Начало войны 1914 года

 

 

Так как описание момента объявления войны в его политическом и общественном значении не входит в мою задачу, я буду говорить о событиях лета 1914 года лишь в той мере, в какой они коснулись нашей семьи.

Когда стали ходить слухи о надвигающейся войне, Борис сказал мне, что по всей России в воинских присутствиях лежат секретные красные пакеты с директивами на случай мобилизации, что эти пакеты будут вскрыты в надлежащий момент и что на него ляжет обязанность провести мобилизацию по своему участку.

18 июля Борис срочно выехал в Тарусу, где должны были вскрываться красные пакеты, а затем три дня я его почти не видела: он проводил мобилизацию в своих четырех волостях. По его словам, у волостных правлений были традиционные песни («Последний нонешний денечек...»), бабьи причитания, кое-где пьяные возгласы, но в общем мобилизация протекала гладко и организованно.

Сам Борис, согласно директивам красного пакета, должен был снова надеть военную форму и стать комендантом одного из трех формирующихся в Калуге санитарных поездов. Мне совсем не хотелось сидеть одной в Спешиловке, когда вокруг меня совершались такие необычайные дела, и я не замедлила также приехать в Калугу, где царило несвойственное этому тихому городу оживление: на вокзал нескончаемым потоком шли маршевые роты, на площадях обучались новобранцы, по улицам сновали офицеры в походном снаряжении, все говорили о политике и ждали вестей.

Из всего мною виденного и слышанного я могла заключить, что война с Германией в ее начальном периоде была популярной (во всяком случае, среди интеллигенции), и не вступи в нее Россия, раздались бы возмущенные речи о том,

 

что Государь под влиянием Александры Федоровны «договорился» в шхерах со своим кузеном Вильгельмом II.

Остановилась я в доме Сергея Николаевича Аксакова. Борис все время был на вокзале, где оборудовались три санитарных поезда, комендантами которых были, кроме Бориса, офицеры запаса Степанов и Чертов. Степанов, сын управляющего Синодальной конторой, был земским начальником в Мещевском уезде, Чертов занимал ту же должность в городе Ельце.

По окончании их формирования, поезда должны были разойтись в разные стороны, но в продолжение двух недель я постоянно видела Степанова и Чертова на вокзале, где было их «рабочее место», и в тех калужских домах, где наперебой старались чествовать уходящих на фронт.

6 августа, по старому стилю, мы всей компанией наблюдали солнечное затмение, которое было особенно хорошо видно с висящей над Окой террасы городского сада. Лето 1914 г. было насыщено «знамениями небесными» Когда поезд Чертова ушел на запад, я стала получать пространные и довольно сильные описания тех безрадостных картин, которые можно было наблюдать из окна вагона, стоящего на железнодорожных путях прифронтовой полосы. Это были «задворки войны» без ее героики. Затем переписка прекратилась.

Но возвращаюсь к августу 1914 года. Поезд Бориса был направлен на свою базу в город Орел. Жизнь в Спешиловке теряла для меня всякий смысл, и решено было ее ликвидировать, благо все, призванные в армию, освобождались от контрактов по съему помещения.

С большой поспешностью я стала укладывать в ящики и зашивать в рогожи все то, что так недавно распаковывалось, расшивалось, расстанавливалось и развешивалось. Былим-Колосовские предложили поставить мебель и наиболее громоздкие вещи к ним в сарай (железные дороги перевозили войска и частных грузов не принимали, да и дома у меня в то время не было, везти вещи было некуда). Я собиралась временно переехать к Востряковым в «Трубники» и ждать там дальнейших событий. При перевозке вещей в Богимово была допущена практическая ошибка — ящики и мебель были поставлены не в сарай, а в хлебный амбар, где водилось много крыс. Когда через год мы послали Аришу привезти кое-что из нашего имущества, оказалось, что значительная его часть съедена крысами. Ариша суеверно увидела в этом плохое предзнаменование, я же вполне

 

реалистически сожалела о превращенном в лохмотья константинопольском ковре и многих других хороших вещах. Книги детского, юношеского и взрослого периодов моей жизни (каким-то чудом), а также ящики с хрусталем и фарфором (вполне естественно) от крыс уцелели, но, не будучи вывезены из Богимова вплоть до революции, подверглись реквизиции вместе с имуществом Колосовских и были направлены в Тарусу для пополнения фондов народной читальни и общественной столовой (если только не разошлись по рукам в промежуточных инстанциях).

Развязавшись с мебелью и продав корову-симменталку помещику Филатову, я захватила шкатулку с серебром и сундук с наиболее необходимыми вещами и поехала в Москву, где сразу оказалась в курсе всех волнующих страну событий. Приходили вести о первых боях, в которых полегла значительная часть гвардии. Говорили о том, как Врангель, командуя эскадроном конногвардейцев, с безрассудной отвагой повел его в атаку и положил много людей. Впоследствии я слышала^*, что, подписывая награждение Врангеля георгиевским крестом по статуту, государь сказал: «Никогда я не подписывал приказа с такой неохотой. Не погорячись Врангель, те же результаты могли быть достигнуты стоящей за ним артиллерией Крузенштерна, которая уже начала действовать. И люди были бы целы!»

У Востряковых я чувствовала себя очень хорошо. Жила я на антресолях в бывшей Наташиной комнате, и как бы вернулась к девичьим годам. Помню, как ночью ко мне вбежала Таня с возгласом: «Да что же ты спишь! Львов занят!» Я, думая, что речь идет о герое наших гимназических лет Коле Львове, в полусне ответила: «Ну что же, всех берут, почему же ему не идти?!» Речь шла о взятии города Львова.

Однако бедного Колю Львова тоже «взяли», и он поступил вольноопределяющимся в Преображенский полк. В один из первых боев он был убит осколком, попавшим ему в затылок. Гроб с его телом был доставлен в Петербург. По слухам, когда в Преображенском соборе открыли крышку, раздались возгласы: «Он жив!» Коля лежал с румяными щеками, что было следствием какого-то подкожного кровоизлияния. Похоронили его в Москве, на Новодевичьем кладбище, недалеко от Дениса Давыдова. Теперь его могилы не существует, во всяком случае, я ее не нашла.

 

 

6 августа (по старому стилю) в один день в конногвардейском полку были убиты Михаил и Андрей Катковы. Последний (участник спектаклей у Харитоненко) перед самой войной женился на Наде Поповой, той самой барышне с грустными темными глазами, с которой сидел Андрюша Гравес за ужином на балу 24/XI-1912 года. Вскоре в 4-м стрелковом полку был убит и брат ее Дмитрий Попов.

Андрея Гравеса я в Москве не застала — он, будучи произведен в офицеры^*, отправился на фронт со своей артиллерийской бригадой, вошедшей в состав 20-го корпуса. Но о нем и о 20-м корпусе речь будет дальше.

Еще в Спешиловке я получила успокоившее меня известие, что папе удалось вернуться в Россию с последним поездом, пропущенным через русско-германскую границу. Помогло этому случайное стечение обстоятельств. Закончив курс лечения в Карлсбаде, он проехал в Цюрих для свидания с своей теткой Е.А. Стремоуховой (той самой, которая была очень похожа на Екатерину II). В день Сараевского выстрела тетушка пошла к своему банкиру получить очередную сумму на прожитие, и банкир ей сказал: «Madame, je vous conseille de changer vos fonds russes immédiatement, car il se peut que dans quelques jours je serai obligé de vous refuser le change». Услышав это, папа отправился тем же ходом в Wagon-Lits и заказал себе билет на Берлин. Прибыв туда, он застал Берлин неузнаваемым, однако получил необходимую ему сумму по аккредитиву золотом, сделал кое-какие покупки и в тот же день, в 12 часов ночи, с трудом, но все же в отдельном купе, выехал на Вержболово. Как я уже говорила, это был последний поезд, пропущенный через Эйдкунен. На всех мостах стояли часовые в походной форме. В Ковно в поезд ворвалась толпа эвакуированных из крепости, все коридоры оказались забитыми, но все же 18/VII-1914 г. утром отец благополучно прибыл в Петербург, был радостно встречен своим начальством кн. B.C. Кочубеем и всеми сослуживцами, а вечером отправился обедать в Английский клуб. После обеда он сидел на балконе, смотрел на Петропавловскую крепость (не думая, что ему придется побывать в Трубецком бастионе) и вдруг с волнением услышал, как пришедший из Министерства иностранных дел его сочлен по клубу говорит: «Полчаса тому назад Пурта-

 

 

лес вручил Сазонову ноту (Note verbale) об объявлении войны». Лавина человеческих горестей тронулась с места.

Шурик, которого война застала в Англии у Моджеров, вернулся домой только в конце сентября через Берген и Торнео. Он был бодр, весел, заражен виденным им в Англии патриотическим подъемом, пел «Tipperary» и сразу объявил отцу, что желает идти добровольцем на фронт. Папа не стал выдвигать принципиальных возражений, но потребовал, чтобы до ухода на фронт Шуриком был окончен Лицей, на это было необходимо 1,5 года, и вопрос был отложен в долгий ящик.

Просмотрев последние страницы моих воспоминаний, я заметила упущение. Не ясно, каким образом мой отец, которого я покинула летом 1912 г. в Самаре, очутился в Петербурге. При восполнении этого пробела мне придется ввести в свой рассказ^* новые персонажи, которые двумя совершенно разными гранями соприкоснулись с моей семьей. Если бы такой «узор судьбы» был выведен в киносценарии, его сочли бы «надуманным», но, как гласит английская пословица, «Life is stranger then fiction»^**.

15 ноября 1912 года в Вене великий князь Михаил Александрович обвенчался у сербского священника (подчинявшегося не св. Синоду, а константинопольскому патриарху) с Натальей Сергеевной Шереметевой-Мамонтовой-Вульферт, нарушив тем самым честное слово, данное старшему брату при отъезде за границу. (Св. Синод распорядился по всем церквам не венчать его в России.)

Некоторое время этот брак оставался тайной, но в начале 1913 года на Михаила Александровича обрушились репрессии: ему был воспрещен въезд в Россию, а все его имущество отдавалось под опеку Удельного Ведомства. В комитет по опеке, официально возглавлявшийся старшим братом провинившегося, были включены три лица: кн. Кочубей (докладчик по всем делам Верховному опекуну), флигель-адъютант Мордвинов, бывший адъютант вел. князя, поссорившийся с ним из-за Натальи Сергеевны (по личным делам) и камергер Сивере (по имущественным делам).

В силу всего вышеизложенного папа был вызван из Самары в Петербург для получения нового назначения. Он и Мордвинов,

 

 

с которым у отца сразу установились добрые отношения, заседали, как два консула, в конторе управления делами Михаила Александровича на Шпалерной ул. Отцу, кроме того, приходилось выезжать с ревизиями на места.

Имущество Михаила Александровича состояло, главным образом, из больших земельных участков «Брасово» и «Дервошно» с сахарными заводами в Орловской губ. и именья «Остров» близ германской границы, где были заводы эмалированной посуды.

Михаил Александрович считался самым богатым из великих князей, во-первых, потому, что он унаследовал часть своего умершего молодым брата Георгия Александровича, во-вторых, потому что, отличаясь примерным поведением и скромными вкусами, он, вплоть до своей женитьбы, очень мало на себя тратил. Летом 1913 г. князь Кочубей получил от Михаила Александровича следующую телеграмму: «Узнав, что заведование имущественными делами поручено А.А. Сиверсу, прошу командировать его ко мне в Канны для выяснения моего положения по этой части». Но это последовал ответ: «Благоволите о Ваших desiderata сообщать Вашему Высшему Опекуну, от которого Уделы получают высшие указания». В результате отец в Канны не поехал, а Наталья Сергеевна Брасова (ей была присвоена эта фамилия) затаила против него неприязнь. Имя Мордвинова было для нее совсем одиозно. Об упомянутых лицах я буду говорить в менее официальном тоне по «линии моей матери». Теперь же возвращаюсь к линии моего отца.

Когда после объявления войны Михаилу Александровичу был разрешен въезд на родину и опека была снята, отец получил назначение на освободившееся после М.Е. Нирода место помощника начальника Главного Управления Уделов (кн. Кочубея) и переехал в полагавшуюся ему по должности квартиру в Удельном доме, выходившем на Моховую улицу (дом №40). Квартира эта занимала целый этаж и была обставлена прекрасными казенными вещами: бронзовые люстры, висевшие в парадной анфиладе, и малахитовые обелиски, украшавшие камин Шуриковой комнаты, можно в настоящее время видеть в Русском музее. Для меня была выделена прекрасная комната, где я и остановилась, когда приехала в октябре в Петербург. Моя встреча с отцом и Шуриком, только вернувшимся из Англии, была очень радостна. Война могла нас надолго раскидать в разные стороны, и теперь, собравшись все вместе, мы наперебой рассказывали друг другу о всем виденном, слышанном и испытанном.

 

Во время моего двухнедельного пребывания в Петербурге я узнала из газет, что убит ближайший товарищ Бориса по полку Владимир Леонтьевич Черносвитов. В письме из Орла Борис просил меня обязательно быть в полковой церкви на его отпевании и возложить от его имени венок. Это я исполнила и вернулась в Москву, где после полугодовой разлуки вновь увидела маму. Тут следует рассказать, что случилось за это время «по ее линии».

Развод с Николаем Борисовичем завершился сравнительно быстро, и 15 июля в церкви Николая Морского она обвенчалась с князем Владимиром Алексеевичем Вяземским. Для того, чтобы характеристика действующих лиц была беспристрастной, я хочу упомянуть об одном красивом жесте, имевшем место незадолго до этой свадьбы.

Тетя Лина де Герн, у которой мама жила во время развода, неоднократно предостерегала сестру от рискованного шага, каким она считала ее брак с Вяземским. Предостережения эти велись, главным образом, с материальных позиций и сводились к тому, что: «Он тебя бросит, и ты останешься на улице (sur le pavé)». Как только эти слова дошли до Вяземского, он перевел Попелево — свое единственное имущество — на мамино имя и заявил Валентине Гастоновне: «Теперь Ваша сестра может меня выгнать, а уж никак не я — ее!»

После свадьбы Вяземские поехали в деревню, где Владимир Алексеевич незамедлительно получил повестку о мобилизации его в армию с направлением в Острогожскую школу прапорщиков (Воронежская губерния).

(Будучи в свое время исключенным из корпуса за какую-то шалость, он отбывал повинность в Московском драгунском полку, но офицерского чина не имел.)

Проводив мужа, мама принялась за устройство попелевского дома. Как и при первом разводе, за ней поехали ее рояль и столовая красного дерева с тем стулом, в соломенной сетке которого трехлетний Шурик провертел дырочку. Теперь этот стул вызывал уже не слезы, а лишь легкую улыбку умиления (см. описание развода моих родителей). За короткий срок маме удалось превратить запущенный попелевский дом в комфортабельное жилище. Однако все омрачалось для нее разлукой, и через месяц мама была уже в Острогожске.

Обстановка, которую она там застала, была мало привлекательна. Вяземский находился в компании грубых, кутящих воен-

 

ных, напоминавших ремонтеров прежних лет, и, что самое главное, чувствовал себя среди них совсем неплохо. Мама с ужасом увидела, что ее культурно-воспитательная работа (вплоть до применения зубной щетки) рискует пойти насмарку, и с тревогой в сердце направилась обратно в Москву, оставив Вяземского добывать себе погоны прапорщика среди всех соблазнов Острогожской «клоаки».

Задача вырвать Вяземского из железных когтей войны была совсем не проста, и главные трудности заключались не во внешних, а во внутренних сферах.

Воспитанный на идеях неглубокого, но весьма шумного патриотизма, Вяземский никогда не согласился бы остаться в тылу на какой-нибудь маленькой должности и стать предметом насмешек подобных ему Фарлафов.

И вот, в то время, когда мама начинала чувствовать бесплодность своих усилий, в доме Надежды Петровны Ламановой-Каютовой она познакомилась с вернувшейся из заграничного изгнания Натальей Сергеевной Брасовой. Это обстоятельство самым неожиданным образом разрешило, казалось бы, неразрешимую проблему: чтобы Вяземский был «и на войне и без войны».

Почувствовав расположение к моей матери и узнав о ее тревогах, Наталья Сергеевна предложила устроить Вяземского ординарцем к своему мужу, который как раз в это время получил командование формирующейся «дикой» дивизией. В такой комбинации чести было много, а риску мало, и мама, которая никогда не забывала то хорошее, что делали для нее люди, руководилась этим чувством благодарности в своих дальнейших многолетних отношениях с Брасовой.

Поскольку Великий князь Михаил Александрович и Наталья Сергеевна Брасова появились на «линии моей матери» в менее официальном аспекте, чем на «линии моего отца», — мне кажется возможным поместить на страницах моих воспоминаний то, что я о них знаю со слов мамы и по собственным наблюдениям.

У известного московского присяжного поверенного Сергея Александровича Шереметевского было 3 дочери. Младшая из них Наталья Сергеевна была очень недурна собою и училась в четвертой женской гимназии. Однако в те годы о красоте Наташи говорили гораздо меньше, чем о ее капризном характере. С родителями (особенно с матерью) у нее были постоянные

 

ссоры, и это вынудило ее довольно рано выйти замуж за Сергея Мамонтова, принадлежавшего к семье московских меценатов, но не имевшего личных средств. Мамонтов, кажется, был музыкантом и играл на фортепиано в оркестре Большого театра. После замужества характер Натальи Сергеевны отнюдь не исправился, и, как гласит молва, в один прекрасный день Мамонтов погрузил на подводу свой рояль и уехал из дома, покинув жену с маленькой дочкой Татой. Положение Натальи Сергеевны было незавидным, но тут появился ухаживавший за ней раньше офицер кирасирского полка Владимир Владимирович Вульферт, с которым она после окончания развода и вступила во второй брак. Позднее я встречала в обществе Вульферта. Это был неприятный, суховатый, но неглупый человек. Наталья Сергеевна при мне впоследствии говорила, что Вульферт оказал несомненное влияние на ее развитие, особенно в смысле художественного и музыкального вкуса.

Выйдя вторично замуж, Наталья Сергеевна переехала в Гатчину и стала появляться в собрании кирасирского полка. Там же часто бывала великая княгиня Ольга Александровна и, обычно, приезжала в сопровождении брата Михаила. Дело было летом, и пока Ольга Александровна флиртовала со своим будущим мужем — однополчанином Вульферта Куликовским, ее скромный и простодушный брат терпеливо гулял по аллеям Гатчинского парка. Наталья Сергеевна решила им заняться и, как умная женщина, сразу взяла верный тон. Она говорила с ним о природе, о цветах, о птичках, о музыке. Михаил Александрович сводил ее на могилы своих любимых собак (его детство протекало, главным образом, в Гатчине), рассказал, что учится играть на балалайке, и незаметно для себя влюбился.

Узнав про это, императрица Мария Федоровна выразила желание навестить в Копенгагене своих родственников и увезла с собою своего 25-летнего, но весьма покорного младшего сына.

Тогда Наталья Сергеевна, следуя пословице «Qui ne risque ne gagne», — решилась на смелый шаг — тоже очутилась в Копенгагене.

Пребывание за границей, где не соблюдался строгий этикет, где императрица Мария Федоровна (по словам Игнатьева) с увлечением бегала по магазинам и где Михаила Александровича считали удаленным от всяких соблазнов, давало широкие возможности встреч. Наталья Сергеевна выиграла ставку и оказалась «кузнецом своего счастья». Ее власть над Михаилом Александ-

 

ровичем утвердилась до последнего дня его жизни. По прибытии в Россию, она к Вульферту не вернулась, а поселилась в Москве, на Петербургском шоссе, на даче Эриксон. После того, как связь Михаила Александровича стала явной, он попал в почти незавуалированную ссылку в Орел, получив командование стоявшим там полком черниговских гусар. Бригадному генералу Блохину было строго наказано не отпускать великого князя в Москву без уважительных причин.

Мятлев откликнулся на все вышеописанное следующим стихотворением:

 

Августейшей невидимкой

Я уж год сижу в Орле.

Все кругом покрыто дымкой,

Все кругом, как в тихом сне.

На Андреевского дочку^*

Любоваться не хочу;

Если скучно, в одиночку

Я на клавишах бренчу.

Но зато весьма охотно

Я в Москву лечу dahin,

Где свободно, где вольготно,

Где отсутствует Блохин.

Там с красоткой, в штатском платье,

Отправляюсь в «Метрополь»,

И, беря ее в объятья,

Пью искристый Монополь.

И когда я свой всецело

Разгоняю в сердце жар,

То мне, право, мало дела

До черниговских гусар.

И пенсне на нос надвинув,

Обо всем, в конце концов,

Позаботится Мордвинов,

Или Ларька Воронцов.

Потом шел припев:

Брат высоко, брат далеко,

В Копенгагене Maman!

 

 

Вспоминая потом орловский период своей жизни, Михаил Александрович рассказывал маме, что уважительной причиной для поездки в Москву он обычно выдвигал посещения дантиста и подавал рапорт Блохину о кратковременной отлучке, мотивируя ее зубной болью.

Бывая в те годы по субботам в Художественном кинематографе на Арбатской площади (где в немых фильмах с успехом подвизались Вера Холодная, Полонский и Максимов), я раза два видела в ложе высокого офицера с элегантной дамой. Они старались не афишировать свое присутствие, но среди публики быстро распространялся слух, что в зале великий князь, и военные, встречаясь с ним в проходе, становились во фронт.

Не будучи красивым, Михаил Александрович имел приятную внешность: он был строен, выражение его больших, немного выпуклых глаз было мягкое, а когда фуражка скрывала его высокий, рано начавший лысеть лоб, можно было сказать, что он даже совсем хорош собою.

Наталья Сергеевна не обладала яркой, бросающейся в глаза красотой, но внешний облик ее отличался исключительной элегантностью. Она знала свой стиль и умела преподнести свои природные данные в наиболее выгодном для них аспекте. Черты лица Н.С. были правильные, некрупные, глаза грустные, рот капризный. Довольно заметный шрам на правой щеке не портил ее лица, и она вполне соответствовала бы данному ей Мятлевым эпитету «красотка», если бы к этому понятию не примешивалось представление о чем-то жизнерадостном и веселом. У Натальи Сергеевны же был такой вид, что она постоянно чем-то недовольна.

Осенью 1914 г., когда я познакомилась с Брасовой на обеде у Н.П. Ламановой-Каютовой, в ее темных волнистых волосах, причесанных на прямой пробор, было много преждевременной седины. Таково было мое впечатление о внешнем облике Натальи Сергеевны. О ее внутреннем облике я буду говорить по мере развертывания событий, черпая свои сведения из слов моей матери (источник вполне достоверный), а также из некоторых личных наблюдений.

Но возвращаюсь к более раннему периоду. 10/VII-1910 г. у Натальи Сергеевны родился сын Георгий. Ребенка крестил преподаватель Арсеньевской гимназии (он же настоятель церкви св. Василия Кесарийского, что на Тверской) о. Петр Поспелов, в приход которого входила дача Эриксон. Я об этом узнала слу-

 

чайно, увидев в альбоме фотографий, снятых Михаилом Александровичем, изображение моего законоучителя.

К концу 1910 года Михаилу Александровичу удалось развязаться с Орлом, так как этот город не оправдал возлагавшихся на него надежд семьи. Возвратившись в Петербург, он командовал, недолгое время, кавалергардами, а затем стал хлопотать об отпуске за границу. Отпуска он добился ценою данного им брату честного слова не венчаться с m-me Вульферт. Как я уже говорила, слова Михаил Александрович не сдержал, подвергся репрессиям и три года прожил с Натальей Сергеевной и маленьким «Джорджи» сначала в Каннах, а потом в заарендованном им близ Лондона замке.

Когда грянула война, он написал брату письмо, примерно такого содержания: «Меня можно в наказание лишить прав и имущества, связанных с моим рождением, но никто не может лишить меня права пролить кровь за Родину!» Такое обращение было вполне созвучно моменту патриотического подъема, и в ответ последовало разрешение вернуться в Россию avec Madame et Bébé.

Какова была встреча Михаила Александровича с родными, я, конечно, не знаю, но Наталья Сергеевна, оставив его на короткое время в Петербурге, проследовала прямо в Москву, так как в столице ее игнорировали. Известную роль в этом, наверное, сыграло ее собственное поведение, которое не содействовало установлению и того «плохого мира, который лучше доброй ссоры». Совершенно не щадя чувств мужа, она демонстративно называла императрицу Марию Федоровну «маменька», а на обеде, когда был предложен тост за государя, поставила бокал на стол, сказав: «За людей мне незнакомых и притом несимпатичных, я не пью!»

. Вся эта фронда плохого тона быстро становилась известной в Петербурге, и там, по приезде Натальи Сергеевны в Россию, ограничились тем, что, не предоставив аудиенции, дали ей и ребенку фамилию «Брасовы» без всякого титула. (Ведь надо же им как-нибудь называться!)

Таково было положение вещей, когда между мамой и Натальей Сергеевной произошла «Entente cordiale», имевшая для обеих сторон большие выгоды: мама спасала Вяземского от огня и меча, а Брасова приобретала в мамином лице подходящую статс-даму «морганатического двора» (формулировка моего отца).

 

Брасова приобретала, в сущности, гораздо большее — человека, который из чувства благодарности не покинул ее в самые тяжелые минуты жизни (но тогда она об этом еще не знала, а впоследствии, кажется, не вполне оценила).

Кавказская Туземная дивизия, командиром которой был назначен Михаил Александрович, состояла не из 8 (как обычно) полков, а из 6 полков: дагестанского, кабардинского, черкесского, чеченского, ингушского и татарского. Рядовые всадники были люди соответствующих названиям полков национальностей, командиры — частью туземцы, частью — вышедшие в запас офицеры гвардейских полков. Все, начиная с командира, носили черкеску и папаху. Полки различались по цвету башлыков, так, например, в дагестанском полку башлыки были белые, в кабардинском — красные.

Дивизия формировалась на Украине, в Жмеринке, где Вяземский, получивший к тому времени погоны прапорщика, и был представлен Великому князю в качестве ординарца. Формально Вяземский был зачислен в Кабардинский полк, но все последующие годы находился при штабе дивизии, вернее при ее командире, с которым у него сразу установились прекрасные отношения. Кавказское одеяние Вяземского ему не шло — он был слишком громоздок (всегда на полголовы выше окружающих), но хорошо сидел на лошади, а этого было достаточно для выполнения его несложных обязанностей.

Не могу удержаться, чтобы не вспомнить один забавный случай, происшедший весною 1924 года (т.е. 10 лет спустя) на одной из улиц немецкого города Висбадена, находившегося в ту пору в зоне французской оккупации. К маме постоянно обращались люди с просьбой помочь им устроиться на работу. Время было полуголодное и лучшим местом работы считались французские закрытые кооперативы. Я не видела случая, чтобы мама кому-нибудь отказала в помощи, и, после долгих хлопот у французского коменданта, ей удалось устроить двух совершенно незнакомых ей кавказцев рабочими на продовольственный склад. Кавказцы быстро поссорились между собою и, когда мы с мамой однажды шли по Wilhelm Strasse, они кинулись к ней с просьбою их рассудить, причем громко кричали, перебивая друг друга: «Мы обращаемся к Вам, как к кабардинке!» Я была ошеломлена.

Пока «дикая» дивизия находилась в стадии формирования, в Жмеринку съехалось многочисленное и довольно блестящее

 

общество. Среди провожающих «жен» были мама и Брасова. За день до отбытия дивизии на Галицийский фронт, было отслужено молебствие и состоялся обед, на котором объединились русские и кавказские элементы этой не совсем обычной воинской части. Мама потом со смехом рассказывала, как один из командиров полков Заид-хан поднял бокал и, обращаясь к своей соседке по столу, петербургской светской даме кн. Ольге Павловне Путятиной, провозгласил: «Итак, княгиня, живите с кем хотите и как хотите, и так всю жизнь!» Он, несомненно, хотел ей посоветовать жизни по своим собственным убеждениям, не считаясь с чужим мнением.

Перейдя в назначенный день австрийскую границу, «дикая» дивизия безудержной лавиной кинулась в Галицию, занимая город за городом и устрашая население. Мозгом дивизии был начальник штаба Я.Д. Юзефович. Фронтом командовал Брусилов.

Но я замечаю, что уже долгое время описываю события, в которых я не принимала непосредственного участия. Поэтому я ставлю точку и в следующей главе перехожу к своим личным делам.