Михаил Александрович Богданов

 

[Джана: Дядя Миша жил потом у мамы на даче в Заречье.

Он был философ-самоучка. То, что он говорил, было всегда не похоже ни на что другое. Как восточный мудрец, он говорил иносказаниями, и не всегда удавалось уловить все смысловые пласты его шуток. На его вопросы ни я, ни маленький Андрюша, с которым он дружил, не находили ответов. Но они, старик и трехлетний мальчик, хорошо понимали друг друга - два мудреца, старый и малый. А я сердилась на дяди Мишину присказку "Ах ты, сукин сын!", выражавшую наибольшую степень его удовольствия от разговора с малышом.

Дядя Миша подарил Андрюше столовый прибор, на котором - на ложке, вилке и ложечке, сам выгравировал: "Моему дорогому другу Андрюшеньке от дяди Миши". Тогда казалось, шутит, а сейчас читается как завещание.

В Красноярске перед своим отъездом Оля написала вместе с Дядей Мишей от его имени жалобу на имя Верховного Прокурора СССР Руденко. Привожу ее полностью, потому что это не просто жалоба, а описание его жизни, составленное мамой. Вот эти листки, написанные в пятьдесят четвертом году Олиной рукой.]

 

Я - рабочий, гравер по металлу, был отдан в ученики с одиннадцати лет. Пятнадцатилетним подростком в 1902 году я вступил в партию эсеров в Кутаиси и состоял в ней до 1918 года. На протяжении всех этих лет я участвовал в революционной борьбе против царского самодержавия в Закавказье России. В 1905 г. я участвовал в восстании в Тифлисе, в 1906 г. эмигрировал в Америку, оттуда вернулся в 1907 г., был арестован в Харькове и отправлен в ссылку, откуда бежал в Тифлис.

Во время империалистической войны 1914-1917 гг. я был пораженцем. В 1917 г., будучи зампредседателя Шуйского Совета Рабочих Депутатов, помогал тов. М.В. Фрунзе формировать рабочие отряды, и под его руководством в Октябре я вместе с этим отрядом пошел на помощь восставшему пролетариату Москвы и участвовал в штурме Кремля. После октябрьской революции я ушел на фронт гражданской войны, был уполномоченным по снабжению юга России, работал в это время вместе с Орджоникидзе и Якубовым. В 1921 г. во Владикавказе я опубликовал в местной печати о своем разрыве с лево-эсеровской организацией, происшедшим еще в 18 г. С 1918 года я никогда ничего общего с эсеровской организацией не имел. Вплоть до момента своего ареста в июне 1938 г. я непрерывно и честно работал на советской работе.

1-го июня 1938 года я был арестован в Москве и направлен в город Иваново в распоряжение Ивановского НКВД, которое предъявило мне обвинение в создании контрреволюционной левоэсеровской организации на территории Москвы и области. Это обвинение было целиком сфабриковано агентурой расстрелянного провокатора и злейшего врага народа, Берия, но стоило мне много крови, унесло все мое здоровье и отняло уже шестнадцать лет жизни.

Так называемое "следствие" мое тянулось ровно год. За это время я подвергался непрерывным жутким истязаниям, меня систематически зверски избивали, доводили этими избиениями до бесчувственного состояния, после чего приводили в сознание, поливая водой, и снова избивали. В числе «мер воздействия» были бесконечные многосуточные стойки на ногах и сидки с вытянутыми руками и ногами без сна, что доводило меня до невменяемости; горячие карцеры, селедки, вызывавшие ужасную жажду, и еще многое другое...

В камеру меня выпускали из кабинета следователя утром к подъему и после завтрака без сна вновь тотчас отправляли обратно на новые истязания, издевательства и избиения. Под конец "следствия" меня не выпускали из кабинета следователя пятьдесят шесть часов подряд. Били кулаками, ногами, ключом в область сердца и правого легкого, выбили мне двадцать четыре зуба, наколотили две паховых грыжи, разбили мочевой пузырь, от чего я мочился кровью, разбили крестец, вследствие чего я не мог хо-

 

дить и несколько лет лежа одевался и раздевался, и лежа ел пищу. В результате этих избиений произошло выпадение прямой кишки, глухота, тяжелый порок сердца, атрофировалось правое легкое - с тех пор я дышу одним легким.

"Дело" мое вели: Морозов, начальник отдела Волков, Шаров, Титаренко, Мухин и Цыбин. Всеми этими пытками и истязаниями они стремились заставить меня взять на себя роль руководителя в выдуманной ими самими контрреволюционной организации левых эсеров.

К концу апреля 1939 года я уже был при смерти; весь изувеченный, не мог сам передвигаться, к тому же из-за разбитого легкого заболел плевритом с высокой температурой - несмотря на это меня продолжали таскать на допросы и истязания продолжались. И, наконец, после года непрерывных пыток и нечеловеческих истязаний я - совершенно обессилевший, искалеченный, не державшийся уже на ногах, почти в невменяемом состоянии - стал подписывать все их гнусные вымыслы, в том числе о якобы имевшихся у меня контрреволюционных связях с Широкогоровым.

В первых числах апреля меня для очных ставок с Широкогоровым Александром и Нырковым Алексеем передали двум новым следователям.

Очные ставки с Широкогоровым повели не по всему материалу, ранее провокационно созданному, а по вопросам, коими меня старались связать покрепче с Широкогоровым. Я был настолько обессилен, что не мог уже требовать пересмотра всего материала по существу, да это было бы и бесцельно, так как и голодовки, которые я дважды объявлял, ничего не дали.

С Широкогоровым, в действительности, я ничего общего не имел. Я знал его до революции, около 1909 года. В 1917 году, когда я работал в Шуе, я его не встречал. За все время советской власти я его видел один раз случайно несколько минут на улице в Москве и другой раз в 1929 году в Шуе, когда я жил там на даче у своего тестя Суслова в Косячеве. И этим ограничилось мое знакомство с ним, так что за двадцать лет существования - к тому времени - советской власти я с ним виделся всего несколько часов и то случайно, и понятия не имел о его настроениях.

Ныркова Алексея я знал до революции и после, примерно до 1918 года, как эсера. Около 1924 года он вступил в Коммунистическую партию. Он первый, измученный, истерзанный и забитый, дал на меня "показания", что и послужило причиной моего ареста. На очной ставке он отказался от всех показаний против меня, но затем, подавленный новыми угрозами следователя, вынужден был подписать эту провокационную "очную ставку".

Нелепость обвинений доходила до того, что мне предъявили, якобы я давал ему указания отравить грязную шуйскую речку Течу. И я это подписал!

Чтоб создать вокруг меня "контрреволюционную организацию" в дело

 

включили еще разных моих знакомых: Марчадзе, Томашевского, Брызгалова, Ткалупу. Иосиф Иванович Марчадзе, мой старый друг, был эсером революции, после же революции совершенно отошел от партии, будучи обременен своей большой и больной семьей. С Томашевским и Брызгаловым мы вместе работали в Мосторге и никогда не были связаны на какой-либо антисоветской почве. Широкогоров и Нырков не знали Марчад-зе, Брызгалова и Томашевского, никогда не встречались и друг о друге не знали.

Теперь несколько слов о Петре Ткалупе - бывшем коменданте Кремля. Я его знал в 1918 году, когда он был комендантом одного из домов в Москве, потом мы разъехались по фронтам, а встретились вновь в Москве в тридцатых годах. Изредка встречались семейно, думаю, до 1935 года, после больше не видел. За все время нашего знакомства ни я его, ни он меня ни м не знакомил, и он о моих товарищах понятия не имел. А все то, что имеется в моем деле - это злостная, выдуманная следователями и выколоченная из меня провокация, так же, как и все дело в целом, после окончания этого "следствия", продолжавшегося год, меня, почти умирающего, отправили в тюремную больницу в Шую, где я пролежал около полутора лет. В 1940 году в феврале меня из больницы повезли в Иваново на суд выездной сессии Московского Военно-Революционного трибунала, с так называемым "однодельцем" Широкогоровым Александром. Суд отверг весь следственный материал и передал мое дело на новое следствие, выделив его от остальных, приписанных мне "соучастников", и числе Широкогорова - и предложил отправить меня обратно на лечение в больницу.

Несмотря на это постановление Военно-Революционного Трибунала, никакого переследствия Ивановским НКВД проведено не было. В тюремную больницу ко мне пришел новый следователь Ширяев, который даже не коснулся прежнего сфабрикованного материала, а представил мне список людей, не относящихся к делу, которых я не знал, о чем он и написал протокол. Это было сделано умышленно, чтобы старый провокационный материал продолжал идти за моей пятой.

Вместо действительного расследования всего шантажа и провокации, всех тех страшных кровавых допросов, которым я подвергался в течение этого года, все "переследствие" было закончено за два часа. Мне известно, что дважды еще Ивановское НКВД посылало мое дело в суд и дважды его отклонил.

После этого меня осудили Особым Совещанием (ОСО) на восемь лет исправительно-трудовых лагерей. После лагеря постановлением ОСО меня отправили в ссылку в Тюмень на три года. А в 1949 году ОСО еще раз осудило меня на вечное поселение.

 

Коротко о себе. Теперь я стар, мне шестьдесят семь лет, часто болею и с трудом работаю. Видимо, жизнь подходит к концу. Не пора ли и мне побыть со своей семьей? У меня есть жена, дети, которых я не видел шестнадцать лет, у меня есть внучонок, которого я не знаю. Я человек и человеческое мне свойственно. Надеюсь, что теперь, когда наше Правительство стоит на страже законности, истина и справедливость и в моем деле восторжествуют."

 

[Оля уже была в комиссии по реабилитации, когда ей удалось, чтобы дядю Мишу освободили.]