- 376 -

Прощание

 

[Джана: В ту ночь, когда мама упала, с ней был Алеша. Она упала, сломала шейку бедра, утром ее увезли в больницу.

- Дайте мне умереть в моей постели, - всегда говорила она.

Мама не любила больниц и всякий раз, когда санитары уносили ее, вместо «до свиданья» говорила мне «прощай». В то утро меня не было рядом, я не сказала ей до свиданья... и она не вернулась. Это было непостижимо.

Все выглядело так скупо и сдержанно, под стать ноябрьскому хмурому небу и схваченной уже холодами твердой земле. Бесформенная группа людей, не веря смотревших в ее непохоже отрешенное от нас лицо. Слова над разверзшейся ямой звучали чуждо, никто не бился в плаче, никто не протягивал руки ни к серому небу, ни к ржавой земле, настороженно ждавших ее, забирая.

Небо, хмурое московское небо между голыми вершинами вековых деревьев немецкого Введенского кладбища. Как всю жизнь тосковала она по щедрому яркому небу ее покинутого для партии солнечного Баку! И кто-то говорил слова, и она не слышала их, как и мы, все еще не постигшие факта ее смерти.

Без криков отчаяния, положенных по погребальному обряду. Не потому ли кто-то так крепко держит меня под руки над этой притягивающей к себе ямой? Вместо священника, пастора или рабби - одетые в черное представители каких-то официальных организаций. Несколько, вышедших из нашего туманного детства, теперь уже взрослых людей бережно держат под руки друзей ее юности, таким же чудом, как и она, когда-то оставшихся живыми.

Через три месяца в первый день весны, первого марта, ей могло исполниться девяносто лет.

Мама отбирала у меня детей, нанимала нянек. Друзья мамы говорили мне, как тебе не стыдно, ей нельзя. Да мне самой не нравится, пусть мне будет трудно и им не так хорошо, но они должны жить моей жизнью. А врач говорил - оставьте, ей нужно, чтобы жизнь имела смысл, ей нужно о них заботиться.

Мама отнимала у меня детей, мне приходилось бороться за право брать их к другу, в походы. Нанимала нянь, отпускала в любые командировки,

 

- 377 -

лишь бы ей самой ими распоряжаться. Андрюша и теперь гордится, что его маленького возили на черной машине. Для него детство - это дача в Заречье, где он, свалившись в сугроб, не звал и не плакал. А что же делал? Просто лежал и пел песенки.

На этой даче в Заречье, когда мама уже ушла из КПК, начал бегать другой мальчик с волосами пушистыми, как одуванчик, и глазами ясными, как горные озера, Антоша. Он выбегал к гостям, и я прикладывала палец к губам, только не говорите - какой ты красивый.

В последние годы мама стала писать письма о своих записках и заметки о Сталине. Мысли о подмене ее записок, сделанных в КПК, не давали ей покоя. Она постоянно говорила и думала об этом. Она лежала с закрытыми глазами, как в забытьи, а потом звала, перебирая наши имена: Алеша, Андрюша, Антоша, и диктовала. Часто записывали для нее Алик Шеболдаев или Иван Павлович Алексахин. И самым доверенным ее помощником в последние два года стал Николай Иванович Старков.

Цыганка нагадала ей трех детей. Мы, трое, продолжили ее в шести других, и от них дальше - ее правнуки. А в скольких еще она вложила частицу себя! И мы все передаем ее дальше, в новые и новые поколения.

Ей ушедшей и им приходящим посвящается эта книга.]