ПОСЛЕДНИЕ БОИ. ЭВАКУАЦИЯ

Настроение в Ялте было совсем не приподнятое. Многие говорили, что возможность победы упущена. У Врангеля не было достаточно войск, ни снарядов, ни оружия. Никто из союзников теперь не помогал даже второстепенным снабжением. Англичане переговаривались с большевиками. Французы говорили с симпатией, но их интересовала только Польша.

У Врангеля наконец было приличное правительство, возглавляемое Кривошеиным. Министром иностранных дел был Струве, но все это было слишком поздно. Многие думали, что второй зимы в таких условиях выдержать невозможно и решали эвакуироваться к "братушкам", то есть в Сербию и Болгарию. Кривошеин этому не противился. Было слишком много в Крыму людей, которые борьбе не помогали, только ели сравнительно скудные припасы. Если хотели уезжать — "скатертью дорога".

Я не знаю, когда ушел очень большой пароход "Петр Великий", на нем было более тысячи человек. Пошел он на Варну, но наскочил почти у самого порта на мину и погиб. Говорили, погибло более 300 человек. Уходили пароходы ив Константинополь. Сколько людей эвакуировалось, не знаю.

Нога моя оказалась хуже, чем я думал. В конце трех недель я все еще не мог ходить без палки. Она продолжала ныть, опухоль почти исчезла, но синяк не исчезал. Я пошел к доктору.

— Ни в коем случае вы возвращаться в полк не можете, это было бы просто глупо.

Пошел в комендатуру продлить свой отпуск еще на неделю. Пришел и ахнул. За столом сидел не кто иной как поручик Турчанинов.

— Ах, это вы опять!

Я протянул предписание врача.

— Я не вижу никакой причины продлить вам отпуск.

— Простите, господин поручик, но я вам дал докторское свидетельство.

— Это ничего не значит. Пароход идет завтра.

Я ушел и вдруг решил, что останусь без позволения. Пусть попробует меня арестовать, я ему такого закачу через Ляхова, что он забудет собственное имя. И остался.

Через восемь дней шла английская подводная лодка из Ялты в Феодосию. Через английских офицеров устроился идти на ней. Море было очень бурное, но мы, выйдя из порта, погрузились. Это была очень большая лодка, почти 2000 тонн, и, к моему удивлению, с одним 12-дюймовым орудием, точно какой-то монитор. Для чего это было, я не понял. Когда я спросил командира, он засмеялся и сказал:

 

— Пока я командир, никто из этого орудия стрелять не будет. — Потом, подумав, добавил: — Стрелять мы будто бы должны, когда лодка под водой, а дуло и перископ торчат в воздухе. Вероятно, выстрел бы нас затопил. — И засмеялся.

Места было много, совсем как большой миноносец. После погружения машины тихо гудели и совершенно не качало.

Пришли в Феодосию. Там тогда были Маша Суворина, Нюра Масальская и Саша Макаров, лучшие цыгане из Старой деревни. Маша всегда была очень мила ко мне, когда я был в Ялте. Я пошел ее навестить, и она меня пригласила на вечер с цыганами. Был там тоже Ника Мейендорф и многие другие знакомые. Мы пропировали до 6 часов утра, когда мне нужно было поймать поезд на Мелитополь.

В Мелитополе я пошел в ставку. Тут все были очень заняты. Какая-то большая операция занимала всех. Ляхов послал мне через вестового сообщение, что он очень занят, чтоб я пришел в одиннадцать на следующий день.

Мне некуда было идти. Я никого не знал, нашел себе ночевку и пошел шататься по городу. Вдруг меня кто-то ударил в спину. Я повернулся: наш полковой врач, доктор Лукашевич.

— Что вы, молодой, делаете в этой яме?

— Приехал из отпуска, господин доктор.

— Откуда?

— Из Ялты.

— Ну и дурак же вы, чего вы из красивого, уютного места вернулись сюда? Вы завтракали?

— Никак нет.

— Пойдемте в цукерню, тут кофе из желудей "сервируют".

Пошли, какое-то маленькое кафе, уселись. Он стал спрашивать про мое прошлогоднее ранение в голову.

— Да я про это забыл.

— Странно, должно было убить наповал, чего вы лезете опять?

Я его немножко побаивался. Он был великолепный доктор, но когда к нему приходили, он обыкновенно стоял спиной к двери и кричал громким голосом, не глядя на вошедшего:

— Зачем вы пришли?

— Да я хотел вас спросить, господин доктор...

— Что с вами такое?

— Да я хотел...

— Если вы сами не знаете, каким макаром я могу вам сказать?

— Да я думал...

Тогда он поворачивался, смотрел жгучими глазами и спрашивал:

— Голова есть? Руки есть? Ноги есть? Чего не хватает?

Такая встреча вылечивала большинство недугов. Но тогда он садился, смотрел вам в глаза и обыкновенно говорил без осмотра то, за чем вы пришли. Со мной теперь ничего не было, но он сказал:

 

— У вас головные боли.

— Да, не все время.

— Это я сам вижу.

— Да я на них не жалуюсь.

— Это не от ранения. Вас наверно контузило?

— Да не знаю, подо мной разорвался снаряд, но только в ноги ударило.

— Это неважно. Вас тошнило?

— Да, только через полчаса, а потом прошло.

— Контузило, оттого и голова. Я хотел знать, где полк.

— Наши под Основой потеряли много. Теперь Слащев Днепр держит, а наши ушли.

— Куда?

— На север, они теперь с Бабиевым на той стороне Днепра.

— Кто такой Бабиев и как они Днепр перешли?

— Ах, он кавалерийским корпусом командует. Не знаю, кто он, наверно, ингуш или татарин. Хороший генерал, говорят.

— Да что они за Днепром делают?

— Не знаю, перешли где-то у Александровска и на Никополь пошли, наверно, в тыл красным.

Он говорил о наших потерях, никто из полковых офицеров не был убит или ранен, но убита была под Основой сестра милосердия.

— Какая сестра?

— Кажется, Погорельская ее звали.

Я, как видно, побледнел.

— Вы что, ее знали?

— Знал, да, очень хорошо.

Меня как обухом ударило.        

— Она...

Я не слышал, что он сказал.

Когда я очнулся, он говорил очень тихим голосом:

— Пойдемте ко мне, у меня водка есть.

Помню, сидели в его комнате и я отмахнул два стакана водки. Он говорил о чем-то.

Я думал, что привык слышать о смертях моих друзей и родственников, но эта смерть потрясла меня более, чем чья-нибудь.

На следующий день я пошел к Ляхову. Он был очень занят. Я спросил про полк.

— Сейчас вы никак в него попасть не можете. Завтра идут пополнения в Феодоровку, полк вернется туда. Я вам достану лошадь и карабин, вы к ним прицепитесь.

Настроение мое пало ниже нуля. Не у меня одного, все были удручены. Положение армии было безвыходное. У большевиков становилось все больше и больше конницы и снарядов. У нас резервов почти не было. Шел дождь, мы шлепали по грязи пустых полей.

 

Только баштаны, с которых собраны были все арбузы и дыни, зеленели по дороге. Все было пусто, ни скота, ни овец. Это была ошибка с моей стороны — уезжать в отпуск, я должен был остаться на месте, тогда бы привык к перемене настроения и ухудшению снабжения. Мало кто теперь шутил. Тяжело было на сердце.

На третий день из Мелитополя, мокрые и голодные, мы повстречались с полком в Михайловском. Вид эскадрона был плачевный. Лошади усталые, люди приунывшие после долгих походов, проливной дождь.

Петр удивился моему появлению.

— Как твоя нога?

— Да прошла, ноет немножко.

— Зачем ты вернулся?

— Как зачем? Не мог же я сидеть в Ялте.

— Дурак, мы теперь все равно ничего полезного не делаем.

Это странное настроение Петра меня поразило.

— Зачем ходили за Днепр?

— Да это была хорошо разработанная операция, но она не вышла. Мы должны были ударить буденовцев под Бериславом, но тут Махно подвернулся, и вся их конница на Кривой Рог ушла. Смысл всей операции полетел в трубу. Только на какую-то бригаду наткнулись и раскатали.

Может, это было мое собственное удрученное состояние, но мне казалось, что никто теперь в победу не верил. Я спросил Петра, что от нас ожидали в будущем. Он пожал плечами:

— Зависит от того, сможем ли мы уничтожить хорошие части большевиков. У них тоже есть проблемы. Им набирать надежные части трудно. Им кавалерию устроил Далматов, она у них великолепная, но если верить пленным, Далматова они убрали. Думают, вероятно, что сами научились. Это, может быть, ошибка. Насчет пехоты трудно сказать. У них много войск на разных фронтах. Здесь пока пехота их с нашей совсем не равняется.

Я узнал от Петра, что мы так и не выбили большевиков из Каховки. Они и до сих пор там сидят. Операция по ту сторону Днепра была гораздо больше, чем я думал. Была перекинута туда и наша пехота. Но ничего не вышло. Все откатилось обратно.

Он теперь говорил серьезно:

— Наша единственная возможность — это поймать всю конницу Буденного в мешок, так, как случилось с Жлобой. Но ты видел, в каком состоянии наша конница?

Генерал Бабиев был убит снарядом за Днепром.

— Поляки мир заключили с большевиками, значит, все войска с того фронта будут брошены против нас.

Через три дня мы выступили в направлении на Сырогозы. Обычной еды уже больше не было, ели что попало. Останавливаясь на баштанах, все ели зеленые арбузы от голода. У всех был понос.

 

В деревнях оставалось сало, но даже не было хлеба. У меня понос начался только на третий день. Это очень ослабляло. Шел проливной дождь, было холодно. Уже не было овса для лошадей. Лошади стали понурые и тащились по глубокой грязи медленно.

— Ну и климат! — сказал я Петру.

— Ты что думал, раз юг, то солнце все время светит?

— Нет, но думал, что в октябре теплее, чем у нас.

— У нас октябри, может быть, морозные ночью, но днем солнце светит, а тут уже целый месяц дождь идет.

Мы повстречались с кубанцами генерала Улагая, которые шли на север. Ставка оставила Мелитополь и была переведена в Севастополь. Как видно, Мелитополь был в опасности от большевиков. А мы шли на юго-запад.

За мое отсутствие многое переменилось, новые имена, новые части, о которых я никогда раньше не слыхал. Кто был генерал Драценко? Кто был генерал Наумов? Откуда вдруг взялись пластуны? В Императорской армии пластуны были кубанской пехотой, а тут вдруг терские пластуны. Спешенные терские казаки? Откуда они взялись? Генерал Улагай, как видно, перешел с кубанцами с Таманского перешейка.

Петр не знал, только гадал. И вдруг наши передовые части наткнулись на буденовцев. Откуда они взялись? Дождь перестал, вышло солнце и вдруг — жара! Ну и климат!

С солнцем поднялось и наше настроение. Единственное, что не переменилось, это понос и голод.

Тут произошел случай, после которого меня долго дразнили. Наш полуэскадрон был в разъезде, наблюдать за передвижениями буденовцев. Мы заняли какой-то пустой хутор. В первый раз за несколько дней нашли провиант. В амбаре обнаружили два мешка пшеницы и сварили кашу. Второй мешок положили на тачанку. Пока разводили костер, я с пятью солдатами пошел в дозор.

Вдали был такой же хутор. В бинокль я увидел движение. От жары хутор выглядел, как мираж, воздух танцевал точно летом. Я долго смотрел. Там стояла тачанка, на вид это был красный разъезд. Я послал вестового к Петру с донесением. Через несколько минут вышел наш отряд. Мы растянулись в лаву и пошли на красный хутор.

Только когда мы были совсем близко, мы увидели, что моя тачанка - это бочка на колесах, а красный разъезд — телята во дворе. Тут был, по крайней мере, хозяин, у которого мы купили яиц и муки. Вернулись к своей каше и разбили в нее яйца. Надо мной смеялись, что я телят за лошадей принял, но все же это был первый день, что мы не голодали.

Но вернувшееся лето продолжалось только три дня. Опять пришли дождь и холод. Теперь мы стали встречать буденовцев все чаще

 

и чаще. Стычки были пока эскадронные. Мы никак не могли понять, откуда они шли.

В один прекрасный день (прекрасного в нем ничего не было, было серо и холодно), проходя между двумя хуторами, наши дозоры попали под обстрел с одного из них.

Наш эскадрон пошел лавой, а эскадрон желтых пошел в обход отрезать отступающих. Хутор был такой же, как все остальные. Дом, большой двор, амбары и навесы, башня мельничная для электричества. С одной стороны — большой фруктовый сад и пруд.

Мы теперь стали гораздо осторожнее подходить к таким засадам. Конная батарея снялась и пустила несколько снарядов в сад, откуда стреляли. Мы должны были беречь и людей, и усталых лошадей. Мы были еще далеко, когда из хутора затрещали пулеметы. Рядом были две большие скирды, мы спешились за ними и пошли цепью.

Помню, как все переменилось. Я отвык от пешей атаки и вспомнил мою последнюю под Малой Каховкой. Я всегда боялся, но тогда был какой-то подъем, теперь его не было. В конной атаке забывалась опасность, не было времени думать.

Помню, как посмотрев направо, увидел желтых кирасир, рысцой идущих вокруг хутора, и позавидовал им. Петр передо мной махнул своей тросточкой и побежал вперед. Цепь бросилась за ним. Помню, как мало из наших падали. Мы уже добежали до какой-то стенки, когда услышали "ура", но не наше, а желтых. Они ворвались в хутор с другой стороны. Стрельба продолжалась в саду, вокруг зданий. В саду красные отстреливались, отступая. Их пришлось выбивать из каждого здания, из-за каждой стенки.

Давно уже такого упорного сопротивления мы не встречали. Наконец, они сдались. Им некуда было отступать. Я оказался у крыльца дома, в который наши только что ворвались. Я вошел за ними. За столом сидел офицер лет сорока пяти. Он спокойно облокотился на стол, рассматривая наших солдат, которые стояли неуверенно и как будто не зная, что делать. Когда я вошел, красный офицер спокойно спросил ближнего солдата:

— Вы какого полка?

— Лейб-гвардии Конного полка, ваше благородие. Я остановился в дверях в недоумении. В этот момент вошел Петр. Офицер встал. Он был среднего роста с поседелыми усами.

— Простите, господин ротмистр, что не могу вам ничего предложить, мое имя полковник (что-то вроде Томашев или Толмачев), я №-ского (не помню) Западно-Сибирского полка. Из бывшей армии генерала Пепеляева.

Петр обратился ко мне.

— Возьмите ребят и обыщите дом.

— Так точно, господин ротмистр.

Петр подсел к столу, когда мы выходили. В доме никого не

 

было, но во дворе уже были собраны пленные, человек семьдесят, между ними два офицера. Под навесом на соломе лежали раненые, наши и красные, наш фельдшер и несколько солдат перевязывали их. Убитых у нас не было.

Потом мне Петр объяснил, кто они были. Оказывается, армия Пепеляева была колчаковская на южном Урале. Когда союзники предали адмирала Колчака красным на расстрел, Пепеляев через отвращение снесся с красным командованием, перешел к красным, и попросил, чтобы его войска были отправлены сражаться против поляков, что красные и сделали. Полковника этого с остатками его батальона перевели на наш фронт. Он почему-то думал, что на нашем фронте дрались англичане и французы, и был очень удивлен, что не только их войск не было, но они нас даже не поддерживали. Он говорил, что после испытания в Сибири, он никакой разницы между немцами, французами, австрийцами, англичанами и американцами не видел. Они все Россию не любили, хотели ее разрухи, русскую армию предали, поэтому он поддерживал большевиков.

Появление пехоты в этих местах было совершенно неожиданно. Эта рота шла из Каховки на соединение с пехотной бригадой где-то у Сырогоз. Это было донесено штабу, и мы тоже пошли на соединение с нашей дивизией в Сырогозы.

Погода опять немного исправилась. Я чувствовал себя очень плохо, кроме поноса у меня вдруг сделалась желтуха.

Когда я стал уже плохо держаться в седле, Петр сказал:

— Как только дойдем до деревни, поезжай в госпиталь. Ты похож на какого-то китайца.

Перед отъездом из эскадрона Петр заставил меня поменяться с одним из наших лошадьми. Это была захваченная буденовская лошадь с казачьим седлом.              

— Если потеряешь сознание, не так легко из него скатиться на землю, — сказал он, смеясь. Он был прав, я сидел как в кресле.

Обоз с ранеными шел медленно. Две ночи провели в дороге. Наконец, дошли до железной дороги и пошли вдоль пути. Мы проходили мимо бронированного поезда. Я на него посмотрел с интересом. Впереди был длинный железный угольный вагон, как огромный желоб на колесах. Из него торчали дула двух морских орудий, наверно, 4-дюймовых. За ним был бронированный вагон, вероятно, для команды, бронированный паровоз, второй желоб с пушками и бронированная теплушка с пулеметными гнездами. На поезде были бело-сине-красные шевроны и какое-то имя.

Некоторые из команды поезда смотрели на нас без интереса через край желоба. Вдруг я услышал:

— Эй, Богдан Хмельницкий! Куда ты едешь? Я остановился. Только один человек называл меня "Богдан Хмельницкий" — Женя Печелау, наш сосед по Хмелите. Последний раз я его видел в Москве в начале 1919 года.

 

Мы были друзьями. Еще маленькие, мы очень как-то спорили, о чем-то историческом.

— Что ты выдумал — Богдан Хмельницкий! Это ты Болван Хмелитский, а то был Болотников.

Так и осталось, он меня называл или "Богданом Хмельницким" или "Болваном Хмелитским".

Действительно, Женя Печелау!

— Ты куда это прешь?

— В госпиталь.

— Так я тебя там найду.

Поезд двинулся.

В госпитале мне прописали какое-то лекарство, точно зеленое молоко, чтобы вылечить понос.

— А насчет желтухи поздно теперь, она вас в самом деле хватила, не ешьте ничего жирного, вероятно, через месяц или два пройдет.

Это меня разозлило. Зачем я в госпиталь приехал?! В госпитале места нет. Нужно искать квартиру. Вышел, а тут Гарфильд подвернулся, вольноопределяющийся лейб-драгун.

— Пойдемте к нам, у нас квартира хорошая.

Я оставил адрес в госпитале и пошел.

Привел лошадь, поставил во двор, вхожу, а тут опять Мастик Мусин-Пушкин. Ну, ничего не поделаешь. Еще какой-то лейб-драгун, и еще кто-то. Я Гарфильда мало знал, он был московский англичанин и какой-то странный. Про него говорили, что он маг и чернокнижник. Подумал, ну и компания, один с какой-то доской пророческой играет, другой магией занимается, но делать нечего.

По крайней мере хозяйка кормит, не ахти как, но можно сала не есть. На улице опять холодно, а тут печка. Стали в карты играть. Вдруг Мастик предложил:

— Давайте сеанс устроим.

Я говорю:

— Ну, вы можете что хотите устраивать, я магией заниматься не буду.

Они лампу потушили, только одну свечу оставили у кровати, на которую лег Мастик. Гарфильд стал ворожить. Я не знаю, в чем это заключалось, по-моему, он просто стал Мастика гипнотизировать. Во всяком случае, скоро тот побелел, точно труп, и лежит с открытым ртом. Это мне очень не понравилось. Гарфильд стоял в середине комнаты, и вдруг кругом него на полу появился круг синего пламени, дюймов шесть в вышину, точно блуждающий огонь на болоте, и Мастик заговорил каким-то странным голосом, не двигая губ.

Откровенно говоря, я испугался, встал и хотел выйти прочь. Но меня кто-то остановил и прошептал:

— Не двигайтесь, это опасно.

 

Гарфилъд задавал Мастику вопросы, и он отвечал. Вдруг Мастик начал описывать какую-то процессию при Иоанне Грозном. Я до тех пор почти не слушал, но это меня заинтересовало. Когда я в Москве работал в архиве у Ельчанинова, я много узнал о времени Иоанна Грозного. Если все это какая-то фанфарония, они конечно будут делать ошибки в одеянии и вооружении. Первое, что меня удивило: Мастик сказал о ком-то — "боярский сын Яшка Грязной". Гарфильд его спросил:

— Какого боярина он был сын?

— Никакого, он был сын боярский.

— Значит, он сын боярина.

Это была ошибка, которую даже наши историки продолжали делать. Я сам так думал, пока Ельчанинов не указал мне документы, из которых было ясно, что "сын боярский" значило в те времена то же, что "столбовой дворянин". "Сын боярский" мог быть и боярином, и воеводой, и просто помещиком. Боярин был не титул, а ранг, как после Петра Великого — сенатор.

— Нет, — сказал Мастик, — его отец был стольник.

После этого было еще два или три случая, когда он был прав. Гарфильд поправлял его, но Мастик продолжал настаивать на своем, например, войска он называл "рынды", и когда Гарфильд, его не поняв, спросил: "стрельцы?", тот ответил: "не почню того". Говорил он не церковно-славянским, а каким-то старо-русским, совершенно понятным, но странным языком, например, "болярин", "яко бысть тому".

Круг синего пламени стал замирать и вдруг исчез. Гарфильд тогда разбудил Мастика. Я почти убежден, что ни Мастик, ни Гарфильд не знали хорошо историю времени Ивана Грозного.

На следующий раз, что они держали "сеанс", я отказался и ушел. Все это было очень странно.

Женя меня нашел, и мы долго гуляли и вспоминали прошлое. Он не знал, что его старший брат Миша был в Белой армии и что я его видел в 1919 году.

Понос у меня прошел, но я был очень слаб и чувствовал себя отвратительно. Алексеевка тогда полна была слухов, один хуже другого. "Пехоту нашу отрезали", "наша кавалерия разбита под Агайманами", "донские казаки ушли на Дон и не могут вернуться", "большевики взяли Перекоп" и т.д., и т.д. Раненых эвакуировали в Феодосию и Симферополь. И вдруг все эти слухи превратились в правду.

Началось генеральное отступление. Я решил ехать в Крым. Где-то недалеко грохотали пушки. Я не знал, что нашего эскадрона уже в полку не было. Разбитый, осталось не более взвода, он был взят Врангелем себе в конвой.

 

Крым был всего в 30 верстах. Я поехал один. Набил себе в переметные сумы что мог купить из еды, у меня было 20 обойм патронов — и пошел. Пришел в Медведевку и нашел там сотни три кубанских казаков.

Стал расспрашивать, видели ли они где нашу дивизию? Никто ничего наверняка не знал. Некоторые говорили, что вся конница на Перекоп ушла, другие, что они под Мелитополем. Подумал, что кто-нибудь на железной дороге знает. Поехал к Соленому озеру, там полустанок и должен быть телефон.

Приехал, уже стало темнеть. На полустанке один стрелочник.

— Ох, братец, ты зря сюда приехал. Там еще бьются по ту сторону моста. Проходили тут части с час тому назад, по шпалам лошадей провели, да зачем, смотри, Сиваш замерз, по льду могли бы.

Я расспросил, куда пошли.

— Да на Джанкой, думаю.

Я поел, накормил лошадь, отдохнул часа три и пошел опять, на Джанкой. Нагнал всадника. Он оказался желтый кирасир. Я обрадовался, подумав, что он отстал от полка и что мы его найдем в Джанкое, но оказалось, что, как и я, он тоже страдал желтухой и тоже выехал из Новоалексеевки. По крайней мере, был товарищ по несчастью.

В Джанкое был кавардак отступления. Все улицы набиты обозами. Пехотинцы смешанных полков тянулись к станции. Все выглядели усталыми и безнадежными. Какой-то дроздовский офицер меня остановил и спросил, видел ли я где-нибудь дроздовцев. Я ему ответил, что никого, кроме кубанцев, не встречал, и в свою очередь спросил, видел ли он кавалерию.

— Эх, дорогой, они на лошадях, куда хотят могут уйти, это мы пешедралом тащимся. - Махнул усталой рукой и добавил: — Вряд ли мы до Севастополя доберемся.

— Ну, поезда еще отсюда есть.

Он пожал плечами и пошел в направлении станции. Нужно было где-то ночевать. Мы поехали на окраину и постучали в дом, у которого на дворе были сараи. Открыла дверь крымская татарка. Попросили приютить на ночь. Она гостеприимно пригласила нас войти. Ее муж взял наших лошадей и поставил на конюшню. Они были невероятно милы. Накормили нас и явно за нас беспокоились.

— Ох, нехорошо, поезжайте в горы, там наши, они вас приютят.

— Да когда большевики придут, и в горах будет опасно.

— Их туда не пустят наши, мы сами туда уйдем.

Я не верил этому оптимизму. Мы уже решили, что хотя Феодосия дальше, чем Симферополь, мы пойдем туда. Татарин покачал головой:

— Ох, это очень далеко, ну, если что — в горы махните.

 

Мы у них купили овса, за еду они отказались брать деньги. До рассвета мы выехали и пошли в версте от железной дороги в направлении на Феодосию.

Было очень холодно. Северо-восточный ветер нес игольчатую крупу, которая жгла нам лица, лошади, понурив головы, звякали по замерзшей земле.

— Ай-яй-яй, смотрите на эти тучи, засыпет нас сейчас. Не лучше ли нам поближе к железной дороге идти?

— Это опасно. Если красные прорвались, то пойдут вдоль дороги.

Но было слишком холодно для настоящей метели. Сильные порывы ветра несли крупу все гуще и гуще. Иногда телеграфные столбы вдоль дороги исчезали из виду.

— Эй, смотрите! Там станция, давайте отдохнем.

Мы рысью подъехали к станции, и я соскочил. В здании был только один человек.

— Что, конница тут проходила?

— Да-да, с полчаса тому назад красный разъезд, человек 50. Пошли вдоль дороги.

— Спасибо, что сказали!

Я быстро вскочил, и мы рысцой пошли от станции в поле.

— Эй, братец, нам посчастливилось, на полчаса раньше нам был бы каюк!

— Так теперь что?

— Пойдем подальше от дороги.

— Мы потеряемся.

— Ничего, на юг от нас горы.

После полудня ветер стал немного теплее и пошел снег. Все наши надежды на то, что попадется хутор или деревня в течение дня — провалились. Лошади устали, да и мы еле держались в седлах. Я благословлял Петра, что он меня заставил взять лошадь с казачьим седлом. Нужно было думать о ночевке.

Вдруг, как будто в ответ на наше желание, мы очутились в балке, по дну которой шли телеграфные столбы. Из-за снега дороги было не видать, но куда-то столбы должны были идти. Стало темнеть. Увидели хутор.

Постучали. Дверь открыли очень осторожно, но увидев нас — распахнули.

— Ах, входите, входите, слава Богу, наши! - сказал кто-то громко.

Из соседней комнаты высунулась голова молодого человека.

— Степка? Да ты откуда? — сказал он, увидев моего товарища

Оказался желтый кирасир, раненный под Агайманами. Отец был в особенности доволен нашим приездом: сын его на следующее утро собирался в Феодосию.

 

Хозяин, посмотрев на нас и наше состояние, сказал:

— Ох, Феодосия далеко, не доедете вы, лучше бы вы к татарам в горы ушли.

— Эх, распутья бояться, так в путь не ходить. Нет, пойдем на Феодосию.

Хозяйка дала нам еды на три дня. Перед рассветом все трое выехали. Коновалов, наш новый спутник, знал дорогу и окружающую местность. Скоро солнце вышло, и вчерашний снег сверкал и хрустел под ногами. Лошади оживились после ночи в теплой конюшне и двух гарнцев овса.

Шли на юго-восток в направлении на Старый Крым. Никогда я не ожидал такого холода в Крыму. Даже реки замерзли.

— Редко бывает так холодно, даже не припомню такого года, — говорил наш спутник.

Теперь мы останавливались в хуторах, которые Коновалов знал. Встречали нас повсюду гостеприимно. Почти что все знали, что красные прорвались в Крым, и чем ближе мы подходили к горам, тем больше они знали. Говорили, что только красная конница оперирует вдоль железной дороги, что красная пехота уже заняла Джанкой. На вопрос, от кого они все это знали, ответ был всегда один — от татар.

Я откровенно боялся опоздать. Что если мы приедем, а все уже ушли и ни одного судна нет.

Прошли в Старый Крым. Здесь услышали, что вся наша кавалерия ушла через Яйлу в Ялту и уже погрузилась. Это меня удручило. Если они уже ушли, а они прикрывали отступление, то какие у нас были шансы добраться до Феодосии и найти там еще суда? Но выбора не было.

Ночевали на хуторе в десяти верстах от Феодосии. На рассвете, пока мы седлали лошадей, на севере была слышна канонада. Кто-то еще дрался!

— Откуда эта канонада?

— Это под Владиславовкой бой идет.

— Значит, мы еще не опоздали.

Мы пошли рысцой. Бог его ведает, кто там дерется, может быть, кого-нибудь отрезали. Скоро мы были в предместье города. Я Феодосию более или менее знал и решил обойти ее с юга.

Чем ближе мы подходили к порту, тем больше было брошенных повозок, расседланных лошадей и тучи мальчишек, которые копошились вокруг нагруженных телег. Не было видно ни одного солдата, ни взрослых. Двери и ставни все были заперты.

Наконец мы вышли на набережную и ахнули: на первый взгляд порт был пустой!

Я снял переметные сумы, мы привязали лошадей и пошли по набережной.

Вдали на молу стоял человек, мы шли в его направлении.

 

— Ax, смотрите, на той стороне стоит пароход.

Действительно, там стоял большой транспорт. Далеко, почти что в конце мола, была привязана шхуна. Вне порта стоял на якоре пароход.

— Ну, это не так плохо, кто-нибудь нас возьмет! — сказал я, повеселев.

Фигура на молу оказалась Андреем Гагариным. Он стоял, понурив голову, и смотрел в море.

— Вот замечательно, я отчего-то вас всегда встречаю на набережной.

— Да, это забавно, последний раз в Новороссийске.

— Что вы тут, князь, делаете?

— Смотрю, — сказал он медленно.

— Да пароход на той стороне, пойдемте туда!

— Я уже там был, туда никого не пускают, там казаки, берут только своих.

Я удивился, большой транспорт, неужели одного человека не могут взять?

— А что насчет этой шхуны?

— Пробовал, там часовые стоят, поперек мола заграждение, никого не пускают.

— Там же какой-нибудь офицер есть, вы с ним говорили?

— Говорил, но не пускают, говорят, что шхуна для их собственной части. Не понял, кто они, еще дерутся где-то.

Действительно, где-то потрескивали пулеметы и винтовки. Странно все это было, неужели люди могут отказывать одному человеку? Какая разница для транспорта в восемь с лишним тысяч тонн или даже для шхуны в триста тонн? Такие же люди недавно рисковали жизнью, чтобы спасти какого-нибудь незнакомого раненого в бою. Что с ними вдруг случилось?!

Теперь нас было четверо, было гораздо труднее. Гагарин был штабс-капитан конной артиллерии, следовательно, старший по рангу, но в его удрученном состоянии решать нашу участь не мог. Меня поддерживала только паника, боязнь быть захваченным большевиками. Что-то нужно было делать.

Я пошел обратно по молу, кирасиры за мной. Пошел и Гагарин. Мы прошли мимо наших лошадей и вдруг на набережной — штук десять носилок. На них не то раненые, не то больные. Я подошел. Они были кто без памяти, кто в бреду. Один из них — эстандарт-юнкер, лейб-драгун, с которым я харчевал в Алексеевке. Не помню его имени. Он полубредил и, увидев меня, сказал:

— Вы нас тут не оставляйте, нас убьют. Не думаю, что он меня узнал.

— Нет, нет, конечно, не оставим, — и пошел дальше. Подумал, что я вру: мы сами не можем выбраться, а обещаю не оставить!

 

Вдруг навстречу нам появились три фигуры, я узнал нашего корнета Сабриевского. За ним шли два синих кирасира. Один из них — Николай Гейден, мой троюродный брат.

Я не помню, когда бы я так радовался, как при виде Сабриевского.

— Ах, Волков, куда вы идете?

— Не знаю, господин корнет.

— Нужно обдумать.

Сабриевский был замечательный человек. Он начал свою карьеру рядовым в Конном полку до Великой Войны. Он был крестьянин одной из северных губерний. Во время войны он отличился, получил Георгия и кончил войну старшим унтер-офицером. Во время Гражданской войны он был произведен в корнеты. Он был очень высокий, ладно скроенный человек, и был страшно популярен среди офицеров и солдат. Он был простой и веселый. У него была забавная манера — перед тем как протянуть кому-нибудь руку, вытирать ее об свою задницу. Он сам над этим смеялся и говорил: "Э, брат, старые привычки не так легко забыть!" Он был милейший человек, великолепный офицер, храбрый и радушный, и его все уважали.

Его появление мгновенно переменило мое настроение.

— Господин корнет, штабс-капитан князь Гагарин уже пробовал попасть на транспорт и на шхуну, но туда не пускают.

— Да, "Дон", я сам там был, там казаки, нашу шваль там не хотят. Это понятно, только своих берут. Да мы сами справимся.

— Как?

— Подумаем.

Отчего-то я сразу ему поверил. Он посмотрел на понурые лица солдат и Гагарина и прибавил:

— Мы, брат, с вами не в таких оказиях бывали.

— Я не вижу никакой возможности выбраться, — сказал Гагарин.

— Да что вы так приуныли, князь, вон, смотрите, там пароход на рейде стоит.

— Да это две версты отсюда, что мы к нему, пешком пойдем?

— Не знаю, может быть, плот построим. Мы пошли обратно на мол. Сабриевский остановился у носилок

— Смотрите, вот их положение гораздо хуже нашего, они никакой себе плот построить не могут.

— Господин корнет, смотрите, там лодка посередине порта.

— Вижу, брат, вижу. Кто из вас тут на море жил, ее что, прибьет?

— Да, — сказал синий кирасир, — я из Керчи

— Ну, моряк, куда ее прибьет и когда?

— Не знаю, ее к набережной несет.

 

Лодка действительно двигалась, но медленно.

— Это только шлюпка, больше пяти не возьмет, — добавил кирасир.

— Я все равно не поеду, я домой вернусь, — сказал Николай Гейден.

У матери его была квартира в городе.

— Это глупо, граф, вас тут расстреляют, — сказал Сабриевский.

— Разницы мало — или тонуть, или рисковать. Я сразу же подумал: он не такой дурак, мать его урожденная Кропоткина, сестра "героя революции" князя Кропоткина, может быть, это ему поможет.

— Я в Москву еду, — вдруг сказал Гагарин.

— В Москву? Да вы с ума сошли! Как вы сможете в Москву пробраться? — сказал Сабриевский.

— Я проеду. До свидания. — И Гагарин ушел, за ним пошел Гейден.

Сабриевский, как видно, не поверил Гагарину, что на шхуну не пустят. Мы пошли по молу к заграждению. Тут стояли двое часовых и поручик. Сабриевский обратился к нему и спросил, могут ли они нас взять.

— Мой приказ никого не пускать, кроме наших.

— Да какая разница пять лишних человек?

— Мой приказ никого не пускать.

— Там на набережной человек десять раненых на носилках, по крайней мере их возьмите.

— Мой приказ никого не брать.

— Я не верю, господин поручик, вы русский офицер, мы раненых никогда не оставляем.

Поручик покраснел и замялся.

— Это зависит от моего командования.

— Передайте тогда вашему командованию, что стыдно оставлять раненых.

Поручик отвернулся.

— В императорской армии это был вопрос чести полка, теперь, как видно, честь не играет роли, - громко сказал Сабриевский и отвернулся. — Пойдемте обратно.

Пулеметы и винтовки теперь трещали гораздо ближе. Вдруг из города на мол выступила команда, приблизительно в роту. Шла она в ногу и отчеканивала шаги.

— Вот вам хозяева шхуны, - сказал Сабриевский. Впереди шел капитан, и Сабриевский его отозвал. Я стоял, смотря на проходящую часть. Вдруг знакомое лицо. Не может быть! Огнев.

— Огнев! Как вы сюда попали?!

— Через Англию! А вы как?

 

Но часть продолжала свой марш. Я пошел с ними. Последний раз я видел Огнева в начале июля 1918 года, когда я работал в YMCA. Он ездил с нами в Вологду. На обратном пути он соскочил с поезда ночью перед Звонкой с намерением пробраться в Мурманск. И вдруг он оказался рядовым в каком-то полку в последний мой день в России на феодосийском молу. Сабриевский меня отозвал, и я не успел расспросить, как это случилось.

— Капитан обещал подобрать раненых. Смотрите, лодка гораздо ближе, нам нужен багор.

Море прибивало обломки ящиков, балки и всякую рухлядь. Кирасиры побежали искать багор. Лодку прибивало все ближе и ближе, и мы должны были приближаться к городу. Сабриевский посматривал иногда на приморскую набережную, за которой теперь уже в городе слышалась трескотня винтовок. Кирасиры принесли что-то вроде багра, длинную жердь со вбитым в один конец большим гвоздем.

— Ой! Смотрите, в лодке только одно весло!

— Ищите среди обломков другое, — сказал Сабриевский спокойно.

Мы все разбежались вдоль мола искать весло.

— Нашел! Нашел! — закричал кирасир.

Мы побежали смотреть. Шагах в десяти от мола плыло среди обломков весло. Через несколько минут его багром притянули к молу. Наконец и лодку осторожно притянули к одной из каменных лестниц. Это действительно была шлюпка. Сабриевский мне приказал сесть на нос. Двое из кирасир сели на весла. Одно оказалось гораздо длиннее другого. Сам Сабриевский с керченцем сели на корму. Наш вес углубил шлюпку так, что борт был не более 12-ти дюймов над водой.

— Нам нужны черпаки, — сказал Сабриевский. Кирасиры опять вылезли и побежали искать. Через четверть часа они вернулись с какой-то кастрюлей и двумя плошками.

— Ну, теперь с Богом! — сказал Сабриевский, и мы отчалили.

В порту все шло хорошо, но как только вышли за мол, ветер задул и маленькие волны стали захлестывать воду в лодку. Стали вычерпывать воду. Лодка постоянно отклонялась от курса. Пароход казался все так же далеко.

Наконец мы приблизились настолько, что могли прочесть — "Петр Регир". Вдоль перил и на каждом выступе над палубой гроздями висели солдаты. Сходни были приподняты наполовину, слишком высоко, чтобы за них уцепиться.

Уже когда мы подходили к борту, начались крики с палубы: "Нет места!" "Уходите!" "Мы переполнены!" "Уходите прочь!"

— Спустите сходни! — крикнул Сабриевский. Вверху на сходнях стояли двое часовых. "Не пускайте их!" "Нас и так много!"

 

Никто к сходням не двигался. Я с ужасом увидел, что цепь якоря начала подыматься.

Сабриевский продолжал кричать солдатам спустить сходни. В его руке был наган, но никто на него внимания не обращал. Вдруг я увидел над палубой какой-то мостик. На нем в толпе стоял корнет Кавалергардского полка Николай Герард. Я крикнул:

— Николай, ради Бога, спусти сходни!

Тут же он соскочил в толпу на палубу и вдруг появился около часовых с револьвером в руках. Он что-то кричал. Часовые исчезли, и кто-то стал спускать сходни. Вдруг забурлило у кормы парохода. Сабриевский крикнул:

— Волков! Уцепитесь за сходни, помогайте ему!

Сходни были уже достаточно низко, чтобы за них ухватиться. Лодку куда-то тянуло, но рука кирасира вслед за мной тоже ухватилась. Какой-то солдат кричал: "Привяжите!", но я не смел отпустить сходни.                         

— Лезьте! — сказал я ближнему кирасиру. Через секунду он был на сходнях и держал меня за запястье. Второй кирасир, затем третий, прокарабкались мимо меня.

— Теперь вы лезьте! — сказал Сабриевский за моей спиной, но у меня руки застыли. Рука Сабриевского с веревкой протянулась мимо меня, кто-то ее схватил, и я почувствовал себя на воздухе, затем на коленях на сходнях. Кирасир меня тащил, а кто-то толкал сзади.

Взглянул вниз на полдороге — лодка качалась пустая. Через минуту я был на палубе в толпе. Помню Герарда, говорящего с Сабриевским. Помню, что успел сказать: "Спасибо", и как меня проталкивал Коновалов через толпу.

— Ваши вьюки, — сказал Коновалов и дал мне мои переметные сумы.

Мы дошли до какой-то железной лестницы и стали спускаться. Внизу стояли мой спутник и синий кирасир.

— Мы сюда пробрались, тут теплее.

Все четверо мы устроились на полу в трюме, среди лежащих, как сардинки, солдат.

Я не знаю, от изнурения или от того, что у меня уже начался тиф, но я почти не помню четырехдневной поездки в Константинополь. Помню, что Коновалов раза два подавал мне открытую жестянку воды, которая по вкусу была из котлов.

Наверное, я проспал большую часть четырех дней. Мой сосед говорил, что была сильная буря, но я ее не помню, что во время бури погиб наш миноносец, кажется "Свирепый", переполненный людьми.

Следующее, что я помню, — как стоял на палубе, поддерживаемый двумя кирасирами. Спуск по каким-то другим сходням и английская речь, и вот я лежу в койке краснокрестного автомоби

 

ля. Меня кто-то нес на носилках, и повсюду был снег. Положили на матрасе на землю в палатке. На минуту я пришел в себя и помню ясно, что надо мной стояла сестра милосердия в какой-то странной форме. Как видно, услышав английский язык, я обратился к ней по-английски и попросил дать мне мою шинель и сумы. Она была очень удивлена и сразу же дала мне то, что я просил. Я снял с эполет мои вензеля, вытащил все, что мне было нужно и дорого из сум (там была и пачка великолепных снимков боев, сделанных Николаем Татищевым), и попросил ее положить мне под подушку.

После этого я ничего не помню. Когда я пришел в себя, я не знал, сколько дней прошло. Оказывается, у меня был тиф, и очень сильный. Но когда я проснулся, я чувствовал себя великолепно. Сестра мне сказала, что у меня температура поднялась до 41 градуса, и это совершенно сожгло желтуху.

Но меня ожидало несчастье. Вокруг шеи у меня было две цепочки. На одной — два крестильных креста, один маленький, золотой, от моего крестного отца, деда Петра Александровича Гейдена, другой от крестной матери, моей тетки Натальи Модестовны Фредерике. Это был серебряный крест, греческий, найденный в раскопках Херсонеса. На второй цепочке был большой черный аметист, данный мне на счастье Софией Дмитриевной Мартыновой, и мешочек с осколками из моей ноги. Это все пропало, как исчезли из-под подушки все мои вещи и вензеля.

Я был шокирован и спросил сестру. Она очень покраснела, позвала доктора, который мне нагрубил и сказал, что я должен быть благодарен, что меня взяли в госпиталь и что мои вещи его совершенно не интересуют.

Я, к несчастью, еще был слишком слаб с ним спорить. Через два дня в английских военных пижамах, босиком, меня с еще тремя русскими вынесли на носилках в санитарный автомобиль и повезли куда-то. Английский военный госпиталь в палатках был в Харбие, на север от Пера. Ехали более часа. Все было покрыто снегом. В самом начале поездки носилки подо мною сломались и часть их воткнулась мне в ногу. Было очень больно. Я стал кричать санитару, но он никакого внимания не обращал. Наконец мы приехали куда-то, оказалось — французский военный госпиталь. Он был не в палатках, а в длинных деревянных бараках.

Вынесли наши носилки, заставили нас встать, снять пижамы и толкнули в комнату, где нам дали холодный душ. Сунули полотенце вытереться, а затем велели идти через снегом покрытый двор босиком.

Я наотрез отказался. К счастью, я говорил по-французски. Я накричал на санитара, тогда он меня снес на спине в барак.

Барак, в который я попал, был большой, в нем стояло не меньше сорока коек. Все раненые и больные были наши: корниловцы, марковцы, дроздовцы и разных пехотных полков, да человек пять

 

из кавалерии и артиллерии. Было невероятно холодно, многие окна разбиты, и только одна маленькая железная печка посередине барака. Было по два тоненьких одеяла на койке. Одна французская сестра милосердия и один санитар на барак.

Моя койка была через две от печки, так что мне посчастливилось. Многие из солдат бредили, вскрикивали. Разговоров было мало. Отчего-то у меня стали сильно болеть ноги.

На следующий день пришел французский военный доктор. Ни он, ни сестра, ни санитар не говорили по-русски. Как видно, никто кроме меня не говорил по-французски. Доктор пришел, остановился у одной койки в конце барака, что-то сказал сестре, потом прошел, не глядя, по палате и ушел.

Эта утренняя прогулка по бараку оказалась его ежедневным визитом. Он не останавливался и ни на кого не смотрел. На четвертый день я его позвал, когда он проходил.

— Отчего вы говорите по-французски? — спросил он сердито.

— Оттого, господин доктор, что меня ему учили.

— Что вам нужно?

— У меня почему-то болят ноги, вы можете что-нибудь сделать?

— Зачем вы тут?

— У меня был тиф.

Он пожал плечами и пошел дальше. На возвратном пути я его окликнул опять.

— Что вам нужно? — огрызнулся он.

— Господин доктор, здесь очень холодно, нельзя ли починить окна, я уже просил сестру.

— Как вы смеете жаловаться! Вы должны быть благодарны, что вас всех сюда пустили! Вы заключили с немцами мир и удрали сюда!

Я разозлился.

— Простите, господин доктор, мы никакого мира с немцами не подписывали, подписали большевики, мы против них сражались!

— Разницы никакой, вы все предатели!

И ушел.

На следующий день он до меня даже не доходил.

Еда была немногим лучше лубянской и бутырской.

Я попробовал встать и обойти барак, надеясь найти кого-нибудь знакомого, но не удалось, ноги подкашивались и сильно болели. Уборная была невероятно грязна.

Только раз в три дня санитар обходил палату с ведром холодной воды, малюсеньким куском мыла и одним полотенцем. Все должны были мыться в той же воде и утираться тем же полотенцем.

Я не мог себе представить, чтобы Врангель знал о состоянии этого госпиталя, и решил ему написать. Но как это сделать? У меня не было ни бумаги, ни пера, ни копейки денег. Но мне опять по

 

счастливилось. В палату пришел навестить своих солдат корниловский офицер. Он был в русской оборванной форме, сильно хромал и ходил с палкой. Когда он проходил мимо моей койки, я его спросил, как ему удалось сохранить форму. Он сел на мою койку разговаривать. Оказалось, что в его бараке было так же плохо, как и в нашем, но теперь его выписали. У него в кармане оказался кусок бумаги и карандаш. Я ему сказал, что хочу сообщить о нашем положении Врангелю.

— Эй, братец, да как я до него доберусь? Да и что он может сделать?

— Не знаю, но попробовать надо.

Тут мне пришла другая идея. Я Врангеля лично не знал, но знал баронессу. Вспомнил, что в Крыму она была во главе Красного креста, и решил написать ей.

— Ну, я как-нибудь письмецо ваше ей передам. Вряд ли что изменится, нас тут за людей не принимают. Мы же для союзников хлам какой-то, который высыпали им на голову.

Он пошел искать своих солдат. Я тем временем написал баронессе письмо. Описал барак, холод, еду, медицинское попечение и просил ее что-нибудь сделать. Офицер взял мое письмо и отковылял. Перед уходом я спросил его, где мы.

— Не знаю, братец, говорят, это Бьюк Халкале.

— Да как вы в Константинополь доберетесь?

— Тоже не знаю, говорят, 20 километров отсюда. Я пешедра-лом дальше ходил, как-нибудь доковыляю.

Откровенно сказать, я никакой надежды на мою жалобу не возлагал. Но однажды во время нашего обеда сделалась невероятная суматоха. В барак прибежали пять сестер и три санитара. Стали оправлять наши одеяла, подложили дров в печку. Санитары принялись мести палату.

Дверь открылась, и вошла баронесса. За ней какой-то маленький французский генерал, адъютант, два военных доктора и за ними наш доктор.

Баронесса долго молча оглядывала барак и наконец подошла ко мне:

— Я получила вашу записку, Николай. Это гораздо хуже, чем вы описали.

Она повернулась к генералу, который стоял с багровым лицом, и обрушилась на него.

— Я ничего подобного не видала! Даже во времена Людовика XIV, наверно, таких отвратительных условий в госпиталях не было. В этой палате только одна сестра и один санитар. Окна разбиты, холод собачий. Доктор никакого внимания на больных не обращает. Это обычная еда? — Она попробовала наш водяной суп. — Это вы называете едой?! Вы это попробуйте! Как вы смеете наших солдат держать в таких условиях?

 

Генерал очень неохотно взял ложку и попробовал суп. Он обернулся к старшему доктору и стал кричать на него. Я никогда не видел таких пристыженных багровых лиц. Наш доктор трепетал и что-то вполголоса объяснял своему старшему.

Баронесса опять обратилась ко мне и стала расспрашивать подробности. Я ей рассказал, что со мной случилось, сперва в английском госпитале, потом по приезде сюда. Я говорил с ней нарочно по-русски.

— Когда отсюда выписывают людей, как они отправляются в Константинополь?

Генерал, конечно, не знал, спросил доктора. Было замешательство, никто не знал ответа.

— Так я вам скажу. Ко мне вчера приковылял один из раненых, которого вы выписали, и он пешком пришел в Константинополь. Как вы смеете так обращаться с больными?!

Генерал все кричал на докторов. Я еще не кончил. Я сказал, что у меня отобрали все мои вещи и, если меня выпустят, то у меня кроме пижамы ничего нет. Что деньги мои пропали (если бы у меня даже были мои деньги, они были бы ни к чему, потому что были "белые"). И кроме того доктор сказал мне, что мы все предатели. Последнее я сказал по-французски, чтобы генерал слышал.

Генерал обрушился на доктора, но баронесса сказала ему, что ответственность его. Он стал извиняться. Перед уходом баронесса обещала, что пришлет мне форму:

— Я Петру скажу, чтоб приехал вас повидать.

Уходя, баронесса обещала опять приехать, и если все не будет в порядке, она снесется с французским правительством.

Генерал оказался французский главноначальствующий в Константинополе.

Результат был совершенно невероятный. Через полчаса после их ухода вставили все разбитые стекла. Появились две новые печки, два лишних одеяла на кровать, уборная была вычищена и продезинфицирована. Мы получили второй обед, состоящий из холодного мяса, картофеля и капусты. Появились три сестры милосердия и два санитара.

Продолжалось ли это так, я не знаю, но думаю, да. Рано на следующее утро мне принесли форму, шинель, кубанку, сапоги и тридцать турецких лир. Дали мне костыли и тут же, без докторского осмотра, выписали. Одевшись, я вышел из барака. Стоял французский военный автомобиль. Санитары посадили меня в него, и мы поехали по скудной, покрытой редкими кустами равнине, через какие-то маленькие деревушки, пока не доехали до трамвайной линии.

Здесь меня высадили, шофер сказал, чтобы я попросил билет на Стамбул. Снег уже исчез. Старый трамвай долго кряхтел через какие-то селения и наконец очутился в Стамбуле. Линия кончалась

 

у Галатского моста. Я должен был вылезать. Было очень красиво, Золотой Рог и мечети Стамбула.

На костылях я добрался до моста. Погода была весенняя. В начале моста стоял турецкий полицейский. Я его спросил по-французски, где русское посольство. Он понял только название посольства и очень любезно указал жестами, как к нему пробраться на Пера.

Я вышел на мост и вдруг увидел продавца апельсинов. Пирамида апельсинов на тротуаре, и все корольки. Вспомнил, как в детстве, в Хмелите, мы видели апельсины единственный раз в год на Рождество. Мы искали среди них корольки, они редко попадались, и отчего-то мы их больше любили. Даже не помню, был ли у них другой вкус. Я купил два и пошел медленно через мост.

Со многими отдышками влез в гору и дошел до посольских ворот. Тут стояли двое часовых из нашего эскадрона. Петр был удивлен, что я появился.

— Я к тебе собирался ехать сегодня. Ну, хорошо, можешь остаться в посольстве, у нас в комнате есть свободная кровать.

Положение русских в Константинополе было какое-то странное. Врангель с частью своего кабинета сидел в русском посольстве, охранявшемся нашим полуэскадроном. Те, у которых были деньги (и таких было много, хотя откуда они взялись, я понятия не имею), жили в разных частях Константинополя. В первый раз я услышал слово "валюта", у некоторых она была, у некоторых нет. В Константинополе было много русских евреев и греков, которые хорошо устроились, может быть, они помогали русским приезжим.

Через неделю я встретил на Пера, к моему большому удовольствию, Раису Юшкевич из Гомеля. Она была замужем и собиралась уезжать в Америку.

Я спросил Петра, что случилось с армией? Ясно было, что ее в Константинополе нет. Петр сказал раздраженно, что всех отправили в лагеря.

— Какие лагеря?

— Да к черту на рога!

— Куда это?

— Кавалерия в палатках в Галлиполи, пехота тоже в палатках на Лемносе. Там же, кажется, и казаки. Кого-то в Египет. Черт его знает, что наши союзники придумали.

— Да кто их там кормит?

— Да будто бы союзники. Врангель ездил туда и был в отчаянии.

Оказалось, что в обоих случаях палатки стояли в пустыне. Части голодали и мерзли. Петр был возмущен. Говорил, что Врангель снесся с женой одного из сербских князей (она была сестра великого князя Иоанна Константиновича, нашего офицера) и просил ее устроить с сербским правительством, чтобы сербы приняли наших из лагерей. Кроме того, Король Испанский взял всех офицеров и

 

солдат 7-го Ольвиопольского уланского полка, шефом которого он был. Врангель написал и шефам других полков, обратился и к Георгу V Английскому, взять полк Литовских улан, — но никто не откликнулся.

Маклаков в Париже доставал визы для некоторых, но это все было в десятках, а не в тысячах. Единственные, кто давали свободно визы русским, были сербы и немцы. Турки тоже хорошо относились к нашим. Кемаль Ататурк взял большинство наших горцев к себе в армию. Но положение было критическое. Ни французы, ни англичане, ни американцы не хотели нас принимать. У нас не было ни паспортов, ни национальности. Временные паспорта, выданные нашим посольством, никто не признавал.

Вскоре после того, как я попал в посольство, меня вдруг вызвал Нератов, который тогда заправлял иностранными делами, и сказал, что меня хочет видеть сэр Чарльз Харрингтон, английский главноначальствующий. Меня это не только удивило, но испугало. Зачем английский генерал, о котором я никогда не слыхал, хотел меня, унтер-офицера, видеть? Я с трепетом пошел к нему в штаб.

Он сейчас же меня принял, и очень любезно. Оказалось, что баронесса рассказала Харрингтону об английском госпитале. Я ему повторил все, что видел, и что меня в госпитале обокрали. Он меня слушал, не говоря ни слова, затем вскочил и извинился за происшедшее. Он выглядел разъяренным. Сказал, что сейчас же начнет расследование, и обещал найти мои вещи. В конце, наверное говоря свои мысли вслух, сказал:

— Что произошло с нашей армией в эту войну?! Откуда взялись все эти негодяи?!

Конечно, никаких вещей никто мне не вернул.

Петр  меня убедил в эскадрон не возвращаться.

— Какой смысл? Это же только временное устройство, через несколько месяцев нас отсюда наши добрые союзники высадят. Пока у нашего правительства есть деньги, нас еще терпят. Мы же оплачиваем союзникам пропитание наших войск. Деньги вытекут — и, увидишь, нас к чертовой матери пошлют.

Мне жизнь в посольстве ничего не стоила. Я получил в турецких лирах мое прошедшее жалование с июня, так что у меня были кое-какие деньги, но нужно было найти работу.

Ноги у меня прошли, и чувствовал себя великолепно. Я шел по Пера, когда ко мне подошел ротмистр, очень высокий, сильно сложенный, с белокурыми волосами и длинными усами.

— Вы Волков?

— Да, господин ротмистр, - сказал я удивленно.

— Мне вас кто-то указал. Я Муромцев. Я вам родственник.

Мне стало очень неудобно. Двоюродный дядя моего деда Волкова поссорился со своим сыном и оставил семейное имение Муромцевых, Баловнево Рязанской губернии, моему деду, и сделал его

 

майоратом с условием, чтобы он прибавил имя Муромцева. Этот Муромцев был его внук. Я не знал, что сказать. Теперь это, конечно, было все равно, и все же мне было неловко. Но он был мил и пригласил меня в кофейную. Баловнева он никогда не видал, но оказалось, что у Муромцева были другие большие имения, которые перешли этому внуку. За кофием он мне сказал, что устроился тут у американцев в YMCA. Я его спросил, кто из американцев тут был. Оказалось, что во главе отдела — мой бывший московский начальник.

Я к нему пошел, и он сразу предложил мне место — не в Константинополе, а переводчиком на американском миноносце.

— На какой язык я должен переводить?

— На французский.

— А что американский миноносец имеет с французами?

Оказалась странная история. Все союзники держали военные суда в Средиземном море. Они все имели определенные базы, но постоянно навещали другие порты. Французы стояли в Сирии, англичане в Палестине, греки в Смирне и т. д. Кроме как с англичанами, американцы ни с кем не могли сообщаться. Греки и турки говорили по-французски. Скоро выяснилось, что все союзники огрызались друг на друга. Были постоянные ссоры, и оказалось, я должен был их как-то умирять.

Мы сразу же пошли в Смирну, оттуда в Родос, Александрию, Хайфу, Яффу, Порт Саид, Кандию, Пирей. Это было очень интересно. На возвратном пути я попросил через офицера, с которым я подружился, зайти на Лемнос.

Лагеря я не видал, но видел в порту и на берегу сотни сидящих изможденных оборванных солдат. Плачевное их было положение, меня это потрясло.

Вернулись в Константинополь, я передал мое впечатление Петру для Врангеля. Через два дня мы опять ушли в Смирну. Там был слышен грохот артиллерии, порт набит греческими солдатами, и говорили, что турки в нескольких верстах. Началась эвакуация, но мы ушли в Родос и Мессину.

За эти переходы мне удалось посмотреть многие замечательные места, например, храм Дианы в Эфесе, мавзолей Мосула, пирамиды. Американские офицеры проводили больше времени в поездках по суше, осматривая достопримечательности, чем на своих кораблях. У них было какое-то странное представление об истории. Понятие времени для них совершенно не существовало. Немногие имена исторических фигур, которые они знали, в их восприятии как бы жили в одно и то же время. Юлий Цезарь, Рамзес II, Ахилл и Ричард Львиное Сердце вместе с Елизаветой I Английской жили более или менее одновременно, определенно только, что до Американской революции.

Мы вернулись в Константинополь и спустили якорь в Босфоре.

 

Абсолютно ничего не зная о навигации, я заметил одному офицеру, что они выпустили слишком длинную цепь, потому что в Босфоре видно было сильное течение. Меня беспокоило, что миноносец разворачивало течением, и цепь может запутаться в пропеллерах. Он совершенно верно сказал, что я ничего в корабельном деле не понимаю. На следующее утро так и случилось, они сняться с якоря не смогли, пустили машины, чтобы выпрямиться, раздался невероятный треск и потеряли пропеллер. Этим кончились на время наши путешествия, и я был разжалован.

Я вернулся в посольство. Николай Татищев сейчас же прозвал меня "Одиссеем" и расспрашивал обо всем, что я видел.

Несколько дней спустя мне передали из канцелярии письмо. Я его открыл при Петре и Николае. Это было приглашение на обед на флагманский броненосец английского флота "Аякс" с подписью: "Адмирал де Робек".

Николай и Петр стали надо мной трунить.

— Вот видишь, Одиссей, англичане, наверно, прослышали, что ты эксперт по спусканию якорей, и хотят, чтобы ты их научил, как это делать!

Сперва я думал, что, может быть, какой-нибудь английский офицер, которого я знал в Ялте, служит на "Аяксе", - но как он знал, что я в Константинополе, и при чем тут адмирал? Потом я подумал, что один из моих троюродных братьев-англичан, служивших в английском флоте, как-то обо мне узнал. Все догадки казались глупыми.

— Может, тебя, Одиссей, хотят назначить командовать флотом?

Я написал письмо, принимая приглашение, и передал его в канцелярию. Обед был на следующий день, и будто бы катер меня будет ожидать у пристани Топфане. Я пошел. Действительно, стоял катер и гардемарин мне сказал, что меня ожидают.

Я полез на сходни. Какой-то офицер, спросив мою фамилию, повел меня к адмиралу. Я заметил, что он был очень удивлен.

— Вы Волков? — спросил он меня с неудовольствием. — Отчего английское адмиралтейство меня наставляет вас отправить в Англию?

— Я совершенно не знаю.

— Сколько вам лет?

— Восемнадцать.

— Кого вы знаете в английском адмиралтействе?

— Я никого не знаю и не понимаю, как кто-либо мог узнать, что я в Константинополе.

— Вы с кем-нибудь в Англии связались?

— Да нет.

Он явно был недоволен.

— Мне дали приказ отвезти вас на следующем военном судне,

 

которое возвращается в Англию. Такого судка нет. Я вас посажу на военный транспорт, который уходит через два дня.

Я был совершенно потрясен. Адмирал передал меня адъютанту, который меня повел в кают-компанию и представил нескольким офицерам. Я чувствовал себя очень неловко. К счастью, все офицеры хотели знать о Белой армии и засыпали меня вопросами. После обеда мы вышли на палубу, и опять вокруг меня собралось много офицеров, задававших вопросы. Кто-то спросил, курю ли я английские папиросы, я сказал, что да.

— Я вам подарю 50, их в Константинополе нет. Какой-то гардемарин, стоявший на краю кружка, сказал:

— У меня были родственники в России. Я только успел сказать: "Ах, да?", как кто-то из офицеров повернулся к нему:

— Георг, достаньте жестянку папирос нашему гостю. Тот побежал, принес, я только что хотел спросить, кто его родственники, как он исчез. Я тогда спросил, как его фамилия, думая, что, может быть, я о них знал.

— Ах, это принц Георг, сын нашего короля.

— Боже мой, это он про Государя говорил!

Мне стало совсем не по себе. К счастью, подошел катер и я уехал.

Через два дня, простившись со всеми, я поехал на транспорт. Мне из канцелярии выдали денег купить штатский костюм, и я отправился в путешествие как шпак, совершенно не зная, куда и к кому я ехал.

Я сразу же подружился с шотландским офицером Мером Мюрреем, адъютантом генерала Гамильтона, который командовал английскими войсками в Галлиполи. Он мне стал рассказывать всю их кампанию, что было очень интересно.

Я в жизни не слыхал о такой безурядице и кавардаке, как Галлипольская кампания. Например, высадили целую дивизию, то есть 15000 человек, на мель, не более полуверсты длиной и в 20 футов шириной. Дивизия была не регулярная, то есть добровольческая, из штатских, которые никогда под огнем не были. Высадили их ночью и послали в наступление сейчас же. Территория перед ними была вся в маленьких балках. Через несколько минут части потеряли связь друг с другом, подверглись артиллерийскому огню и отхлынули на мель, куда турецкая артиллерия сосредоточила весь огонь. К рассвету дивизия потеряла больше половины своего состава убитыми, ранеными и пленными. Они так и не оправились.

Мы пришли в Ногару в Дарданеллах. Тут мы должны были принять на транспорт целый английский кавалерийский полк. Погрузка была очень медленная, лошадей и людей перевозили на маленьких баржах.

Мюррей устроил поездку на Галлипольский полуостров, он хо-

 

тел посмотреть турецкие позиции, и пригласил меня. Я надеялся, что увижу лагерь нашей кавалерии, но оказалось, что он был гораздо ближе к Константинополю.

Полуостров — сплошная пустыня, изрезанная балками. Мюррей мне говорил, что держала Галлиполи только одна турецкая бригада под командой Кемаля. Англичане высадили почти что двести тысяч человек, которые так густо занимали позиции, что при обстреле потери были колоссальные. Только потом узнали, что один турецкий батальон держал позицию против целой дивизии.

Из Дарданелл ушли в Александрию разгружать кавалерию и грузить пехоту, которая возвращалась в Англию. Оттуда пошли на Мальту, Гибралтар и наконец в Плимут.

К моему удивлению, меня встретил высокий штатский, который представился как господин Фергюссон. Он оказался братом гувернантки моей младшей сестры, которая, когда я уехал из Москвы, была еще там, но теперь уже в Англии. Она попросила меня встретить. Он дал мне билет в Лондон, деньги и адрес моего дяди Николая Александровича Волкова, который был при царском правительстве морским атташе в Лондоне. Я совсем о нем забыл.

Оказалось, все закрутилось из-за моего письма баронессе Врангель из французского госпиталя. Замешан был Нератов: когда он писал моему другому дяде, Гавриилу Волкову, первому секретарю посольства в Лондоне, он упомянул, что в Константинополе находится Николай Владимирович Волков. Дядя Гавра передал это дяде Коле, который был другом адмирала Леймура, тогдашнего первого лорда адмиралтейства, и тот послал де Робеку приказ отправить меня в Англию.

Мой приезд временно заинтересовал бесконечных моих английских родственников. В довоенное время семьи братьев и сестер моей бабушки Алисы Гор, которых было множество, четыре брата и четыре сестры с большими семьями, были польщены приглашением в Баловнево, куда они приезжали на лето. Я никого из них не знал. Теперь, конечно, все переменилось, я был бедный родственник, к которому они могли относиться свысока. Меня это совершенно не беспокоило.

Меня только беспокоила необходимость найти работу. Это оказалось гораздо труднее, чем я думал. Уже было много безработных. Квалификаций у меня никаких не было. Единственное, что я знал, было земледелие, родившись и живши всегда в деревне, я знал все, что касалось посевов, скотоводства и т.д.

Англичане никак не могли принять, что я хотел работать на ферме.

— Да вы не можете работать руками!

— Отчего? Доить умею, смотреть за скотом умею, пахать умею, за лошадьми ходить умею, свиней знаю.

— Но такую работу делают только рабочие.

 

Когда я спрашивал, почему я не могу быть рабочим, они отвечали, что это "непристойно". Они, например, никак не могли понять, что я в Белой армии был не офицером, а рядовым.

— Да как я мог быть офицером, мне было 16 лет, ни в какой офицерской школе я не был и не мог быть.

— Но вы же образованный и сын помещика.

— Да отчего бы меня это делало офицером?

Они думали, что у меня непременно должны были быть какие-то привилегии. Когда я им старался объяснить, что никаких привилегий у меня не было, что я был в местной гимназии, с сынами крестьян и горожан, они раскрывали рты и не верили.

Я тогда подумал — вот тебе демократия! А у нас в России либералы настаивали, чтобы мы подражали европейской демократии. Меня это раздражало, но нужно было привыкать.

Мое первое впечатление от Англии было, что война на них мало повлияла. Жизнь была нормальная. Они говорили, что страшно страдали во время войны, "даже масло было по пайкам", и "мы должны были растить свои собственные овощи". Это, как видно, считалось трагедией.

Объяснять им то, что случилось в России, было бесполезно. Они заранее знали все ответы на свои вопросы.

Их удивляло, что я не жаловался на свою участь. На обедах, как только слышали, что я "бежал" из России "от этих ужасных bolsheviks", они немедленно принимались мне объяснять, почему в России произошла революция. "Это нужно было ожидать, что ваши крепостные возмутятся против помещиков, как это случилось во Французскую революцию". "Это не удивительно, что "moujiks" (мужики), когда их повсюду хлестали кнутами, восстали и убивали помещиков".

Когда я пробовал объяснить, что в этом случае "крепостных" не было, что земли были крестьянские, помещикам не принадлежали (это они никак не могли понять, потому что в Англии почти вся земля принадлежит помещикам или компаниям, а фермеры только арендаторы), что во время революции из всех сословий помещики пострадали меньше всех, — они мне не верили.

И так я скоро понял, что объяснить революцию англичанам, которые никогда не жили в России, невозможно.

Я прожил в Англии очень долгую жизнь, не загасившую однако ясной памяти о детстве и юности моих в России. Эту память я кладу теперь перед соотечественниками.