Все под НКВД
[Джана: Едешь в поезде на восток мимо Красноярска, разговор идет о красноярских столбах - не была? была? Не, на столбах не была, чудно даже подумать, что там эти столбы были. А что ж тогда? Мама там просто была, скажешь, и больше ничего не прибавишь.
Из поезда выйдешь в Красноярске, дальше надо к автобусной станции идти, если зимой. Или на пристань к Енисею, если летом. Чтоб до Енисейска добраться. И еще надо чтоб без денег.
В этот раз я к маме не из Москвы и не из похода приехала. Я из Томска, от Бори уехала. А мама как раз в Красноярске! НКВД ей разрешило глаза лечить. И дядю Мишу ей надо лечить.
Я уж несколько дней у них жила и с дядей Мишей немножко спорила, потому что он ворчит и подтрунивает, а мама все о нем заботится, и мне кажется, что он не так, как надо, к маме относится. Дядя Миша хоть и ссыльный, но известный гравер, и его в Красноярск перевели. Был конец зимы или ранняя весна, Енисей, по-моему, еще не вскрылся, тот вечер я, наверное, на него смотреть ходила. Не из магазина же я? вроде не было никаких магазинов. Где-то что-то иногда доставали – на рынке или привозил кто - и говорили, ну теперь на зиму хватит, расходовали и все думали, хватит ли? Ну а тут праздник, дочка приехала. Мама наэкономила - сама не ела, чтобы теперь печенье курабье из чистого топленого масла делать, какое я никогда еще в жизни не видела. Или чтоб чебуреки с мясом и с травой на сковородке пузырились. Это Алешка, когда к маме в Енисейск приезжал, хотел только пироги есть, а я нет, мне и есть-то такое жалко. Как ей на печке это удавалось, не знаю. После, в Москве, этого больше не делала.
Я иду по улице к дому и в снежных сумерках маму вдруг вижу, и она говорит:
- Борис приехал.
- Да ты что!? - говорю я от неожиданности, и звучит это более фамильярно, чем у нас с мамой принято.
- Я тебя поэтому встречаю, - говорит мама, - дядя Миша очень волнуется. Борис из Томска уехал без разрешения, просто так сел в поезд и поехал. Ты должна ему сказать...
- М-м, - говорю я.
- Он должен немедленно уехать, это очень опасно, если его тут обнаружат. Сбежавший ссыльный. И мне не разрешат здесь лечиться, и дядю Мишу могут на север отправить. Или новое дело завести. Ты понимаешь? Пусть он переночует, а утром рано, скажи ему, он должен уехать.
Так мы вошли в дом, то есть в комнату с помытым крашеным полом, где с потолка свисает лампа, сбоку у стены стоит узкая железная кровать, а
посередке стол. Что еще надо человеку? Место, где спать, место, где есть, место, где заботиться о ком-то, кто в тебе нуждается - чувствовать и думать. Это и есть жизнь, даже если каждые две недели надо в комендатуре испрашивать на нее разрешение.
А в середине этой комнаты у стола сидят дядя Миша и Боря.
- А вот и Джанушка! - говорит Боря. - А я вот приехал, взял и приехал! А тут такой шум-тарарам. Еле нашел вас - а тут вот тебя и нет...
Он говорит на всех своих обертонах, высоких и низких, и дядя Миша осаживает его.
- Тише, тише, дорогой мой товарищ.
И зная его я представила, как он прогрохотал кирзовыми сапогами по крыльцу, по коридору, а потом зычно закричал в темноту: - Эй, кто здесь есть, где тут такие-то и такие-то?
Свободный он тогда был. Лет едва за двадцать - не шестьдесят семь, как дяде Мише. И за плечами этапов не много - всего один, которым его возвращали с учебы в Москве. Если не считать, конечно, того, в котором его вместе с родителями везли в теплушках три месяца из Литвы в Сибирь... но то было детство. Ну да еще принудработы на кирзаводе... комендатура... но это всю жизнь. Те тюремные пересылки научили его лихости, не осторожности. Что было это все против дяди Мишиного: "Дело мое вели..."
И вот они сидят за столом, два встретившихся каторжника.
- Так вот ты какой - значит, взял и поехал? Ну а если б тебя по дороге схватили, без билета, без документа... где бы ты сейчас был? Ну а если сейчас сюда придут, знаешь, где мы все будем? Ах ты, какой храбрый заяц...
- Ну ладно, ладно, бросьте вы это! Ну приехал и приехал! Вот Джанушку захотел повидать, и вас тоже. Ну чего тут, от Томска до Красноярска... Ладно, договорились, завтра уеду.
Чай пьем, едим, так сидим мы весь вечер и на улицу не выходим.
Разговариваем - они ведь Борю первый раз видят - про его родителей, да про брата, да может им тоже НКВД ссылку перенесет, из Якутска в Томск? Вот Борису ведь учебу разрешили, может и брату? Да, мол, они подали уже заявление. Ну а ты, вот ты какой, как назад отправят...
- Ну и отправят!.. Да не отправят, да что мы все про это?
Стала мама постель нам стелить, они с дядей Мишей у стены на кровати, а нам с Борей у окна на полу. Ватники, пальто кладет. Дядя Миша с Борей из комнаты вышли. Вот, говорит мама, вроде хорошо, хорошая постель, спите, только вы уж без этого. Да уж, конечно.
Легли, лампу погасили, а мы все шепчемся.
- Тише, тише, ты в ухо говори - Вроде все спят - Нет, Боря, нет, не надо, Боря - Спят все, тихонько - Не, не, не надо.
Так ночь идет, снизу комната пустая, большая, серый свет от снега в нее
через ставни сочится. Сон наконец приходит и сквозь него тихий шопот.
- Не надо, Мишенька, не надо, перестань, Мишенька...
А утром Боря уехал. Дядя Миша ему сапоги подарил. Позавтракал он, одел ватник и новые сапоги, и пошагал. Наверное, как всегда, насвистывая.
Через неделю и я уехала, в Москве ждала меня славная компания. После моего отъезда хозяйка спросила маму:
- Ваша дочка не в положении?
- Нет, а что?
- Очень уж бледненькая.
В каком же месяце это было, снова думаю я. И вдруг понимаю, что найти время не так уж трудно, надо только отсчитать девять месяцев назад от рождения Андрюши.]