Из рассказов Джане 30 сентября 1983; Андрею 11 июля 1984 и 11 апреля 1985,

бесед со Старковым, 1989

 

Дорогами прозрения (беседа с Н.И. Старковым)

 

Когда началось прозрение? Еще до ареста, летом, когда уже шла огромная волна репрессий, я как-то чувствовала, что наступает какой-то поворот. Уходят порядочные люди, преданные, строители социализма. И все же и в тюрьме я еще не понимала.

До того, как меня в одиночную камеру посадили, я была в какой-то большой общей камере. Я лежала на полу, и рядом со мной лежала одна итальянская коммунистка, она кое-как по-русски говорила. И мы с ней всю эту ночь проговорили до утра. О том, что же произошло.

Она мне рассказывала, что в Италии фашизм, арестовали ее мужа, активного борца. Потом арестовали родителей - рабочих-коммунистов. И их детей, которые находились у родителей, отправили в монастырь на воспитание. В Италии очень много монастырей. Она эмигрировала, потому что чувствовала, что вот-вот ее тоже посадят, считая, что здесь - отечество трудящихся. И вдруг ее тут сажают, и других политэмигрантов...

Она мне говорила: - У вас произошел фашистский переворот.

Но это в голову не вмещалось, хотя еще до ареста такие мысли были.

Я ей говорю: - Этого не может быть.

Ну как фашистский переворот? То, что фашистский переворот может произойти под маской социализма и под маской советской власти, у меня не укладывалось в голове.

Я ей говорю: - А вот я сидела в Новинской тюрьме, там на окнах не было козырьков, и я слышала музыку.

Нас ведь арестовали под пятое ноября, весь состав Московского комитета. Я слышала музыку и где-то по верхушкам видела даже красные знамена Демонстрации, которая шла. А эта Новинская тюрьма, она там была, где теперь СЭВ - снесли ее корпуса. Так что, когда демонстрация шла, видно было. Я видела красные знамена, как же фашистский переворот?

Но это глупо, наивно так думать, могут звучать революционные гимны и могут нести красные знамена - и все равно все это прикрывает фашистский переворот.

Она говорила: - Раз коммунистов арестовывают, значит фашизм.

Но в меня это не вмещалось.

Многие мои близкие друзья до сих пор не могут понять этого. Моя близкая подруга, Мария Давидович, была очень умная женщина, но она не мог-

Додумать, даже уже когда мы были реабилитированы. Она приходила ко и мы спорили.

 

Нас гнали одним этапом на Колыму: меня, Марусю Давидович и Лену Лебецкую. Они сидели еще в Фордоне, в польской тюрьме. И мы тихонечко на нарах шепотом беседовали. Все время старались понять. Ну что же это? Ну что же это? Вот так, капля за каплей.

До ареста, летом тридцать седьмого года, когда репрессии уже разразились, я помню, у Хрущева был заведующий особым сектором Рабинович. И вот я иду по улице от МК, а навстречу мне идет Рабинович. И там у них уже помощников некоторых взяли.

И он мне на улице говорит: - Оля, что же происходит?

- Мне кажется, что это какой-то переворот. Только какой, я понять не могу, - вот я помню, что это я Рабиновичу сказала.

Мы были объяты полным обожанием всего того, что происходило. Это как гипноз какой-то. Были, конечно, люди, которые понимали, но только не мы. Мы же были аппаратчики и старые коммунисты, которые посвятили свою жизнь всему этому, и нам очень трудно было перестроиться, очень трудно. И окончательно я все поняла, когда я работала уже членом комитета партийного контроля над всеми этими вопросами. Вот когда я погрузилась в процесс убийства Кирова, тогда окончательно я стала понимать.

Вот возьмите, например, эту насильственную коллективизацию. И гибель, по некоторым данным, двадцати двух миллионов. Это не официальные данные, но это говорили мне работники статистики. Двадцать два миллиона смертей причинила насильственная коллективизация и голод, последовавший после нее. Я это знала, но все-таки до конца додумать, что был контрреволюционный переворот, это ко мне пришло только за последние годы.

А в конце двадцатых - начале тридцатых я считала, что все что делается - правильно. Вообще сначала у меня всегда в голове было: все, что Ленин творит, все правильно. Даже мысли не может быть, чтобы не согласиться с Лениным. Как бы мне ни казалось, что нет, не так, я должна это отбросить. Раз Ленин говорит так, значит только так. А потом это как-то перешло и на Сталина. Сталин говорит...

Но нужно вам сказать, что он применял очень коварные методы. Например, до этой насильственной коллективизации было принято постановление ЦК о том, что нужна демократия, нужна самокритика, ее у нас недостаточно. Мы принимали все за чистую монету. В двадцать третьем году было сначала письмо Дзержинского об отсутствии демократии в нашей партии, потом заявление сорока шести. После этого состоялось постановление Центрального Комитета. А мы все принимали за чистую монету - вот постановление о самокритике, о демократии внутрипартийной. Это не маскировка была хитрейшая, коварнейшая, но мы же не понимали.

Это нас объединяло, привлекало. Мы верили, что в нашей партии все

 

правильно. В двадцать седьмом году была открытая дискуссия в партии. По всем ячейкам, всюду, выступали оппозиционеры, и выступали мы. Я в это время была секретарем райкома в Баку. И мы боролись за мнение каждой ячейки. Оппозиционеры уже читали завещание, а мы не соглашались.

Тогда в партии не так много народа было - наверное, миллиона три, не больше. На каждой ячейке читали завещание. А на наш район навалилось очень много видных революционеров. Во-первых, приехал бывший секретарь нашей подпольной организации Саркис Даниэлян, который пользовался очень большим уважением и авторитетом в Баку среди рабочих. Во-вторых, приехал видный теоретик оппозиции Тер-Ваганян. Затем приехал соратник Камо, Володя Хуталашвили. Вот такие силы крупнейшие приехали, и все на наш район навалились. Так что я и Артак Стамболцян, он был первый секретарь, а я второй, мы бегали бегом по всем промыслам и заводам - куда оппозиционеры, туда и мы. А я только что родила, с новорожденным ребенком.

И вот мы отстояли. Мы очень были довольны тем, что ни одна ячейка не согласилась с оппозицией, а соглашалась с нами, с генеральной линией. Мы этим очень были довольны и горды.

И вот однажды вечером, когда дискуссия по району закончилась, приходит к нам Володя Хуталашвили.

-   Давайте, товарищи, побеседуем.

-   Давайте, - мы хотим с ним беседовать.

И вот целый вечер мы с ним разговаривали, и он нам объяснял, что из себя представляет Сталин.

И говорит: - Вы понимаете, почему столько старых большевиков пошло за оппозицией? Это не потому, что нам нравится Троцкий и его платформа, а потому, что мы хотим, чтобы партия не шла за Сталиным - это подонок, это негодяй. Он обманывает всю партию. Вот вы не поняли, что Ленин прозрел и рекомендовал его убрать. Вы не поняли этого. А он приносит нашей партии величайший вред, и кончится это все очень плохо.

Очень много он нам говорил о Сталине. И мы не верили. Не может это быть. Ты клевещешь. Это оппозиционеры выдумывают. Не может это быть. Сталин это Ленин сегодня. Вот до чего у нас это было в мозгах.

Он говорит: - Вашими руками он нас закопает в землю.

Мы говорим: - Да что ты говоришь! никто вас не собирается закапывать в землю. А что вы ведете подпольную работу фракционную, так вас за это исключат из партии - на это есть постановление десятого съезда.

- Нет. Нас всех прикончит он. Вашими руками. Он нас закопает в землю. А потом по вашим головам он придет к единоличной власти. И тогда Ваши головы полетят.

Мы кричим: - Да что ты! Обязательно все по образцу французской ре-

 

волюции, что ли, должно происходить?

-    При чем тут, - говорит, - французская революция? Я вам говорю, как будут развиваться события у нас в России. Все вот так будет совершаться мы не верили. Весь вечер мы спорили. Он нам объяснял и втолковывал складывал в мозги, а от нас отскакивало, как горох от стенки. И в конце концов он рассердился, встал и говорит:

-    Запомните, слепые щенки, что я вам сегодня говорил.

Хлопнул дверью и ушел. И я на всю жизнь запомнила - "слепые щенки"

- Запомните, когда-нибудь у вас откроются глаза, но поздно будет. Вот так и свершилось, как он говорил. Конечно, они все погибли, всех оппозиционеров он прикончил, а потом он пришел к единоличной власти прикончил и всех тех, по чьим головам он пришел на трон. Все, как Хуталашашвили нам сказал. Свершилось.

Почему они не могли переубедить ячейки?

Какая-то часть пошла за ними, но он их всех истребил. А массы верили нам. Верили, что мы строим социализм. Что большинство в ЦК - это последователи Ленина. Сталину верили. Наверное, человек так устроен – что в его мозги войдет, то и держится. Верили. Слепая такая вера была. Вот он нас и назвал - слепые щенки. Все они были уничтожены. Не только они, и рядовые, совершенно рядовые.

Один раз, когда я уже в лагере была на Колыме, пригнали этап тюремщиц. Значит, те, которые сидели по тюрьмам, по политизоляторам. Пригнали целый этап. Мы пришли с работы и узнаем, что пришел этап тюремщиц. И вдруг ко мне идут и говорят, что вот из такого-то барака тебя зовут. Тебя там кто-то знает.

Я пошла. А там одна бакинская коммунистка, которая была в оппозиции, совершенно рядовая - Рая, я помню, ее звали. И эта Рая, когда я пришла, лежит на нарах.

Я пришла: - Боже мой, Рая! Ты что в тюрьме была?

-Да.

Муж ее Момедлинский тоже в оппозиции. Его, видно, уже расстреляли, а она сидела во Владимирской тюрьме и вот попала в этот этап.

Мы коренные бакинки. А ее отец был старый, старый большевик. Еще когда у нас боевая дружина формировалась в семнадцатом году при Бакинском комитете большевиков, то у него на квартире первые совещания были.

Она говорит: - Ну, вот что? что мы добились? Вот вы нас били, вы нас отвергали, а теперь мы с вами на одних нарах. Вот чего вы добились.

Ну что я могла ей ответить? Ничего.

Маркс пишет - "Гражданская война во Франции": "До сих пор в истории всегда повторялось одно и то же явление. Если угнетенные трудящиеся брали власть и свергали власть угнетателей, то через некоторое

 

время чиновники, выдвигаемые этими победившими трудовыми классами, постепенно складывались в новый класс и становились господином над выдвинувшими их трудящимися".

Ну а дальше, он продолжает, в Парижской коммуне это не произошло, потому что они себя застраховали от выдвинутых ими депутатов и чиновников такими способами, как всеобщая избираемость, сменяемость, жалование не выше среднего мастерового. Ну он там показывает, как застраховалась Парижская коммуна от своих собственных чиновников. Но это же все только на семьдесят дней.