- 138 -

Вторая поездка за границу

 

 

Зима 1908-1909 года отметилась моей второй поездкой за границу. Наш «клан» в том же составе, как и в 1905 г., покинул на два месяца пределы отечества, следуя по пути Берлин-Мюнхен-Флоренция-Рим-Неаполь и обратно через Францию. Мне только что исполнилось 15 лет — я и Сережа были в 7 классе, я метила на золотую медаль. Пропустить 2 месяца занятий было известным риском, но я понадеялась на свои силы и убедила всех, что легко нагоню пропущенное.

В Петербурге, куда мы приехали, чтобы соединиться с бабушкой и дедушкой, Сережа поспешил показать мне новую достопримечательность города — открывшийся на Марсовом поле Скэтинг-Ринг, большой круглый балаган, где с утра до ночи под звуки оркестра, попеременно игравшего «Шуми, Марица» (дань Балканской войне 1908 г.) и «Mariette, ma p'tite Mariette», катался на роликах весь веселящийся Петербург. На галерее вокруг асфальтированной площадки стояли чайные столики, за линию которых я не рискнула спуститься, не будучи уверена в своих спортивных способностях.

Годом раньше у меня были поползновения кататься на коньках, но они были пресечены. История этого такова: три раза в неделю за мной в гимназию заходила молодая англичанка miss Keefer. Мы должны были гулять, разговаривая по-английски, и иногда заходили на каток Александровского военного училища. Как только сын директора катковский лицеист Ванечка Лачинов замечал из окон своей квартиры наше появление, он надевал коньки, спускался на лед и, шепнув мне на ухо: «Невольно к этим берегам меня влечет неведомая сила», принимался давать мне уроки катанья на коньках или возить меня в кресле на полозьях.

Обнаружив сие, мама посмотрела на дело с практической точки зрения и сказала: «В то время, когда затрачиваются деньги на то, чтобы Таня изучала английский язык, miss Keefer

 

- 139 -

бездействует на скамейке, а Таня болтает с Лачиновым по-русски! Никаких катков больше не будет!»

Так закончилась моя конькобежная карьера, не имевшая, кстати говоря, хороших перспектив. Я унаследовала от матери слабость связок коленных суставов. Правый сустав имел склонность сдвигаться с места (привычный вывих), причиняя нестерпимую боль. Все вышесказанное не имеет никакого отношения к нашей поездке за границу, но поскольку было упомянуто о «неведомой силе», влекущей людей на каток, можно упомянуть, что незадолго до отъезда Сережа влюбился в какую-то сомнительную особу со скэтинга и отравлял мне жизнь картинами «страданий молодого Вертера». Внешний вид Сережи на этом этапе его жизни был довольно смешной. При переезде границы он сменил гимназическую форму на серенький костюмчик, а фуражку — на котелок. Если добавить, что и то и другое он не умел носить и что для защиты глаз на нем были дымчатые очки, можно воссоздать образ, смахивающий на Мурзилку. Бабушка его высмеивала, но в ее самых безжалостных замечаниях сквозила уверенность, что этот гадкий утенок превратится со временем в лебедя.

Миновав быстро Берлин, мы остановились в Нюрнберге. Гостиница Bairischer Hof помещалась в старинном мрачном доме с узкими извилистыми коридорами, толстыми стенами и решетками на окнах. Моя комната находилась на верхнем этаже, и, прежде чем лечь спать, я долго смотрела на озаренные луной шиферные остроконечные крыши с целым лесом вздымающихся в светлое небо шпилей и завитков. Ночью мне приснился такой страшный сон, что я опрометью помчалась в мамину комнату и просидела там до утра. Сон этот представлял вариант сказки о Щелкунчике (в детстве я боялась этой сказки). Щелкунчик, сопровождаемый крысами, наступал на меня и говорил: «Я Нюрнбергская заводная игрушка!» И весь страх заключался в том, что он был автоматом. На следующий день я еще более оскандалилась: после посещения дома-музея Дюрера мы отправились в замок, стоявший на горе за чертой города. Осмотрев залы и дворы и подивившись на пробитый в скале необычайно глубокий колодец (вода летит до дна более двух минут), мы зашли в башню, хранящую различные орудия пыток. Словоохотливый гид, показывая нам свои жестокие экспонаты, подвел нас к знаменитой Железной Деве, подобию женской фигуры, в недра которой заключалась жертва, после чего в эту жертву

 

- 140 -

со всех сторон вонзались узкие длинные ножи. В то время как гид описывал действие этого механизма, раздался глухой звук: это я без сознания упала, сначала на подоконник, а потом к подножию Железной Девы. После чего я была вытащена во двор и полита водой из исторического колодца.

Мрачные впечатления Нюрнберга сгладились двухдневным пребыванием в приветливом Мюнхене. Проходя по залам Пинакотеки, мы старались не задерживаться перед средневековыми лубками, изображающими злых духов с толстыми животами, перепончатыми крыльями, когтями и хвостами, искушающих или мучающих грешников, и поскорее переходили к трогательным мадоннам и прекрасным дамам Возрождения. Очень мне понравился парк, длинной полоской идущий вдоль изумрудного Изара, и я оценила искусство немцев в использовании плакучих деревьев, различных кустарников и водных пространств для создания прелестных парковых ландшафтов.

Ослепительным солнечным утром мы пересекли швейцарскую границу в Куфштейне. Помню необычайно чистый воздух и горки красных апельсинов-корольков в буфете станции, оповещающих о близости Италии.

Подъезжая к Симплону, мы жадно всматривались в очертания снежных гор, но, откровенно говоря, самые величественные картины природы в ее чистом виде, когда в эти картины не вмешается ни один штрих человеческого творчества, оставляют меня равнодушной. Мысль эта так хорошо выражена Гоголем при описании плюшкинского сада, что мне на эту тему распространяться не приходится!

На итальянской границе меня ожидал сюрприз: когда нас окружили носильщики и таможенные чиновники, из уст Сережи полилась итальянская речь. Оказывается, что, помня, какие неприятности нам доставило незнание этого языка в прошлую поездку, когда мы растерялись на Миланском вокзале, бабушка пригласила служащего итальянского посольства синьора Нардучи в качестве учителя, и Сережа, весьма способный к языкам, в несколько месяцев овладел итальянской разговорной речью. Свои познания он скрывал от меня до поры до времени, чтобы ошеломить на итальянской границе.

Знакомая мне по первому путешествию Венеция вновь очаровала меня. Примерно в то же время у Львиного Столба стоял очарованный, как и я, Александр Блок и слагал в честь Прекрасной Дамы Венеции достойные ее красоты стихи:

 

- 141 -

На башне с песнею чугунной

Гиганты бьют полночный час.

Марк утопил в лагуне лунной

Узорный свой иконостас.

 

Из Венеции мы произвели кратковременную вылазку в Павию, прелестный городок, место упокоения св. Антония, помогающего людям находить потерянные вещи и утраченные привязанности. Сережа и дядя Коля съездили, кроме того, в Верону и привезли оттуда изображение гробницы Ромео и Джульетты. Существование такой гробницы приводит мне на память один вопрос, заданный мне в лагере: «Не встречали ли Вы в Петербурге Анну Каренину, а если не Вы, то, может быть, Ваша мать!»

Маршрут нашего путешествия вел нас на юг. На одной из маленьких станций, вроде Орвьетто или Оспедалетто, в наше купе вошел молодой итальянец, бережно несший футляр со скрипкой. Через четверть часа мы уже знали, что этот юноша только что закончил консерваторию и теперь перед началом своей музыкальной карьеры, как добрый католик, едет в Болонью испросить благословение св. Цецилии, покровительницы музыкантов. Рассказав все это, молодой человек задремал. Над его головой, на багажной сетке, лежал дедушкин портплед. Поезд шел быстро и вагон бросало из стороны в сторону. На каком-то резком толчке ремешок, стягивающий боковой карман портпледа, лопнул, и на музыканта посыпался дождь тонких листов бумаги «особого назначения». Сережа и я покатились со смеху, а бабушка тут же уверила музыканта, что это предзнаменование лавров, которые будут сыпаться во время его концертов.

Если Венеция сразу поражает воображение, как нечто необычайное и неповторимое, то Флоренция завоевывает сердце постепенно и навсегда. Каждый день, проведенный в этой зеленой, содержащей бесценные сокровища искусства котловине, открывает что-то новое, причем это новое воспринимается легко, как бы само собою. Тут нет нагроможденности различных культур, которая подавляет в Риме. Здесь все единообразно, легко и красиво.

Остановились мы в небольшой гостинице на via Porta Rossa. Чтобы выйти на площадь Сеньории, надо было миновать небольшой рынок Mercate Nuova со стоящим на низком цоколе бронзовым кабаном. Я хорошо знала этого зверя и старалась, проходя мимо, похлопать его по морде, поэтому впоследствии

 

- 142 -

была рада увидеть его копию в открывшемся на средства Нечаева-Мальцева Музее изящных искусств в Москве.

Утро мы проводили в осмотре дворцов и церквей, а к завтраку собирались под парусиновым тентом маленького ресторана на via Calzaioli. В этом ресторане подавались неизменные spaghetti, колбаса mortadella и сыры: моцарелла, гарганцола и пармезан. На сладкое бывал сбитый в пену соус сабайон, подававшийся в высоких стеклянных бокалах. Дядя Коля все это щедро поливал красным терпким вином кьянти, продававшимся в оплетенных соломой бутылках.

Здесь следует сказать, что «золотой век» отношений между мамой и Николаем Борисовичем ко времени нашей второй поездки за границу закончился. Недоразумения происходили большей частью за столом. В известные моменты мама говорила или показывала глазами, что надо прекратить пить. В ответ на это дядя Коля, злобно глядя на нее в упор, заявлял, что не нуждается в опеке, и наливал себе еще стакан вина. Мама обычно сдерживалась, но видно было, как горячая волна крови заливает ее лицо. (Эта способность краснеть и бледнеть при душевных волнениях передалась и мне.)

Неприятный инцидент такого рода произошел во время экскурсии в Фиезоли — селение, расположенное на одном из холмов, окружающих Флоренцию.

Выйдя в раздражении из-за стола, Николай Борисович отказался осматривать келию уроженца Фиезоли прерафаэлита Фра-Анджело и пошел допивать с шоферами привезших нас автобусов, повторив тем самым выходку 1905 г. Изменилось только то, что тогда его собутыльниками были венецианские гондольеры, а теперь флорентийские шоферы.

Когда мы, покинув Флоренцию и двигаясь по направлению к Риму, пересекали пустынные равнины Кампаньи, нам сопутствовали однообразные линии древнеримских акведуков, то подходя к полотну железной дороги, то уходя к горизонту, эти нескончаемые аркады поражали своей мощностью и напоминали тяжелую поступь легионов.

Говорить о Риме — задача очень трудная, и я ограничусь лишь отрывочными впечатлениями попавшей в него 16-летней туристки. Впечатления эти были все же достаточно сильны, чтобы тридцать лет спустя найти отражение в строках, написанных очень далеко от Рима и в не совсем обычных условиях. Это было на р. Вычегде, за стенами и проволоками участка

 

- 143 -

Локчимлага. Я заболевала глубоким лимфоаденитом левого бедра, закончившимся потом общим заражением крови. Болезнь только начиналась, но сознание под действием повышенной температуры уже было сдвинуто с нормальных позиций. Лежа с закрытыми глазами в душном больничном бараке, я заставляла себя уходить от действительности. И тут на помощь приходили образы Италии. Толчком к этому, может быть, послужило то, что главный врач нашего лагпункта, д-р Готлиб, своим внешним видом напомнил мне высокого упитанного кардинала, которого я когда-то видела в Соборе св. Петра. Однажды я всю ночь бредила Римом и на утро, когда температура спустилась и я вновь обрела способность управлять рифмами, я посмотрела на вещи с юмористической стороны (это тоже очень помогает!) и написала следующие, посвященные нашему врачу строфы:

 

Я не вижу Вас в белом халате

На сплавной отдаленной реке,

Вижу Вас в ватиканской палате

С кардинальским кольцом на руке.

 

*

 

Вы со стен Бельведера украдкой

Наблюдаете женскую тень,

И одежды пурпурные складки

Ниспадают на мрамор ступень.

 

*

 

Закрывается церкви ограда,

Запираются ставни домов,

И ложится ночная прохлада

На все семь знаменитых холмов*.

 

*

 

На больших площадях и на малых

Бьют фонтаны немолчной струей.

В Риме плохо ли быть в кардиналах

И земным не судиться судьей!

 

*

 

 


* Палатин, Авентин, Квиринал, Виминал, Эсквилин, Капитолий, Ианикул.

- 144 -

Здесь же Ваши так слабы гарантии,

Так сильна предержащая власть!

Вам нужна кардинальская мантия —

Вам же только вверяют санчасть!

 

¤

 

Остановились мы в Риме в небольшой гостинице на via del Quatra Fontana, близ Квиринала. Не в пример прочим весьма мощным и декоративным римским фонтанам, те четыре фонтана, которым была обязана названием наша улица, представляли собою тонкие струйки воды, падающие из львиных пастей в стоящие под ними раковины. Наша гостиница была интересна лишь тем, что по узкой лестнице, ведшей на чердак, можно было выйти на крышу и увидеть все знаменитые семь холмов. Мы с Сережей, обнаружив небольшую площадку под крышей, часто сидели там на закате, изнеможденные целым днем осмотра достопримечательностей.

А осматривали мы все, что положено видеть в Риме. Перед нами, как в калейдоскопе, промелькнули и Колизей, и Форум, и Капитолий с конной статуей Марка Аврелия и бронзовой волчицей, кормящей Ромула и Рема, и колонна Траяна, и развалины многочисленных терм. Все это было несомненно интересно, но казалось слишком давно прошедшим, чтобы не быть реставрированным, и потому не внушало полного доверия. Папский Рим произвел на меня более сильное впечатление, может быть, потому, что архитектурные памятники эпохи Возрождения еще не полностью стали музейными экспонатами и в них шла та самая жизнь, для которой они были предназначены — жизнь католической церкви.

Слушая мессу в Соборе св. Петра, осматривая Сикстинскую капеллу, я находилась в том сосредоточенном настроении, которое подходит к подобным моментам; когда же мы перешли к осмотру замка св. Ангела, круглого здания на берегу Тибра с фигурой Ангела на крыше, всякая серьезность нас с Сережей почему-то покинула, и мы со смехом бегали по кольцеобразным коридорам этой мрачной постройки, служившей некогда тюрьмой, пока не натолкнулись на брата шведского короля, принца Карла (дядю Вильгельма Зюдерманландского), высокого худого человека чопорного вида, сопутствуемого адъютантом и гидом. Сережа присел от неожиданности и с комическим испу-

 

- 145 -

гом воскликнул: «Tu paries, Charles!» (парижская бульварная поговорка того времени). Бабушка только всплеснула руками. Во втором этаже замка та же сцена повторилась — опять из-за угла какого-то пустого каземата навстречу вынырнули фигуры принца Карла и его спутников, Сережа вновь изобразил на лице испуг и на этот раз воскликнул: «Tu radotes, Bernadote!»*. Бабушке оставалось только утешать себя мыслью, что принц Карл не слышал Сережиных острот, а если и слышал, то не понял.

Неаполь на меня произвел менее сильное впечатление, чем другие города Италии. Совершенно исключительный интерес представляет собою Помпея и все то, что было найдено при ее раскопках и хранится в Неаполитанском национальном музее, но панорама залива, «увидя которую, остается только умереть» (Vedi Napoli e poi muori!), была мне давно хорошо знакома по гравюре, висевшей в аладинской диванной, и действительность к этому ничего не прибавила.

Из Неаполя, самой южной точки нашего путешествия, мы стали быстро двигаться по направлению к дому. Перед окнами вагона промелькнула стоящая в наклонном положении Пизанская башня. В Генуе, между поездами, мы успели посмотреть Campo Santa с монументами Кановы и возвышающийся в порту памятник генуэзцу Колумбу, а через 12 часов были уже в пределах belle France. Наша недельная остановка в Ницце имела целью дать дяде Коле возможность проверить вновь изобретенную им систему игры в рулетку и оставить в Монте-Карло ассигнованную на это сумму.

Пока он играл, мы с мамой, как всегда дружно и весело, бегали по залитым солнцем улицам Ниццы, покупая цветы, духи, апельсины и всякие прелестные мелочи, которыми так богата Франция.

Во время одного из походов за покупками с нами увязался Сережа. Сначала все шло хорошо, но под конец вид лент, кружев и батиста ему наскучил, и когда мы долго колебались в выборе между двумя блузками, он начал выражать признаки нетерпения и демонстративно сел на стул около выходной двери. Хозяйка магазина, чрезвычайно манерная дама, всячески старалась продать нам более дорогую блузку с открытым воротом, а мама склонялась к покупке более дешевой с закрытым воротом.

 

 


* Radoter — заговариваться. В Швеции царствовали Бернадоты.

- 146 -

Хозяйка решила обрести союзника в лице Сережи и обратилась к нему со словами: «Eh bien! nous allons demander avis a ce jeune chevalier!» На это Сережа, который в это время, как я уже говорила, более походил на Мурзилку, чем на «рыцаря», лаконически ответил: «Madame, je suis pour les cols montants». Хозяйка опустила глаза и с тем манерно-лукавым видом, на который способны только француженки, сказала: «Oh! le chevalier est modeste!» Это название осталось за Сережей даже и тогда, когда оно уже перестало соответствовать действительности.

Проигравшись в Монте-Карло, дядя Коля стал неудержимо стремиться домой. Мысли его теперь были всецело заняты предстоящим в Москве любительским спектаклем «Бесприданница» с Найденовой в заглавной роли. Желая доставить ему удовольствие (а я этого всегда желала), я предлагала ему спросить роль Карандышева, которую он готовил, подавала реплики, и в стенах заграничных отелей раздавались тексты Островского.

Пятидневное пребывание в Париже отметилось семейным обедом у oncle Albert'a и осмотром Версаля. Не останавливаясь в Берлине, через Вержболово мы вернулись на родину и московская жизнь вошла в свою колею.

 

¤

 

Мои гимназические занятия пошли усиленным темпом. Мне нужно было быстро догнать класс, чтобы не упустить сверкавшей перед моими честолюбивыми взорами золотой медали. Тем не менее, бывали дни, когда я бросала всё и после звонка быстро мчалась домой, чтобы привести себя в порядок и успеть на репетицию того или иного любительского спектакля, в котором участвовал Николай Борисович. Спектакли эти обычно давались на сцене Охотничьего клуба на Воздвиженке, но репетиции происходили у нас дома. Режиссировал почти всегда И.Н. Худолеев из Малого театра. В 1908 г. у нас репетировался водевиль «Тайна женщины» в таком составе: лирический студент — Максимов, комический студент — Н.О. Массалитинов, их прелестная соседка Сезарина — Найденова, привратник л'Алуэтт — дядя Коля. Тут были и пение, и танцы, и Максимов блистал во всем своем очаровании.

Я уже говорила, что он нарушил покой московских барышень, выступив в том же году в Малом театре в роли Клавдио в «Много шума из ничего». То, что он бывал запросто у нас в

 

- 147 -

доме, вызывало зависть моих сверстниц, зависть, как я уже говорила, совершенно необоснованную.

В гимназических анналах мне приписывалось увлечение Максимовым. Этой теме были посвящены стихи Жени Бурнштейн, которые однако заканчивались реабилитирующей меня строфой:

 

Но он ей разум не мрачит.

Учителя весьма довольны,

Хотя мисс Грей порой ворчит,

Но в этом мы никто не вольны!

 

Разум мой, действительно, был не омрачен, т.к. золотую медаль я получила. Не совсем понимаю, как я перескочила барьер математики — области, в которой я не проявляла никаких талантов. Думаю, что на письменном экзамене не обошлось без какой-нибудь шпаргалки, а устно меня экзаменовал почетный ассистент профессор Московского университета Млодзиевский, посетитель Давыдовских четвергов, ценивший очарование моей матери и, вероятно, не пожелавший топить ее дочь казуистическими вопросами.

В 8 классе моя средняя отметка «5» была уже вполне законна, т.к. математика отпала, а в гуманитарных науках я преуспевала. К сожалению, дух дилетантства был во мне достаточно силен, и, закончив гимназию, я погналась за двумя зайцами: поступила в Строгановское училище прикладного искусства и записалась вольнослушательницей на историческое отделение ун-та Шанявского. Но об этом я буду говорить по мере хронологического развертывания повествования, которое, кстати говоря, несколько задержится последующей главой, посвященной летним впечатлениям школьного периода моей жизни.

Четвертую часть года, с конца мая по 1 сентября я проводила не в Москве, а в деревне — в тех милых калужских краях, упоминанием о которых я начала свои воспоминания.

 

ЛЕТНИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

 

Каждую весну, как только кончались школьные занятия, мы с мамой и собакой Альфой садились в поезд Московско-Киевской ж.д. и ехали до ст. Сухиничи, где нас ждали лошади. Под привычный звон бубенчиков-глухарей мы проезжали 15 верст,

 

- 148 -

отделявшие Аладино от станции, и начиналась та размеренная, несколько однообразная аладинская жизнь, в которой и мама, и я находили большую прелесть, тогда как мамина сестра Валентина Гастоновна скучала в Аладине и никогда туда не стремилась.

Наши комнаты находились во флигеле, но мы там только спали, а весь день проводили в большом доме. Утро начиналось с прогулки в парке, который тянулся на 35 десятинах вдоль течения реки Аладинки и изобиловал мостиками, скамейками, заброшенными колодцами, гремучими ручьями, сырыми папоротниковыми чащами и солнечными, поросшими высокой травой лужайками. Самой ценной частью парка был неприкосновенный сосенник с мачтовыми деревьями, сквозь верхушки которых едва просвечивало голубое небо и у корней которых оседающий грунт образовывал песчаные пещеры. В сосеннике росли белые грибы, в чищенном ельнике — красные, а на полянке — березовики.

В половине первого все сходились в столовой большого дома к завтраку. Тут уже следовало подтянуться в смысле манер. Жизнь в Аладине вращалась вокруг бабушки, властная рука которой чувствовалась повсюду. О воспитательных ее методах я говорила, упоминая о том, что низведение понятия «долга» до самых мелких вопросов доходило иногда до гротеска, но удивительным было другое: нравоучения бабушки могли вызывать протест, но никогда не вызывали скуки. Самые неприемлемые для нас тезисы бывали преподаны так умно и даже талантливо, что мы их проглатывали как пилюли, благодаря какой-то еле уловимой частице юмора, которая скрывалась в бабушкиных категорических требованиях. Получалось так, как будто она сама в душе немного смеется над теми жизненными правилами, которые она проповедует. С ранних лет нам, например, повторялось, что дети никогда не должны противоречить взрослым, что бы те ни говорили. «Retenez une fois pour toutes, — внушала нам бабушка, — que si je dis en plein jour qu'il fait nuit, vous n'avez qu'a vous taire, ou, ce qui serait encore mieux, d'ajouter "voila la lune!" Je puis avoir mes raisons pour dire telle chose et ce n'est pas a vous de me donner des dementis!» С тех пор, когда кто-нибудь грешил против истины, мы толкали друг друга и говорили «Voila la lune». Бедная бабушка не могла предвидеть в то время, что один из ее внуков так прочно усвоит это правило, что впоследствии систематически будет указывать на луну при полном мраке!

 

- 149 -

Если даже педагогические эклоги бабушки Александры Петровны были живы и остроумны, то ее рассказы о прошлом, ее суждения о людях и событиях были тем более блестящи. Она умела схватывать все характерное, существенное, не закрывая глаза на недостатки самых близких людей и не щадя этих людей для «красного словца». Сережу она очень любила, но постоянно его одергивала и высмеивала так, что жизнь этого любимца имела неприятные стороны. Ко мне, поскольку ответственность за мое воспитание не лежала на ней, бабушка относилась менее требовательно (в силу этого я даже получила от Сережи название «помпадурши»).

После завтрака часа два мы посвящали занятиям. К Сереже из села Субботники приезжал о.Тимофей, обучавший его катехизису. Ника занимался с Эммой Александровной немецким, а я с мамой — французским.

В 4 часа все сходились с рукоделием в диванной. Дедушка откладывал в сторону получаемую им из Парижа газету «Le Temps» и принимался за чтение вслух, причем его французский язык и манера читать были прекрасны. Дедушка имел терпение прочитать нам семь томов «Отверженных» Гюго и многие романы Бальзака. После обеда прибывала почта, читались газеты, обсуждались политические новости. Бабушка получала «Новое время», а мама — «Русское слово».

По вечерам иногда собирались у крыльца аладинские или нетесовские крестьяне (так называемое «общество»), и бабушка вела с ними какие-то хозяйственные разговоры, в конце которых обычно появлялась четверть водки и чарочка.

Бабушка любила собеседование со стариками, знавшими ее отца и теток — они ей напоминали «доброе старое время». Однажды, когда нетесовский Мишка-кузнец забрел во двор с гармоникой в руках (этот инструмент был под строгим запретом на усадьбе) и запел во все горло: «Ах ты, гой еси, матушка Александра Петровна, уж как я тебя люблю», — ему за это «гой еси» простили нарушение правил и даже дали, кажется, опохмелиться. Вечером взрослые сидели на балконе, где было прохладно и пахло цветущим на клумбах табаком, мы же бегали по двору, играя в палочку-выручалочку.

Такой порядок дня нарушался редко. Старшие представители семьи довольствовались своим обществом и легко обходились без визитов деревенских соседей, зато дети (во всяком случае — я) приходили в восторг, заслышав бубенцы приближающейся

 

- 150 -

тройки. Чаще других нас посещали наши ближайшие соседи За-польские, именье которых Радождево находилось в семи верстах от Аладина по направлению к Сухиничам. По своему месторасположению Радождево не было живописным, усадьба стояла в низине, но неотъемлемыми его качествами были обширный яблоневый сад, большой, обсаженный ракитами пруд, извилистая, изобилующая раками речка, грядки с клубникой и та большая свобода, которой там пользовались дети (по сравнению с Аладиным).

В XIX веке Радождево принадлежало отставному военному Александру Павловичу Запольскому, женатому вторым браком на Прасковье Алексеевне Бибиковой. Семья Бибиковых владела сравнительно крупным (по масштабам Калужской губ.) поместьем при с. Попелеве, в другом конце уезда, которое перешло к старшей дочери Бибиковых Александре Алексеевне, бывшей замужем за Василием Владимировичем Воейковым. В описываемое мною время старика Запольского уже не было в живых. Сильно заложенное Радождево унаследовал его сын от первого брака Николай Александрович, наш земский начальник, человек очень симпатичный и столь же беззаботный, а находящееся близ Козельска Попелево было куплено у разорившегося Воейкова князем Алексеем Алексеевичем Вяземским.

Слыша, что Радождево два раза в год систематически назначается на торги за неуплату процентов в дворянский банк, дедушка укоризненно качал головой и удивлялся легкомыслию Запольского. Однако, может быть потому, что последний принадлежал к тем незлобивым птицам небесным, которые не пекутся о завтрашнем дне, судьба его хранила: всегда находились люди, которые его выручали в последнюю минуту, и Радождево уцелело до 1915 г., когда было благополучно продано полковнику Кирьякову.

В бытность свою на военной службе в Харькове, Николай Александрович женился на вдове своего однополчанина, носившей не легко произносимую польскую фамилию Вржец. Поселившись в Радождеве, Мария Аркадьевна быстро привыкла к деревенской жизни, стала хорошей хозяйкой, целый день наводила в доме чистоту, лишь изредка вспоминая родную хохландию, вечера в Харьковском офицерском собрании и то, как ловко она умела отваживать местных донжуанов. Бабушке особенно нравился ее рассказ: «Иду это я с двумя приятельницами по улице. Стоят два офицера и бросают нам вслед: "Три грации!", а я не задумываясь: "Два дурака!"».

 

- 151 -

Дочь Марии Аркадьевны от первого брака, Валя Вржец, по окончании Николаевского института должна была поступить учительницей в Радождевскую церковно-приходскую школу, так как незначительная, получаемая ею за отца пенсия никак не могла покрыть ее бюджета и не давала возможности хотя бы изредка выписывать какой-нибудь соблазнительный предмет из отдела дамских мод каталога фирмы Мюр и Мерелиз.

Несмотря на большую разницу лет, между мною и Валей существовал какой-то антагонизм — меня раздражали и ее претенциозный тон, ее гортанное произношение буквы «г», и, главным образом, начальственный тон в отношении ее младших сестер — моих приятельниц. Однажды (это было в начале 1907 г.), вернувшись с уездного земского собрания Николай Александрович Запольский сказал, что он определил свою падчерицу в гувернантки к младшим детям кн. Марии Владимировны Вяземской и что ей предстоит переехать в имение «Отрада» в 10 верстах от Козельска. Уже давно наше любопытство возбуждала неведомая нам веселая богемная жизнь, которая шла в окрестностях этого города*. Молва доносила до Аладина имя неотразимой кн. Марии Владимировны Вяземской, урожденной Блохиной, прозванной «Захват», потому что к ее ногам поочередно слагали сердца все окрестные помещики, по странной случайности носившие как на подбор имя Алексей (кн. Алексей Алексеевич Вяземский, кн. Алексей Дмитриевич Оболенский, Алексей Николаевич Домогацкий, Алексей Николаевич Ергольский). И вот в эту запретную для нас зону должна была проникнуть Валя. Мы надеялись, что край завесы приоткроется, и мы узнаем что-нибудь интересное. (Под словом «мы» я подразумеваю себя, девочек Запольских и отчасти двоюродного брата Сережу). К семье Вяземских я вернусь позднее, а сейчас скажу несколько слов о своих радождевских приятельницах, главным образом о старшей из них — Ляле (Ольге), с которой меня связывает многолетняя дружба. В описываемое мною время она напоминала годовалого жеребенка-стригуна — худенькая, голенастая, резкая в движениях. Глаза у Ляли были серые, окруженные темными кругами, прямой нос и яркие губы на бледном лице. Она была молчалива, может быть немного упряма. Поверхностные наблюдатели, вроде аладинских взрослых, называли ее «рыбой», но я с ними не со-

 

 


* Татары, безуспешно осаждавшие Козельск в 1332 г., назвали его «Злым городом».

- 152 -

глашалась и даже в очень юные годы признавала в Ляле лежавшие «в потенциале» сильные черты благородства и прямоты. Катя Запольская — милая, веселая, похожая на китаяночку девочка, была года на 4 моложе нас, но неизменно принимала участие в наших предприятиях, увлечениях и спорах.

Дядя Коля Шереметев был связан с Николаем Александровичем Запольским охотничьей дружбой. В 10 верстах от Аладина по берегам Жиздры тянулись обширные леса, принадлежавшие Розалии Ивановне фон-Шлиппе, урожденной Фальц-Фейн. Леса эти изобиловали озерами и юго-западным своим краем сливались с так называемыми Бырнскими лесами. Вот в эти-то места часто устремлялись дядя Коля, Николай Александрович Запольский, радождевский садовник Кирилл и аладинский садовник Гаврила в сопровождении собак Альфы и Дьянки.

Дядя Коля особенно любил осеннюю охоту на рябчиков с пищиком и на тетеревов. Добросовестно исходив десятки верст, охотники устраивали привал в сторожке какого-нибудь лесного сторожа (сторожа эти носили на западноевропейский манер каскетки с инициалами РФШ и называли хозяйку, которую никогда не видали, «Лазорь Ивановна»).

На привалах открывались корзинки с провизией, откупоривались охотничьи фляги и начинались удивительные рассказы радождевского Кирилла, великого мастера новеллы (его рассказ «О бесстрашном дворянине» опубликован, со слов дяди Коли, Н.В. Давыдовым в книге воспоминаний).

Отправляя дядю Колю на охоту, мама строго контролировала содержание его фляжки, но упускала из виду, что во всяком населенном пункте имелась предприимчивая шинкарка, при содействии которой «бырнские стрелки» могли удвоить выданную им дома дозу.

Однажды (это было, кажется, летом 1904 г.) Н.А. Запольский привез в Аладино своего крестника, сына своего друга Сергея Николаевича Аксакова — Бориса, который должен был принять участие в охоте. Борис Аксаков в то время был кадетом старшего класса 2-го Петербургского корпуса. Это был складный юноша лет 18 с продолговатым лицом, умными глазами и маленьким ртом. Про него было известно, что он прекрасно учится и «подает большие надежды». Позавтракав в Аладине, охотники уехали, и Борис Аксаков исчез из моего поля зрения до 1906 г. Через Запольских доходили слухи, что он вышел в Павловское юнкерское училище, как первый ученик

 

- 153 -

получил нашивки фельдфебеля, но перед самыми выпускными экзаменами заболел тяжелой формой тифа, задержавшей его выпуск на целый год.

Семейная жизнь его родителей была весьма своеобразна. В 1912 г. говорили: Сергей Николаевич Аксаков уже 12 лет не разговаривает со своей женой, живя с ней в одном доме. Желая получить стакан чая от сидящей за самоваром Марии Ипполитовны, он приказывает кому-нибудь из детей: «Скажи твоей матери, чтоб она налила мне стакан чая». Если так говорили в 1912 г., значит, в описываемое мною время супруги Аксаковы молчали уже 5 лет. Местом, где развертывались эти странные отношения, было сельцо Антипово, расположенное на высоком берегу извилистой реки Серены, притока Жиздры. Антипово было последним куском Воейковских владений в Козельском уезде, оставшимся в семье. Мать Сергея Николаевича Аксакова, Юлия Владимировна, была сестрой Василия Владимировича Воейкова, владельца Попелева. Она унаследовала небольшой кусок земли, где не было усадьбы. В старину в Антипове была ореховая ферма, на которой давили масло из плодов росшего на берегах Серены орешника.

Зиму и лето Юлия Владимировна Аксакова жила в Калуге, в своем доме на Нижней Садовой улице, а именье при жизни отдала своему любимому старшему сыну Сергею Николаевичу, который после военной службы перешел на службу в земство и нуждался в земельном цензе.

Даже люди, страдавшие от «аксаковского характера» (в Козельском уезде это было синонимом чего-то очень неприятного), не отрицали того, что Сергей Николаевич был умным человеком. Скверный характер его к тому же проявлялся только в семье и отчасти на службе. В обществе же Сергей Николаевич был неузнаваем и внешность имел приятную. Он был, как говорили провинциальные дамы, «жгучий брюнет», высокого роста, худощавый, с откинутыми назад густыми волосами. Теоретические рассуждения Сергея Николаевича о сельском хозяйстве, о политике, об экономике были умны, но все его практические мероприятия не удавались. Войдя во владение Антиповым, он принялся строить дом. Строительный материал оказался пораженным грибком. Балки разрушались, грозили обвалом, и дом требовал постоянного ремонта.

В 1906 г. Сергей Николаевич вздумал варить в Антипове яблочную пастилу, чтобы коммерчески использовать урожай

 

- 154 -

фруктового сада. Было закуплено оборудование для производства яблочного теста, но предприятие оказалось нерентабельным и было прикрыто. В один из последующих годов ячмень с площади в 5 десятин, собранный с поля сырым, пророс в амбаре. Сергей Николаевич выписал за 900 руб. громадную американскую сушилку, которая не поместилась ни в одном сарае. Для машины пришлось построить особый навес, где она стояла без употребления и ржавела много лет, вплоть до того времени, когда перешла вместе со всем остальным в народное достояние. Прежде чем отклониться от темы об Аксаковых, добавлю, что, кроме Бориса, у Сергея Николаевича было четверо детей: дочери Ксения, Нина и Вера и младший сын Сергей, смуглый, черноглазый, похожий на отца мальчик, родившийся незадолго до того, как Сергей Николаевич перестал разговаривать со своей женой.

Девочки учились в Калужской гимназии; летом я их иногда встречала у Запольских.

Все эти лица еще появятся на страницах моих воспоминаний. Сейчас же я хочу упомянуть о личности, поистине архаической, вошедшей в XX век непосредственно из гоголевских времен — помещице села Брынцы Елизавете Петровне Бабушкиной.

К крыльцу аладинского дома подъезжал иногда рыдван, обитый внутри полосатым тиком. К рессорам этого рыдвана был приделан ларь для вещей, т.к. построение этого экипажа относилось к тем временам, когда люди путешествовали на перекладных. Из рыдвана выходила старушка в чепце, в кринолине и черных митенках. Это была приятельница давно умерших тетушек Чебышёвых Елизавета Петровна Бабушкина, дожившая в девичестве до глубокой старости и сохранившая в неприкосновенности главные черты своего характера: наивность и деликатность. Затерявшаяся в черных оборках, она мне казалась невесомой, и личико у нее было маленькое, с большими выпученными глазами и выдающейся нижней губой. Жила Елизавета Петровна бедно. В парадных комнатах ее довольно большого запущенного дома было ссыпано зерно, лежали яблоки, на окнах сушились пучки лекарственных трав, с потолка свешивалась паутина, а в спальне у хозяйки неизменно стояла корзина с наседкой. Единственная роскошь, которую дозволяла себе эта милая старушка, была летняя варка варенья. В этом искусстве она считалась непревзойденной и к чайному столу в Брынцах подавалось по меньшей мере 10 сортов варенья и смоквы. Двое

 

- 155 -

слуг из местных крестьян — Дуняша и ее муж Федор — покровительственно-грубовато обслуживали барышню Елизавету Петровну до 1909 г., когда она умерла так же тихо и кротко, как и прожила свою жизнь.

С Е.П. Бабушкиной у меня связано воспоминание о богомолье, которое нами было предпринято в село Спас-Чекрян Орловской губ. В этом селе жил, чтимый далеко за пределами своей округи, священник о. Георгий Косое. К отцу Егору, считавшемуся прозорливым, шли за сотни верст самые разнообразные люди, прося его советов и молитв. Дорога в Спас-Чекрян лежала на город Белев Тульской губ., славившийся на всю страну яблочной пастилой изделья бр. Прохоровых. Из Белева надо было ехать 30 верст на лошадях. Два раза, вместе со старшими, я совершила такое паломничество; от первой поездки у меня осталось смутное воспоминание: помню только аскетическую внешность и проникновенный голос о. Георгия, служившего молебен в старой церкви (новая — только еще строилась) и сильную грозу, разразившуюся во время нашего пребывания в Спас-Чекряне. Молния ударила в нескольких шагах от меня и сбила с ног. К вечеру я стала совершенно желтая, поднялась тошнота и 2 недели меня лечили от желтухи, вызванной испугом.

В чем состояла беседа бабушки и мамы с о. Егором, я достоверно не знаю (хотя имела на этот счет некоторые предположения), но когда через несколько лет в подобную поездку включились Сережа, Шурик и Ника, из отрывочных фраз я поняла, что о. Егор усмотрел что-то страшное в судьбе одного из младших мальчиков. Думаю теперь, что это касалось Ники, т.к. с точки зрения о. Егора «страшное» произошло именно с ним, а отнюдь не с Шуриком.

Мои догадки о предмете беседы бабушки и мамы с о. Егором были основаны на том, что в то время аладинские умы были взволнованы пришедшим из Петербурга известием, что Валентина Гастоновна разводится с Курнаковым, чтобы выйти замуж за графа де Герн, скучноватого, но очень благопристойного француза, более чем средних лет. Второй развод в семье? — Это становилось уже чем-то хроническим! Позицию непримиримости занял на этот раз дедушка, с которым на почве возмущения было даже несколько сердечных припадков. Бабушка отнеслась к делу более спокойно; с одной стороны, тетя Лина всегда была ее любимицей, с другой — против Курнакова было выдвинуто вполне обоснованное обвинение в пристрастии к алкоголю.

 

- 156 -

Н.Н. Курнаков, уйдя из военной службы, поступил в правление одного из частных петербургских банков и обществом тети Лины стали финансовые круги столицы. В доме Курнаковых, где когда-то звучали донские имена Граббе, Иловайские, Жеребцовы, теперь раздавались «Варшавские», «Гинзбурги» и даже «Митька Рубинштейн». Я говорила о легкости, с которой моя тетка поддавалась внешним влияниям. Ее суждения часто грешили непоследовательностью, зато всегда выражались во весь голос и с большим апломбом. Увлечением петербургского периода ее жизни был балет. Толчком, направившим интересы тети Лины к этому виду искусства, было, я полагаю, то обстоятельство, что Виктор Васильевич Дандре, с которым ее связывала старая, а следовательно не ржавеющая любовь, из бедного студента превратился в не бедного члена городской думы и женился на знаменитой Павловой 2-й.

В квартире Курнаковых появился большой портрет этой поистине изумительной балерины. Тетя Лина абонировалась на ложу бельэтажа Мариинского театра и стала судить о тонкостях хореографического искусства с присущим ей апломбом. Особенно смешно было, когда слова матери о балете повторял хорошенький белокурый Ника, с большой тщательностью и любовью воспитываемый милейшей Эммой Александровной Бекман, много лет жившей в нашей семье в качестве гувернантки. В детские годы Ника посещал находившуюся на Литейном образцовую подготовительную школу Kaiserschule, а потом автоматически перешел в среднюю школу Annenschule. (И тут и там преподавание велось на немецком языке.)

Когда в 1906 г. в орбиту тети-Лининой жизни вошел граф де Герн, с ним вместе проникли новые и очень сильные влияния. Граф был типичным представителем провинциального французского дворянства и ревностным католиком. Последнее обстоятельство отразилось на всем дальнейшем ходе жизни тети Лины, а пока что значительно осложнило ситуацию, поставив на ее пути к графской короне препятствия почти непреодолимые. Первое из этих препятствий заключалось в том, что граф де Герн с давних пор был обвенчан с дочерью маркиза де Сегюр, а католическая церковь не признает развода, вернее признает его в самых исключительных случаях. К счастью, для успеха данного дела, случай графа де Герн оказался как раз редчайшим и исключительным. Поскольку я могла понять из ведшихся в моем присутствии разговоров, молодая супруга графа, именуемая

 

- 157 -

моей теткой «cette horrible femme», выйдя из церкви, пожелала мужу всего хорошего и отправилась на квартиру к своему брату графу де Сегюр, с которым и прожила всю жизнь, появляясь в свете и фигурируя в заметках парижской хроники под именем графини де Герн.

Оставшись в одиночестве, граф удалился в родовое имение на севере Франции (около Дуэ) и зажил там, деля свои досуги между церковью и охотой. Вся его семья была клерикальной: две сестры находились в монастыре, причем одна приняла такой строгий постриг, что видеть ее можно было очень редко и то только через решетку. На семейных портретах, которые мне довелось видеть много позже в Париже, были изображены почтенные лица в одеждах католического духовенства или в мантиях высших чинов магистратуры. Рыцарские доспехи отсутствовали.

О материальных ресурсах семьи де Герн я ничего не знаю, слышала только, что граф потерпел финансовую катастрофу, отдав крупную сумму денег некоему Элидуасселю, прожектеру плантаций сахарного тростника на Кубе, и не получив ни франка обратно. Следствием потери личных средств было то, что граф появился в Петербурге в качестве представителя французского капитала, вложенного в Макеевские металлургические заводы на юге России. Тут он познакомился с Валентиной Гастоновной, пленился ею и стал хлопотать о разводе.

Приняв в соображение исключительные обстоятельства дела, Ватикан удовлетворил прошение графа де Герн и расторг его фиктивный брак с m-lle de Segur. Главное препятствие было устранено, но оставалось второе, не менее серьезное. Католическая церковь, признавая православный брак, ни во что не ставит наш развод. Для того чтобы граф мог венчаться с разведенной православной церковью тетей Линой, нужно было получить «dispense du Pape», т.е. особое разрешение святейшего престола. У ксендзов церкви св. Екатерины в Петербурге должен был состояться суд и к моему отцу от имени заинтересованных сторон обратились с просьбой выступить в качестве свидетеля. Он должен был удостоверить, что: «Самодурка-мать заставила бедную Лину из соображения оголтелого национализма и лжепатриотизма выйти по принуждению за казака Курнакова и забыть о храбром французе Дю-Фан-де-Шуазене». — На эту просьбу папа смеясь сказал: «Du moment qu'il s'agit de dire des horreurs sur ma belle-mere, je suis tout pret».

 

- 158 -

Ксендзы вняли столь убедительным доводам. Dispense du Раре была получена и свадьба тети Лины с графом де Герн состоялась 19 августа 1906 года.

Против дяди Альберта де Герн ничего нельзя было возразить, кроме того, что он скучноват, и что его добродетель сводится к отсутствию крупных недостатков. С тетей Линой они ужились прекрасно. Бурная жизненная реакция моей тетки уравновешивалась равнодушием ее супруга ко всему, что выходило за узкий круг его интересов. Вместе с тем, граф не был лишен здравого смысла: слыша, как его жена с жаром ломает словесные копья по пустякам, он, пожимая плечами, говорил: «Tout ca ce sont des razgovors». («Разговор» — было единственным словом, которому граф научился за 12 лет жизни в России.) Да в ответ на попытки тети Лины играть в молодоженов граф говорил: «Mais Lina, ma chere amie, ne soyez done pas ridicule. Je ne suis pas un Romeo — je suis un vieux monsieur!»

Чтобы неприятные перипетии бракоразводного процесса не проходили у них на глазах, весною 1906 г. бабушка и дедушка уехали за границу. Официальной причиной была выдвинута необходимость укрепить здоровье Сережи морскими купаниями. Аладино было предоставлено нам.

Нашему отъезду из Москвы предшествовало следующее событие: в конце мая, когда я перешла в 5 класс, когда вещи были уже отправлены на вокзал и Альфа, чувствуя сборы, в ажиотаже бегала по комнатам, я почувствовала боль в том месте, где у людей находится аппендикс. Градусник показывал 39°, немедленно был вызван Аркадий Александрович, который констатировал приступ аппендицита и сказал, что осенью меня необходимо оперировать. В то время операция по поводу аппендицита считалась чем-то очень серьезным, хотя Аркадий Александрович с жаром рассказывал о блестящих достижениях в этой области хирурга Дуаена, меня очень смущала мысль жить все лето в предвидении операции. К тому же меня заставили дать слово, что я за лето не съем ни одной ягоды. Считалось, что косточка малины и даже зернышко земляники могут вызвать третий, и уже смертельный приступ аппендицита. Я честно выполняла все обязательства. Это было скучно, но, в конце концов, не нарушило летнего отдыха. Без бабушки и дедушки мы чувствовали себя свободнее, связь с Радождевым стала более тесной. 15 августа там ежегодно праздновались именины хозяйки. Еще накануне съезжались гости из нашего конца уезда и из-под

 

- 159 -

самого Козельска. На этот раз мы отправились вдвоем с дядей Колей в Радождево (мама была в Петербурге по случаю свадьбы сестры), и он явно чувствовал ответственность, вывозя в свет «молодую девицу».

У Запольских было человек 20 гостей и среди них Сергей Николаевич Аксаков с сыном Борисом и дочерью Ксенией. В центре всеобщего внимания находилась впервые приехавшая в наши края в сопровождении своего дяди Петра Владимировича Блохина — княжна Надежда Алексеевна Вяземская. Ей было лет 25. Красивою ее никак нельзя было назвать, но она не могла остаться незаметной. В ее лице с темными глазами, носом с горбинкой и большим ртом было что-то нерусское. Когда же Надя Вяземская под конец вечера выступила в цыганской пляске (а плясала она прекрасно!), я подумала, что через несколько лет она будет типичной старой цыганкой*.

К словам, что в центре внимания всеобщего была Надя Вяземская, я должна внести небольшую поправку. Часам к 9 в центре моего внимания оказался Борис Аксаков, а часам к 12 он же оказался в центре внимания Нади Вяземской.

Именины были очень веселые — танцевали, играли в шарады, ужинали на террасе. Предполагалось, что празднование продолжится до рассвета, когда подадут лошадей и Борис Аксаков поедет на станцию, чтобы вовремя быть в Красносельских лагерях. С ним вместе должна была ехать родственница Запольских и Аксаковых Анастасия Васильевна Воейкова. Я находилась в самом веселом настроении, когда ровно в 10 часов передо мной предстал дядя Коля и голосом, не допускающим возражений, предложил мне идти спать. Делать было нечего. Я удалилась, кляня свою судьбу, но решила перехитрить всех: бодрствовать до рассвета и выйти на крыльцо, когда будет уезжать Борис Аксаков, под предлогом, что я хочу проводить Анастасию Васильевну Воейкову. Как всегда бывает в подобных случаях, перед самым рассветом я крепко уснула и проснулась только от звона бубенцов у подъезда. Когда я поспешно выскочила на крыльцо, отъезжающие уже сидели в экипаже. Борис Аксаков удивленно спросил меня: «Почему Вы так рано встали?» Пробормотав что-то не очень связное, я пожала ему руку, подождала на крыльце, пока за прудом не замолкнут бубенцы, и пошла спать.

 

 


* Надежда Алексеевна Вахтина не дожила до этого и умерла в 1915 г. от туберкулеза.

- 160 -

Наутро моросил дождь. Я грустно бродила по двору, обвиняя дядю Колю, когда веселая, разбитная скотница Меланья, нанесла мне сокрушительный удар словами: «Ах, барышня, что же Вы так рано ушли! Как весело-то было. Я все в окошко смотрела: и пели, и танцевали, а молодой Аксаков барышням все ручки целовал!»

Через неделю вернулась мама, и мы поехали в Москву. 5-го сентября я лежала на операционном столе в хирургической лечебнице А.А. Ошмана на Арбате, и когда я поправилась, то решила, что хлороформ излечил меня от моей несчастной «любви».

Аркадий Александрович в период моего выздоровления подробно рассказывал мне ход операции и вложил в мою душу крупицу энтузиазма в отношении хирургии. Со свойственной мне непосредственностью я направо и налево читала лекции об аппендектомии.

Но возвращаюсь к Козельскому уезду. В восьми верстах от Аладина находилась деревушка Опаленки. Там стоял невзрачный дом, принадлежавший Марионелле Моисеевне Кашкаровой (в округе ее называли Мандриллой Моисеевной). Этой, уже пожилой особе молва приписывала магическую способность заговаривать. Крестьянки ходили к ней гадать на картах, неся кур, яйца и холсты, и как огня боялись ее «плохого глаза». Кроме даров магии, Марионелла обладала хорошенькой дочкой Анетой, у которой были темные глазки, невероятно яркий румянец во всю щеку, столь же невероятно тонкая талия и крутые бока. Зимой мать и дочь жили в г. Козлове Тамбовской губ., а летом приезжали в Опаленки. (В Козлове у Кашкаровых жила в прислугах девушка, сделавшая столь блестящую карьеру, что ей будет посвящена целая глава моего повествования. Но об этом в свое время!)

Знакомство между Аладиным и Опаленками не велось. Когда-то, в незапамятные времена, бабушка отправилась отдать визит соседке, но обстановка (колода засаленных карт на столе и груда столь же чистых подушек в розовых наволочках на кровати) ей не понравилась, и на этом отношения с Кашкаровой закончились.

Пришел однако день, когда за завтраком бабушка окинула всех грозным взглядом и внушительно сказала: «Сашенька и Эмма Александровна! Прошу Вас, чтобы дети теперь одни в парк не ходили: там бывает Вяземский с Кашкаровой!»

 

- 161 -

Дело в том, что накануне аладинская управительница Соня (бывшая горничная, вышедшая замуж за арендатора-мельника) прибежала с известием, что молодой князь Вяземский (брат упоминавшейся Нади) и девица Кашкарова приехали верхом в Сосенник, привязали лошадей и стали гулять по дорожкам, попирая все суверенные права владелицы.

Замечаю, что течение моего рассказа снова подводит меня к семье Вяземских, и попытаюсь сообщить то, что я знаю о ее членах, отчасти со слов других, отчасти по собственным наблюдениям.

Купивший у Воейкова именье Попелево кн. Алексей Алексеевич Вяземский был тихий человек, очень высокого роста, любивший сидеть дома и трудиться за токарным станком. О его жене, Марии Владимировне, я уже говорила, добавлю только, что эта по природе умная, властная и взбалмошная женщина имела способность создавать вокруг себя цыганский табор; постоянные поклонники, гости и приживальщики составляли вокруг нее пеструю и шумную свиту. В конце 80-х годов в списке поклонников Марии Владимировны числился сосед по имению кн. Алексей Дмитриевич Оболенский, впоследствии обер-прокурор св. Синода. Село Березичи, принадлежащее Оболенским, стояло на берегу Жиздры по другую сторону г. Козельска (считая от Попелева) и упоминалось мною в связи с тем, что его владелец, дед Алексея Дмитриевича, был дружен с Чебышёвыми и, как предводитель дворянства, содействовал помещению сумасшедшего Афанасия Григорьевича в Калужскую больницу. Тетушки Анна и Авдотья Афанасьевны еще поддерживали отношения с Дарьей Петровной, матерью Алексея Дмитриевича, но впоследствии отношения между Березичами и Аладиным заглохли.

Сыновья Дарьи Петровны сделали блестящую служебную и придворную карьеру, благодаря выгодным женитьбам и близкой дружбе младшего из них Николая Дмитриевича (так называемого Котика Оболенского) с наследником, впоследствии Николаем II. Это породило светскую поговорку, что «Оболенские живут котиковым промыслом».

Алексей Дмитриевич был человеком небольшого роста с лицом монгольского склада, умный и весьма осторожный. В губернии его называли «лукавый царедворец». Собираясь жениться на княжне Салтыковой, он, во избежание всяких конфликтов, исхлопотал А.А. Вяземскому место могилевского вице-губерна-

 

- 162 -

тора, и Мария Владимировна вместе с окружавшим ее табором на несколько лет перекочевала в Могилев.

Детей Вяземских было двое: Надежда и Владимир. Воспитание они получили довольно беспорядочное. Надя почему-то училась в Могилевском епархиальном училище, а Володя был отдан в Орловский корпус, откуда был исключен за какую-то шалость.

В конце 90-х годов А.А. Вяземский ушел в отставку и поселился в Попелеве — с Надей и Володей, тогда как Мария Владимировна, забрав младших своих детей Прасковью и Николая, переехала к их фактическому отцу Алексею Николаевичу Ергольскому. Именье Ергольских Клюксы стояло на левом берегу Жиздры, немного выше Березичей. Деревни к югу от Козельска до сих пор хранят в своих названиях следы татарского нашествия — первая же в этом направлении деревушка, где в 1332 г. стояла осаждавшая Козельск рать, так и называется Орденки.

Клюксы унаследовал неженатый Андрей Николаевич Ергольский. Алексей же Николаевич, получив лесной участок на правом берегу реки, построил там дачу под названием «Отрада».

Туда-то и поехала старшая дочь М.А. Запольской в качестве гувернантки.

В ближайшем окружении Марии Владимировны Вяземской постоянно были ее два брата Петр и Алексей Владимировичи Блохины. Первый в молодости служил в каком-то кавалерийском полку, в каком именно выяснить было трудно, т.к. он постоянно менял околыши своей фуражки, а рассказы его были сбивчивы; он был то павлоградцем, то глуховцем. Представляясь, Петр Владимирович говорил: «Штаб-ротмистр Государя моего!»

У Петра Владимировича было небольшое имение на берегу Серены, где он жил со своей многочисленной, но не совсем «оформленной» семьей. Семья эта состояла из Надежды Васильевны, по первому мужу Заседателевой, и многочисленных детей, которых Петр Владимирович постепенно «оформлял». Часть зимы Петр Владимирович проводил в Москве. Он знал толк в лошадях и до самой революции служил стартером на бегах. Вращаясь в обществе коннозаводчиков, Петр Владимирович обладал некоторым светским лоском, чего никак нельзя было сказать о его брате Алексее; последний, покинув свою жену (которая была дочерью дьячка) и ее многочисленное потомство на попечение сестры Марии Владимировны, — сошелся с попелевской крестьянкой Фионой и поселился на деревне, отличаясь от остальных

 

- 163 -

мужиков только тем, что он больше дрался и требовал к себе некоторого почтения, как к барину. Вместе с тем он был умнее брата Петра Владимировича, не предавался фантастике и трезво смотрел на вещи. В 1902 г. Алексей Алексеевич умер и был похоронен в ограде попелевской церкви. По его завещанию, младшие дети не только унаследовали его имя, но получили наиболее ценную часть имущества — имение Церлево в Темниковском уезде Тамбовской губернии. За сыном Владимиром осталось Попелево; Надежде Алексеевне было выделено небольшое поместье Плюсково на р. Серене, стоявшее против аксаковского Антипова, но жить она временно осталась с братом в Попелеве.

После смерти отца Владимир Вяземский всецело подпал под влияние дядюшек Блохиных, что отнюдь не способствовало упорядочению его жизни. По комнатам попелевского дома бродили собаки, повсюду валялись уздечки, нагайки и охотничьи принадлежности. Главное богатство Попелева — 40-десятинный фруктовый сад — был весьма невыгодно сдан в долгосрочную аренду. Остальное хозяйство перешло в руки Алексея Владимировича Блохина, а молодой хозяин проводил время на охоте у матери в «Отраде» и в разъездах по округе. На деревне ни одна свадьба, ни один престольный праздник не обходился без него. Крестьяне любили «простого» барина, шли к нему во двор и за веревкой, и за бороной, как в собственный сарай, и не обижались, если он, по пьяному делу, давал кому-нибудь по шее.

Внешне Вяземский в ту пору был типичным «добрым молодцем». Громадного роста — всегда на полголовы выше самых высоких окружающих, с волосами, расчесанными на прямой пробор, низким лбом, круглым овалом лица, серыми оттененными темными ресницами глазами, он не мог назваться красивым, но был во всяком случае видным малым.

Летом 1907 г. мама и тетя Лина сидели в ожидании поезда на ст. Сухиничи-Узловые. В зал шумно вломились два пассажира: Владимир Вяземский в белой поддевке и дворянской фуражке (той самой, которая называлась «не бей меня») и Илья Львович Толстой. Мама и ее сестра в то время были с ними не знакомы, но из разговоров вновь прибывших можно было понять, что они едут из «Отрады» в Калугу. Оба находились в приподнятом настроении духа. Калужский поезд опаздывал. Ждать было скучно, и оба путешественника, еще раз подкрепившись в буфете, принялись вымещать свой гнев на дежурном по

 

- 164 -

станции, причем это делалось способами не только не соответствующими теории непротивления злу, но переносившими в эпоху пушкинских станционных смотрителей и нетерпеливых фельдъегерей. Мама рассказывала об этой сцене с порицанием, а более радикально настроенная тетя Лина — с ярым возмущением.

Возвращаюсь на 1/2 года назад. Когда Борис Аксаков осенью 1906 г. вернулся в училище, оказалось, что перенесенный им тиф дал осложнение — потерю памяти. Принимая во внимание, что в корпусе и в училище Аксаков шел первым, начальство и доктора направили его на отдых в деревню. Борис поселился на зиму в Антипове, где в то время жили его мать и сестра Ксения, работавшая учительницей в местной школе. Отец приставил Бориса к хозяйству и, в частности, к варке яблочного теста, а мать закармливала печеньем и окружала чрезмерными заботами, которые встречали с его стороны довольно холодный прием. Угодливость матери ему не импонировала. Еще будучи кадетом, он проявлял какую-то странную нелюбовь к внешнему проявлению чувств. Когда весь год ожидавшая его приезда на вакации мать выбегала на крыльцо, чтобы его обнять, он спешил ее отстранить под предлогом, что запылился в дороге, что ему надо умыться, прежде чем здороваться, словом, сразу окатывал ее ведром холодной воды. Эта черта осталась в нем на всю жизнь.

Соседство двух, ничем по существу не занятых молодых людей, какими были в ту пору Вяземский и Аксаков, привело к тому, что их жизнь превратилась в сплошные разъезды и развлечения. Своего апогея веселье в Козельском уезде достигло на святках, когда молодежь под предводительством Марии Владимировны Вяземской организовала группу ряженых, которые под видом колоды карт разъезжали по соседям, распевая тут же сочиненные стихи на злобу дня, объединенные в поэму «Козелиаду». Внимание, которое Надя Вяземская начала уделять Борису Аксакову на именинах у Запольских, перешло в нечто более серьезное; произошел разговор, после которого Борис, уезжая в Петербург, написал Наде письмо следующего содержания: «Если Вы переведете значение Вашего имени на французский язык (Espérance), то в том слове Вы найдете то, что является препятствием для достижения Вашей или нашей /я не знаю, как точно было написано/ цели (Père)».

Весною Борис был выпущен в Московский полк из училища. Надя Вяземская (par dépit) вышла замуж за ничем не замеча-

 

- 165 -

тельного офицера Бахтина, вскоре умершего от туберкулеза, и переселилась в Плюсково. На этом я покидаю Вяземских, Блохиных и Аксаковых, чтобы снова встретиться с ними шестью годами позднее, т.е. в 1913 г.

В 1907 г. большой аладинский дом подвергся капитальному ремонту. Бабушка и дедушка переселились во флигель, а мы провели лето в Радождево, что еще более укрепило мою дружбу с Лялей и Катей Запольскими, которых я аккуратно посещала зимой в Московском Дворянском институте (после того, как маме удалось определить их обеих в это вновь открывшееся первоклассное учебное заведение на стипендии).

В Дворянском институте, поместившемся в Запасном дворце у Красных ворот, все было поставлено на широкую ногу. Достаточно сказать, что инспектором музыки был Рахманинов, зубы институткам лечил лучший московский дантист Янковский*, французскую литературу преподавал гувернер Владимира Долгорукова Mr. Portier, начальницей была большая умница и великий дипломат Ольга Анатольевна Талызина и даже классные дамы, все как на подбор, были красивы и приятны (у Кати Запольской классной дамой была прелестная О.М. Глебова, мать Сергея Михалкова, обладавшая неисчерпаемой фантазией и славившаяся среди институток, как великий мастер новеллы).

Поднимаясь в воскресные дни по широкой мраморной лестнице, я читала слова, начертанные золотыми буквами на мраморной доске: «Отцы и матери да потщатся воспитать детей своих, будущий род дворянства Российского...» и т.д. и проходила в двухсветный зал. Неслышно скользя по блестящему паркету, ко мне подбегали Катя и Ляля в белых пелеринках и рукавчиках, мы чинно садились и беседовали вплоть до звонка, возвещавшего конец приема. Среди институток я видела много знакомых лиц, например, девочек Львовых, с которыми танцевала у Трубецких, Вареньку Ланскую, сестер Туркестановых. В зале слышался гул от приглушенных разговоров, звон шпор какого-нибудь военного отца или брата и шуршанье шелкового платья проходящей классной дамы. Все было чинно, но в Дворянском институте не чувствовалось той казенщины и рутины, которые неизменно встречались в описании закрытых учебных заведений прошлого века. Воспитанницы получали очень много, как в смысле материальных забот, так и в смысле ум-

 

 


* Михаил Болеславович.

- 166 -

ственного развития и, вполне понятно, что в дальнейшей жизни многие из них вспоминали о доме у Красных ворот, как о «потерянном рае».

Спохватившись, что настоящая часть моих воспоминаний носит название «Летние впечатления», а воспоминания о Дворянском институте являются «не летними», а исключительно «зимними», — я быстро меняю тему своего рассказа.

Имение Розалии Ивановны Шлиппе Колодези, в продолжение нескольких лет находилось в ведении управляющего барона Мирбаха. До Аладина доходили слухи, что барон этот пьянствует и что народ им очень недоволен. Колодези считались наиболее революционно настроенным селом Козельского уезда и при Мирбахе были случаи намеренного поджога помещичьего хлеба.

В 1908 г. Шлиппе, жившие зимой в Риге, а летом в имении Немерзкое Мещевского уезда, уволили Мирбаха, и в Колодези был отправлен их третий сын Николай Густавович. Бабушка и дедушка давно знали Колю Шлиппе, который в бытность свою в Морском корпусе ходил к ним в отпуск. Бабушка имела к нему предвзятую склонность, как к моряку, но и вполне объективные наблюдения заставляли ее и дедушку говорить: Nicolas Schlippe est un garçon de valeur. Служа мичманом на броненосце «Петропавловск», Шлиппе был на борту вместе с Макаровым и Верещагиным в момент трагической гибели этого судна от японской мины 31/III 1904 г. Из всей команды осталось 7 человек: вел. кн. Кирилл Владимирович, мичман Шлиппе и 5 матросов. Когда летом 1908 г. вышедший в запас флота Николай Густавович поселился в Колодезях, мы, т.е. девочки Запольские и я, окружили его ореолом славы, с почтением смотрели на шрам за его ухом — след ранения во время взрыва, и даже сложили песню, начинавшуюся словами: «Коля Шлиппе появился как звезда на небесах».

Окидывая прошлое беспристрастным взглядом, я теперь вижу, что в Николае Густавовиче Шлиппе не было ничего романтического, и его образ принимал романтические черты только будучи пропущен через призму нашего воображения. Это был молодой человек высокого роста, не очень красивый, с рыжими усами, благовоспитанный и добродетельный. Его хозяйничанью в Колодезях в моих детских стихах «Поездка по Козельскому уезду» были посвящены следующие строки:

 

- 167 -

И все-то у Коли в порядке:

В саду он посеял газон,

Разбил две цветочные грядки

И с фермы провел телефон.

Когда ж Николай ожидает

Родителей в гости к себе,

Он зеленью дом украшает:

Гирлянды пестреют везде.

Но нравственность Шлиппе сурова,

Пора от нее отдохнуть!

Тут близко живет Кашкарова,

Недолго нам к ней заглянуть.

Мамаша на картах гадает

И в магии черной сильна.

Наверное тот погибает,

Кого заколдует она.

Там долго нельзя оставаться,

Веселью мы скажем «прости»,

А то ведь легко может статься,

Что дочка сведет нас с пути! и т.п.

 

В 1909 г. родители Шлиппе решили строить в другом своем имении, Чернышине Жиздренского уезда, фанерный завод и приставили к этому делу Николая. Колодези же отдали в пользование и управление сыну Льву Густавовичу, художнику, только что приехавшему со своей молодой женой из Флоренции. С их приездом на стенах обширного пустоватого колодезского дома засверкали яркие краски итальянских пейзажей кисти хозяина, а юная Ингеборг своей персоной напоминала рафаэлевскую мадонну. Лев Густавович писал картины в импрессионистической манере и, поскольку я сужу теперь, был безусловно талантлив. К стыду моего семейства, бабушка, мама, а за ними и я недооценивали прекрасного колорита многих его полотен и высказывали довольно устарелые или вернее безграмотные суждения, которые милейший Левушка выслушивал с великим терпением и кротостью. Тем более он был поражен, когда приехавший в 1911 г. в Колодези 16-летний Шурик проявил тонкий художественный вкус. Помню, как мельком взглянув на висевшую на стене гравюру, он сразу определил, что это — Гойя,

 

- 168 -

чем привел в восторг хозяина, никак не ожидавшего таких познаний в юном лицеисте.

Хозяйство Лев Густавович вел старательно, но по его доброте и простодушию бывал часто обманут. К пьянствовавшим и обкрадывающим его людям он применял «нравственное воздействие», как повар в крыловской басне. В исключительно тяжелых случаях он грозил занести виновного в какую-то «черную книгу», которой вообще не существовало.

В рижской школе, где учился Лев Густавович, вероятно, была такая мера воздействия на учеников: занесение в «черную книгу», но на колодезских жителей она не действовала.

Когда я приезжала в Колодези, хозяин, проводив меня по усадьбе, любезно показывал мне выписанную из Риги сиверскую сушилку, хотя я к ней никакого отношения не имела.

Вообще, я замечала, что на рижан моя фамилия производила гораздо большее впечатление, чем на жителей других мест. Рекорд в этом отношении был побит в 1935 г. женой саратовского проф. Попова, женщиной добродушной, но малокультурной. Находясь в ссылке, я брала заказы на бисерные работы и вышивки. В числе моих заказчиц была вышеупомянутая профессорша, которая, не зная моей девичьей фамилии, пришла мне сообщить: «Ах, Татьяна Александровна! Говорят, у нас есть высланные ленинградцы до того важные, до того знатные, что я даже передать не могу! Под Ленинградом есть ст. Сиверская, так что думали?! Говорят, что Сиверская сама здесь!»

Профессорша никак не могла понять, что «Сиверская» — это я, а также ее трудно было убедить, что милый, скромный Николай Михайлович Ланской, у которого она покупала акварельные виды Ленинграда, тоже «станция».

Заканчиваю на этом главу «Летние впечатления», из которой я порой вырывалась на целые десятилетия вперед, чтобы в следующей главе сказать несколько слов о Московском Строгановском училище прикладного искусства, куда я поступила по окончании Арсеньевской гимназии.