском журнале появился плакат с изображением сидящего в кресле джентльмена. Перед ним стоял мальчик лет 12 и спрашивал: «Папа! Что ты делал во время войны 1914 года?»

Этот рисунок произвел на Бориса очень сильное впечатление. Представив себе, как Дима через несколько лет задаст ему подобный вопрос, он подал рапорт о зачислении его в маршевую роту. Рапорт этот, к моему удовлетворению, был отклонен начальством. (Я всегда была противницей насилования судьбы, так же как никогда не верила в то, что люди «кузнецы своего счастья».)

Зимой 1916 года у нас в доме произошло прискорбное событие. Играя в винт и прихлебывая кахетинское вино, дядя Коля вдруг упал со стула и потерял сознание. Отвезенный на Собачью площадку, он в себя не пришел. На следующий день брат Борис Борисович и А.Т. Обухов поместили его в лечебницу Гралевского на Поварской ул. Врачи определили какое-то

 

мозговое заболевание типа «белой горячки». Первое время он буйствовал, никого не узнавал, потом успокоился. Проведя в больнице 2 месяца, он выписался якобы выздоровевшим, но уже не тем, каким он был раньше. Играть на сцене было трудно, и А.И. Южин предоставил ему место зав. библиотекой Малого театра, которая находилась тут же, около кулис, так что дядя Коля не потерял связи со столь им любимым «Домом Островского». Летом он иногда присоединялся к компании актеров, едущих на гастроли в провинцию, и даже выступал с ними на сцене. Так он с восторгом рассказывал о поездке в старинный город Яранск Вятской губернии, где, несмотря на удаленность от железной дороги, имелся настоящий театр, и жители были любителями и знатоками театрального искусства. Одна из последующих гастрольных поездок (в Харьков) была менее удачна. Шло «Горе от ума». Дядя Коля играл князя Тугоуховского, и на сцене с ним произошел легкий паралич. Участники спектакля кое-как вывели его за кулисы, а зрители ничего не заметили, думая, что так надо по роли.

После этого дядя Коля был помещен в убежище для престарелых артистов Большого и Малого театров в Измайлове (на окраине Москвы). Так печально закончилась его театральная карьера, принесшая ему ряд разочарований, но имевшая, как почти все в жизни, свои хорошие стороны: если Николай Борисович Шереметев мог подвергнуться в революционные годы каким-нибудь репрессиям, то актера Юрина они не коснулись. Но я еще вернусь к некоторым подробностям жизни дяди Коли на ее последнем этапе, а пока замечаю, что забежала вперед, и возвращаюсь к 1916 году.

По причудливому стечению обстоятельств, моим ближайшим соседом в Кремле оказался дядя Никс Чебышёв. Назначенный во время войны прокурором Московской Судебной палаты, он поселился в здании Судебных Установлений, и мне стоило только перейти площадь и подняться в третий этаж этой монументальной постройки с куполом, чтобы очутиться в его большой и довольно мрачной квартире. Дядя Никс жил один (после развода с тетей Лилей, он больше не женился), был всегда рад моему появлению, усаживая меня на диван, поил чаем, и мы с ним принимались за обсуждение текущих событий.

В декабре 1916 года я к нему примчалась с газетой, сообщавшей о сенсационном убийстве «известного лица» какими-то другими, по-видимому, высокопоставленными «лицами». Не-

 

смотря на всю таинственность этого сообщения, можно было понять, что речь идет о Распутине. Через 2-3 дня начали выясняться обстоятельства дела: труп убитого «лица» был найден подо льдом в Малой Невке, газеты далее печатали, что молодой князь Юсупов высылается из Петрограда в орловское имение, а Великий князь Дмитрий Павлович отправился на персидский фронт. Не помню того, что говорил по этому поводу дядя Никс, но многие расценивали убийство на Мойке, как первый революционный шаг — попытку вывести Россию — вернее царствующую династию — из тупика путем дворцового переворота.

О роли Распутина при дворе и о его убийстве было так много говорено и писано (как достоверного, так и явно недостоверного)^*, что я ограничусь приведением лишь некоторых слышанных мною высказываний по этому вопросу.

Начиная с 1912 года стали распространяться толки о мистической власти этого «старца» на императрицу Александру Федоровну. Обладая, по всеобщим отзывам, большой гипнотической силой, Распутин сумел убедить ее, что благополучие царской семьи и, главным образом, здоровье наследника, зависело от его молитв. Он говорил: «Меня с вами не будет и вас не будет». В глазах императрицы он олицетворял ту «сермяжную, но чистую сердцем и преданную престолу» Русь, на которую им следовало опираться через головы «кадетствующего» дворянства и, главным образом, Государственной Думы.

Юродствуя во дворце, Распутин бесчинствовал вне дворца. Направо и налево он хвастался тем, что носит рубашки, вышитые самой царицей, и может по своему усмотрению назначать и смещать министров.

Вокруг «Григория Ефимовича» образовался круг почитателей и почитательниц. Имя его стало все чаще и чаще появляться в сатирических стихах Мятлева. Так, в 1915 году он писал:

 

Была война, была Россия,

И был салон графини И,

Где новоявленный Мессия,

Смеясь, потягивал Аи.

 

Далее автор описывает, сколь непринужденно чувствует себя этот «Мессия» в салоне графини, и заканчивает словами:

 

 

И даже толстому амуру

Смотреть противно с потолка

На титулованную дуру

И на пройдоху-мужика.

 

Отдельные лица пытались открыть глаза царю и царице на создавшееся положение. Воспитательница царских дочерей Софья Ивановна Тютчева (внучка поэта) официально заявила государю, что считает неудобным захождение Распутина в спальню великих княжен, на что получила ответ: «Если императрица это допускает, в этом ничего не может быть плохого». С.И. Тютчева подала в отставку, и ее отставка была принята. После чего в Царское, с целью вразумления, поехала Великая княгиня Елисавета Федоровна. Разговор между сестрами закончился тем, что Александра Федоровна указала Елисавете Федоровне на дверь и крикнула: «Out!» (Так, во всяком случае, говорили в окружении Великой княгини.)

Владимир Федорович Джунковский (московский губернатор) был смещен только за то, что подал рапорт о безобразном поведении Распутина в зале ресторана «Стрельна».

Бывали даже моменты, когда под давлением общественного мнения Распутина приходилось удалять от двора, но как только он уезжал, по каким-то непонятным причинам наследник Алексей, страдавший гемофилией, начинал истекать кровью. Распутина срочно вызывали из родной Тюмени, наследник поправлялся, и вера в святого старца еще более укреплялась.

В 1916 году западно-европейская пресса уже открыто говорила, что на российскую политику влияет какой-то проходимец, и в недрах императорской фамилии возникло решение положить конец этому позору. Во главе заговора стали: Великий князь Дмитрий Павлович, женатый на его двоюродной сестре молодой князь Юсупов и члены Государственной Думы Пуришкевич и Маклаков.

Зная, что Распутин мечтает познакомиться с княгиней Ириной Александровной (женой Юсупова), заговорщики заманили его в дом Юсуповых на Мойке. В ожидании молодой хозяйки (которая, конечно, и не должна была появиться) гостю предложили чай с пирожными буше, в крем некоторых из них был подмешан доставленный Маклаковым цианистый калий. Отравленные пирожные розового цвета, а не отравленные — белого. Несколько лет спустя в Париже Великий князь Дмитрий Павлович расска-

 

зывал маме и Н.С. Брасовой о подробностях этой ночи и о том ужасе, который охватил всех присутствующих, когда они увидели, что Распутин ест одно розовое пирожное за другим, не испытывая никакого недомогания.

Поняв, что цианистый калий почему-то не действует, Юсупов выстрелил из револьвера. Распутин упал на пол. Считая его мертвым, Дмитрий Павлович и Юсупов вышли на минуту из столовой. Когда они вернулись, Распутина на полу не оказалось. Двери в вестибюль и дальше во двор были открыты. Выскочив из дому, Юсупов увидел, что какая-то фигура быстро убегает на четвереньках («как медведь»), оставляя на снегу кровавый след.

Юсупов выстрелил еще два раза, заговорщики втащили тело в автомобиль (машину вел Сергей Сухотин) и повезли на острова, чтобы там спустить под лед. Вскрытие найденного через два дня в Малой Невке трупа показало, что подо льдом еще продолжалось дыхание.

Городовой, стоявший на набережной Мойки, услышав выстрелы во дворе юсуповского дома, вошел в дом и спросил: «Кто здесь стрелял?» Юсупов объяснил, что он убил взбесившуюся собаку. Однако это, по-видимому, показалось не совсем убедительным, и, когда обнаружилось исчезновение Распутина, полиция сразу напала на верный след.

Перечитав последние страницы, я подумала: мой отец совершенно правильно рекомендует мне писать только о том, что имело непосредственное отношение к моей жизни, и советует в этом смысле брать за образец «Семейную хронику» Сергея Тимофеевича Аксакова. Я же постоянно впадаю в искушение и пишу не только о том, что лежало на моем пути, но и о том, что находилось по сторонам, говорю не только о том, что видела собственными глазами, но и о том, о чем я слышала (правда, почти всегда из первоисточников). В свое оправдание я ссылаюсь на А.И. Герцена, который более либерально смотрел на права мемуариста. Что же касается моей собственной, разорванной на клочки семейной хроники, то она интересна более как точка приложения внешних сил, чем сама по себе (с чем мой отец не вполне согласен!). Вот почему я позволяю себе расширять тематику своего повествования за пределы личного опыта, стараясь все же не грешить против правды.

 

25 февраля 1917 г. произошла февральская революция. Началась она, как известно, в Петрограде. Когда же революционные события перекинулись в Москву, мы, живя в Кремле, оказались в их центре. Неся ответственность за лежащий под Грановитой Палатой золотой фонд, кремлевский гарнизон закрыл, ворота и никого не впускал. Несколько дней мы были отрезаны от мира — телефоны не работали. Борис находился почти все время с солдатами, а я, ошеломленная событиями, искала ответов на возникшие вопросы у дяди Никса Чебышёва, делившего с нами осаду. Его прогнозы были довольно туманны, он успокаивал меня только непреложной истиной, что «всякая анархия сама себя съедает».

После трех дней выжидания под кремлевскую стену со стороны Манежа прибыли с Ходынки 1-я артиллерийская бригада, на Троицкие ворота (и на наши окна) были наведены пушки, и революционные войска потребовали «сдачи Кремля», которая в конце концов и была санкционирована совершенно растерявшимся высшим командованием. В Кремль хлынула беспорядочная толпа народа, Димка вернулся с прогулки с прицепленным кем-то красным бантом, но никаких эксцессов не произошло. На следующий день мы, поднявшись на Спасскую Башню, наблюдали происходивший на Красной площади парад революционных войск. Парад принимал мешковато сидевший на лошади комиссар Временного Правительства Грузинов, штаб-квартира которого находилась в Городской думе. Поглядев на этот парад, Борис махнул рукой и решил ехать немедленно в армию.

Наши вещи были через месяц перевезены на Поварскую к нашим близким друзьям того времени Клочковым, и мы покинули Москву. Борис отправился на румынский фронт, а я, забрав Димку, поехала к маме в Попелево.

Прежде чем закончить главу, я хочу сказать несколько слов о том, что я, будучи еще в Кремле, услышала от мамы о событиях, происходящих тем временем в Петрограде.

Февральская революция и отречение Государя, как известно, совершились незадолго до Пасхи. Вне всякой зависимости от грядущих дней, которых он не мог предвидеть, великий князь Михаил Александрович приехал с фронта в праздничный отпуск. Сопровождавший его Вяземский, не доезжая до Москвы, свернул на Попелево, а Михаил Александрович направился в Гатчину. Еще зимою Государь обещал брату к Пасхе дать его жене графский титул, и Наталья Сергеевна, которой совсем не хотелось,

 

чтобы это обещание было забыто, не давала великому князю покоя, требуя, чтобы он «продвинул дело» — миссия, которая по присущей Михаилу Александровичу скромности, несомненно его тяготила.

Монархия не дожила до Пасхи, указ о графском титуле остался неподписанным, но история поставила Наталью Сергеевну на край других, гораздо больших возможностей, которым тоже не суждено было осуществиться. После отречения Николая Второго за себя и за сына, великий князь Михаил Александрович совершенно неожиданно для себя должен был воспринять корону Российскую. Сопровождаемый Н.Н. Джонсоном, он выехал из Гатчины в Петербург. На Дворцовой площади его автомобиль попал в водоворот бушующей толпы. Джонсон рекомендовал пробиться на Миллионную, где жили его друзья Путятины, пока народ не опознал великого князя (последнее могло дать повод к манифестациям pro et contra). И вот на Миллионной 12, в квартире той самой княгини О.П. Путятиной, к которой Заид-хан два с половиной года назад обратился с описанным мною курьезным тостом, Великому князю пришлось принимать делегацию Временного Правительства. Там же он подписал манифест, в котором отказывался вступить на престол до решения по этому вопросу Учредительного собрания.

Летом 1926 г., будучи во Франции, я читала в «Revue des Deux Mondes» статью О.П. Путятиной, в которой последняя описывает трехдневное пребывание Михаила Александровича у нее в доме, в момент февральской революции. Статья эта была (вероятно, для большей сенсации) неправильно озаглавлена «Les derniers jours du grand duc Mich. Alex.», но содержала подробный и, по-видимому, точный рассказ о происходившем. Новоявленные министры (кроме Керенского) находились в состоянии полной растерянности. Шульгин, по словам Путятиной, все время боялся, что упоенный своей славой Керенский начнет «хамить». Однако этого не произошло. Великий князь держал себя просто и с достоинством.

А в 10 минутах ходьбы от Миллионной совершались другие, уже совсем не исторические события. 8 марта 1917 года (нового стиля) на Моховой ул. родился мой племянник Алик Сивере.

Папина квартира, часть которой, как я уже говорила, была отдана Шурику и Татьянке, находилась над подвалом, где хранились удельные вина. 10 марта толпа начала разбивать подвалы, бочки выкатывались на улицу, вино текло по земле, лю-

 

бители его припадали к винным лужам, лежа на животе. К вечеру в пьяной толпе, запрудившей Моховую улицу, стали раздаваться крики, что дом надо поджечь. Началась перестрелка и, когда пуля пробила окно комнаты, где лежала Татьянка, Шурик решил эвакуировать свое семейство к Муравьевым. Алика завернули в одеяло, Татьянка, вопреки всем медицинским срокам, была поднята с постели на второй день после родов, и Шурику удалось вывести их в безопасное место. Папа категорически отказался покинуть свой кабинет и, с присущим ему стоицизмом, дождался того момента, когда последняя бутылка удельного вина была выпита и толпа разошлась.

Как только в городе наступило некоторое успокоение, Шурик отправил Татьянку в Царевщину, сам же остался на лето с папой в Петрограде, наблюдая, как еще при Временном Правительстве давали трещину и затем рушились все учреждения Российской империи. К осени, ввиду реорганизации Министерства иностранных дел, брат оказался безработным дипломатом и направился в спасительную Царевщину, где грозные события амортизировались патриархальными отношениями, существовавшими между крестьянами и помещиками. (Как я уже говорила, вся земля еще в 1905 г. была продана Нессельроде крестьянам на весьма льготных условиях.)

Летом 1917 г. Главное Управление Уделов перестало существовать как таковое. Отец переехал на частную квартиру на Б.Конюшенной улице и поступил на службу сначала в Главархив, а потом в Государственный Эрмитаж.

Обо всем этом я говорю кратко, так как петроградские события развертывались вне моего наблюдения, и я знала о них только из писем. Первые годы революции связаны у меня с Калужскими краями и, отчасти, с Москвой. Отца я снова увидела лишь в декабре 1921 г., а брата — летом 1923 г. Тут только я во всех подробностях узнала, что с ними произошло за период нашей разлуки. Об этом я постараюсь рассказать в другом месте.