ОЛЕШНЯ

Мы заранее пробрались через город малыми переулками. На набережной было много народу. Ходили, сидели на узлах группами. Пароход у пристани был крупнее, чем я ожидал. Сходни уже стояли, но два милиционера никого не подпускали к ним.

Борис Самуилович с женой и Раечкой нашли какую-то группу, половина была евреи, и мы примкнули к ним, сев на ящики. Прошел почти час. Вдруг толпа стала подыматься и двинулась к сходням. К испугу своему, я увидел группу чекистов, стоявших у сходен и, как издали мне показалось, проверявших документы.

Я возбужденно заметил это Борису Самуиловичу. Он сказал: "подождите, посмотрю", и нырнул в толпу. Скоро он вернулся: "не беспокойтесь, здесь к этому привыкли". Я не понял, при чем тут привычка. Мы двигались медленно, и толпа становилась все тесней и тесней.

Борис Самуилович сказал, что пора прощаться. Это было тяжело. Я вновь разблагодарил Юшкевичей. Мы все расцеловались, Сара Исаковна и Раечка плакали, и даже у меня слезы появились на глазах. Раечка меня обняла и всхлипывала. Тяжело было на сердце.

Но тут какой-то спор и крики начались в толпе, чекисты бросились туда, как видно, разбирать, что случилось. Тогда человек двадцать ринулись на сходни, и все крутились там, как будто кто-то хотел пробраться на пароход, а другие толкались, чтобы слезть, — в этот водоворот ныряли люди и исчезали. Как только чекист появлялся у сходен, суматоха начиналась где-то в толпе, чекист опять кидался ее угомонять, и больше народу перло на сходни.

Так и мы оказались на пароходе. В конце концов, по-видимому все, кто хотел, были на палубе, сходни спустили, и минут через пять пароход отчалил. Толпа на набережной продолжала кричать и крутиться. Чекисты стояли как будто в недоумении. Очень медлен-

 

но пароход отошел, и толпа на набережной сразу рассыпалась. Мы пробрались к перилам. Юшкевичи стояли уныло, отдельно и махали. Через несколько минут их уже не было видно.

Мы перешли на другую сторону. Высоко на обрыве стоял большой дом, полуразвалившийся, перед ним - конная фигура памятника.

— Кому это памятник? — спросил я соседа.

— Это князю Паскевичу.

— Это не Паскевичу, а Понятовскому. Дворец был Паскевича, — перебил кто-то другой.

Завязался спор. Я так и не понял, как Паскевич и Понятовский оказались в Гомеле.

Когда мы отплывали, мне казалось, что на палубе столько народу, что и сесть будет невозможно. Но я ошибся. Все расселись на своих узлах, группами. Мы с Володей сели спиной к борту.

Скоро пошли леса и заливные луга.  Табуны лошадей и стада коров кормились на лугах. Но что меня поразило: не видно было деревень по берегам. Может быть, Сож сильно разливался.

Прошел час или больше. Все на палубе были крестьяне. Вдруг появился очень высокий маститый старик с белой бородой. Я заметил, что он ко всем нагибался, спрашивал что-то и проходил дальше. Дошел до нас.

— Вы куда, парни?

— В Бровары.

— Это что под Киевом?

— Да, под Киевом.

— Если что, смотрите на меня, я на середке по ту сторону буду, — и прошел.

— Что он тебе сказал? — спросил Володя.

— Не знаю, сказал — если что, смотреть на него.

— Да что это значит?

— Понятия не имею, но как видно важно.

— Кто он такой?

— Да как я могу знать, наверно, зеленый. Володя испугался:

— Так мы от него подальше должны держаться!

— Совсем нет, наоборот, если он зеленый, да нас примет — так слава Богу.

Я это сказал, чтобы успокоить Володю, но сам был не так уверен. Борис Самуилович говорил, что по Сожу и по Днепру все зеленые. Если это так, то все эти крестьяне с их бабами и ребятишками — зеленые? На верхней палубе, над каютами, иногда появлялись красноармейцы. Стало быть, охрана парохода красная, а пассажиры зеленые? Ясно было, что нам лучше примкнуть к зеленым.

— Подожди здесь!

Я встал и, медленно пробираясь между ногами сидящих, по-

 

шел к носу корабля. Одет я был, как все остальные, — в полувоенную форму, это теперь стало национальной одеждой России. На меня никто не обращал внимания. Добравшись до носа, я повернул и стал пробираться по обратной стороне. Мне хотелось посмотреть, где сидит старик. Нашел его в группе крестьян и баб, как он и сказал, посередине. Немного подальше, спиной к каютам, сидели три девки. Одна из них — миленькая и бойкая. Я остановился, посмотрел на нее и улыбнулся.

— Да ты что на меня глазеешь, девок раньше не видал?

— Видал, много, но ты красивая.

— А ты что, любишь девок?

— Конечно, люблю.

— Да что ты стоишь тогда? Подсаживайся. Как тебя зовут?

Я минуту подумал и вспомнил:

— Ванька, а тебя как?

— Анютка. Посторонись, Фенька, пусти сесть. Я устроился между Анюткой и Фенькой, и разговорились. Они были из какой-то деревни Олешня, ехали в Любеч. Ездили в Гомель с вишнями и черешнями. Я спросил Анютку, кто этот старик, которого видно было от нас.

— Ах, это дядя Аким, он наш староста.

Я ей объяснил, что еду в Бровары под Киевом и что со мной приятель Петя.

— Так приведи его сюда. Может с Фенькой сидеть.

— Да это не так просто, он застенчивый, девок боится.

— Да Фенька сама робкая, два сапога пара.

— Ну, я пойду его спрошу.

Я знал, что трудно будет Володю убедить. Володя побелел от страха.

— Да что ты, с ума сошел?! Как я буду с незнакомой барышней говорить, я ее не знаю.

Я разозлился.

— Да брось ты свои претензии! Говорить-то ты умеешь!

— Да, но я не знаю, о чем с ней разговаривать.

— Ну говори о погоде, о цветах, о чем хочешь, но перестань жеманиться!

— Ну хорошо, но ты мне помогай.

— Помогу, она тоже робкая.

Взяли вещи, пошли. Уселись. Анютка забавная, слов не жалеет. Я напомнил Володе, что он "Петя", и сказал: "Поменьше говори о нас". Они с Фенькой больше молчали, но иногда перекидывались несколькими словами. Заметил, что и Фенька, и Володя краснели от разговора моего с Анюткой.

Перед закатом остановились у какой-то пристани. Это было помостье, высокое над окружающими лугами. На нем стояла будка, сложены были дрова. Пассажирам приказали грузить дрова на паро-

 

ход. Мы все слезли и кидали дрова друг другу. Я отсидел себе ноги, приятно было в прохладе грузить дрова.

Пошли дальше. Как темнота пала, остановились, спустили якорь на середине реки.

К этому времени я совсем с Анюткой подружился. Она сказала мне, что от Любеча хотя и дальше до их деревни, чем от Сожа, но дорога хорошая и подводы ходят. Что в Киеве никогда не была. Что ребята их редко домой приходят.

— В деревне теперь все бабы да старики остались. Ясно было, что и их в покое не оставляют. Она большевиков называла просто "красные".

— Они с Остра и Чернигова к нам лезут.

— Да Остер же далеко.

— Далече, да красные повсюду шатаются.

— А на Днепре-то их много?

— Пока что только по ту сторону, у нас с этой стороны леса да болота, побаиваются наших ребят. Да никогда не знаешь. Девок насилуют, а то и убивают.

Теперь я знал наверняка, что все эти — зеленые. Как-то нужно было связаться через них с зелеными по ту сторону Любеча.

Мы устроились спать, как могли. Я Анютку обнял, и она заснула, головой на моей груди. Проснулся я на рассвете, все еще спали. Туман колыхался над водой и зелеными лугами, только вдали темнели деревья леса. Цапля медленно пролетела, где-то крякали утки и каркнула лысуха.

В голове кружились мысли о Насте, Раечке, о моей деревенской юности, и что все это куда-то ускользнуло. Года два тому назад, да даже и неделю — никак бы не мог представить себя сидящего на палубе парохода, обнявши миленькую "зеленую" девицу. Логично ничто не следовало из предыдущего. С другой стороны, какие-то связи были между всеми инцидентами. Я вспомнил Иверскую Богоматерь и мое прошение к ней за мной смотреть и направить.

Вдруг все зашевелились и стали просыпаться. Кто-то что-то кричал с мостика. Зазвякала цепь. Загудели машины, и пароход медленно пошел вниз по течению. Я старался себе уяснить жизнь этих зеленых, которые на красных пароходах ездили продавать свои товары в Гомель. Пароходы останавливались у зеленых пристаней. Какие-то красные разъезды наезжали на деревни и насиловали девок, таких же, как те, что сидели рядом со мной. И все зачем? Не иноземцы же они были. Я был убежден, что все эти разбойники ни в какую политику не верили. Ими командовали явные преступники, которые несколько лет тому назад или прятались за границей, или сидели в тюрьмах, или в Сибири на каторге. Никто из них не думал об улучшении жизни русских.

Туман поднимался, вновь появились луга и леса. Я случайно посмотрел направо: колонна черного дыма вставала над лугами.

 

— Что это, Анютка, пожар?

— Да что ты, это пароход на Днепре.

Я встал. Как-то повеяло прошлым. У нас в пятнадцати верстах, в Каменце, был Днепр, по правде, не большой еще, но все же эта самая река. Я посмотрел вперед. Сож, уже широкий тут, казалось вливался в какое-то озеро. Где-то вдали торчали пирамидальные тополя.

— Неужели это Днепр?

— Да ты что думал, Днепр — ручей?

Я покачал головой.

Налево на Соже была пристань. Опять высокие поместья, но обитаний никаких. Пароход причалил. Человека два или три слезли. Пароход пошел дальше. Вышли в Днепр. Широко тут. Я стоял, наслаждался видом. Где-то вдали загрохотал как бы гром. Я заметил, что все стали прислушиваться. Рядом со мной стоял молодой парень.

— Это, брат, не гром. Это пушки.

У всех напряженные лица. Все стоя смотрели вдаль. Столб дыма поднялся впереди.

— Пароход, — заметил кто-то.

Он приближался довольно быстро. Уже была видна белая пена у его носа.

— Лупит здорово, — сказал мой сосед.

— Да это не пароход, а канонерка, смотри, серая. Уже видно было орудие на передней палубе. Канонерка с нами поравнялась. Капитан ей кричит через рупор:

— Поворачивайте! Поворачивайте скорее!

Через две минуты мы повернули на правый борт и стали возвращаться к пристани, которую только что оставили. Капитан наш не знал, что делать. Мы причалили, и сразу же дядя Аким сошел и целая группа последовала за ним на поместья. Наши девки и мы тоже пошли за ними. Было видно, что на мостике спорили. Все слезшие стали разгуливать по поместьям, все ближе и ближе к задней стороне. Вдруг капитан начал кричать в рупор:

— Возвращайтесь, мы уходим!

Никто не двинулся. Кричали с верхней палубы солдаты. Никто как бы внимания не обращал.

— Идите назад, сволочи! — закричал капитан. — Будем стрелять!

Никто не шевельнулся.

Пароход вдруг двинулся от помостьев. Мы продолжали стоять. Пароход отошел сажен на десять, и я вдруг увидел, что солдаты подымают винтовки. В этот момент дядя Аким крикнул: "Прыгай!", и как горох все с помостьев бросились на скат травяной, футов десять ниже, и покатились вниз. Я лежал на спине рядом с Володей. Треск винтовок и визг пуль высоко над нами показали, что капитан не шутил. Оттуда, где мы лежали, парохода было не видать, конечно.

 

Первый встал дядя Аким.

— Ну вставайте, ребята! Эй, Аксинья, ты ногу сломала?

Недалеко от нас кряхтела старуха, свернувшись в ком.

— Нет, батюшка, не думаю.

— Эй, Сашка, пойди подними Аксинью! Аксинья ногу не сломала, но повредила.

— Ты ее, Сашка, неси, она легкая.

Все уже стояли кучкой. "Ну, пойдем!" — сказал Аким и все вытянулись в хвост. Было человек тридцать: две старухи, двое ребятишек лет 8-10, остальные все взрослые. Впереди был лес, с версту. Я повернулся посмотреть на пароход, было видно только два столба дыма.

Шли медленно. Я шел рядом с Анюткой. Спросил:

— Что, деревня ваша далеко?

— Да должно быть верст сорок с гаком.

Первый раз слышал это выражение.

— Что значит "гак"?

— Как что? Не знаю, с лишним, что ли.

Я потом привык к "гакам", это могло быть и две версты, и десять. Когда шли пешком или на телеге, версты мало считали, время прохода было важнее.

— А как зовут пристань, где мы слезли?

— Пески.

— Вы что, редко на нее ходите?

— Да на Любеч проще, там народ есть.

Я теперь абсолютно не знал, что мы будем делать дальше.

— Анютка, как мы теперь на Киев пробраться сможем?

— Да дядя Аким устроит тебе что-нибудь, а пока у нас посидишь.                              

В лесу дорога была песчаная. Иногда из леса появлялись мужики, обменивались несколькими словами с Акимом и уходили обратно в лес. Хотя стояла жара, идти по лесу было прохладно. Останавливались несколько раз отдыхать и поесть. К моему удовольствию, Володя, как видно, подружился с Фенькой, я заметил, они разговаривали.

Мало-помалу, говоря с Анюткой, я стал понимать, как зеленые действовали. Они, видно, инициативу не брали, ждали красные экспедиции и, когда те неосторожно попадали в засаду, уничтожали их. У зеленых, оказывается, было мало оружия и еще меньше припаса. То и другое они захватывали у красных. Были деревни, куда красные вовсе не совались. Они боялись лесов и в особенности болот. Зеленые очищали участки в лесу и засевали их. В деревнях "для виду" только засевали несколько полей, и то большинство отбирали красные. Да и скот и лошадей - только часть в деревнях держали, остальных угоняли в лес. Мужского населения в деревнях было мало, одни старики, остальные нахаживали из леса, но редко. Сообще

 

ние между деревнями и лесом было хорошо налажено. Ребятишки шныряли туда и сюда. Зимой красные редко появлялись, и тогда мужики приходили в деревни, да и летом на сенокос, где луга были в лесах, тоже приходили помогать.

К вечеру пришли в какую-то маленькую деревню. "Мы тут ночевать будем". Меня удивило, что нас явно ожидали. Володе и мне указали дом. Мы пошли. Встретили нас хозяева ласково, наверно, приняли за зеленых. Как-то они знали о нашей высадке в Песках. Угощали галушками и квасом и дали на выбор спать в доме или в сенном сарае. Я выбрал сарай, Володя дом. Во время ужина разговорились. Оказалось, что два дня тому назад красные высадились в Любече и двинулись по дороге на Рейки, но их остановили в какой-то деревне.

— Сколько отсюда до Киева?

— От Любеча верст 200 по реке, да теперь не пробраться.

О других путях в Киев они ничего не знали.

Меня заинтересовало, что Володя вдруг перестал задавать бесконечные вопросы — зачем? почему? Оттого ли, что я на него огрызался, или он просто понял, что ответа на эти вопросы не было, он стал гораздо спокойнее. На утро мы опять выступили по дороге в Олешню. Нас уже было меньше. Как и накануне, мы шли довольно медленно, с остановками. Какие-то парни или ребятишки появлялись из лесу, говорили что-то Акиму и исчезали. Пошли поля, овраги и кустарники. Было очень жарко, к полудню дошли до какой-то речонки. Был брод, но довольно глубокий. Парни взяли старух и ребятишек на плечи. Я снял сапоги и портянки. Девки задрали юбки, и все пошли в воду.

Как всегда в деревне, парни дразнили девок выражениями и словами, которым я по привычке смеялся, бедный же Володя, я думаю, даже не понимал большинства выражений, но краснел. На другой стороне все уселись на песчаном берегу. Стали раздеваться и сушить платья.

— Пойдем купаться! — позвала Анютка.

Две или три девки и несколько парней разделись догола. Я тоже разделся, и мы побежали в воду. Володя, красный как свекла, наотрез отказался раздеваться.

— Да это неприлично, как могут барышни так себя вести?

— Ты дурак, ничего неприличного тут нет, в деревне все купаются голышами.

Но это его не убедило.

Дно было песчаное, вода чистая, прозрачная, мы поплыли к ивой покрытому островку и легли на песке. Хорошо было, свободно. Вспомнил детство, когда все, кроме гувернанток и гувернеров, купались голыми. Они тоже это считали неприличным. А мы смеялись над ними. Эти купания так приучили меня к голым женским телам, что сама голость никакого на меня влияния не имела.

 

Когда мы возвратились и оделись, бедный Володя был так потрясен, что отказывался разговаривать.

— Привыкнешь, дорогой, по-деревенски жить.

— Никогда не привыкну. Как ты можешь себя так отвратительно вести, я не понимаю.

Перешли какое-то шоссе. Тут между лесками когда-то вспаханные поля, но на них было прошлогоднее жнивье, новых посевов никаких не было.

Мы шли вдоль глубокого оврага, покрытого на другой стороне кустарником. Я заметил, что четыре парня от нас откололись и исчезли.

В этот момент впереди поднялась пыль. Аким остановился, повернулся к нам и сказал Володе и мне:

— Вы — мои внуки из Гомеля.

Пыль скоро превратилась в шестерых верховых. Они были в каких-то неопрятных формах, с винтовками за спиной. Остановились перед Акимом:

— Вы кто?

— Мы из Олешни, домой идем.

— А где были?

— В Гомеле.

— Зачем?

— Хлеб да вишни возили.

— А это кто? — всадник указал на нас с Володей нагайкой.

— Это внуки мои.

— Документы есть?

Я вдруг замерз, документы наши показывали, что мы не из Олешни, а из Броваров, верст 200 на юг. Другой всадник вдруг спросил:

— А вы зеленых не видывали?

— Видал, они в тот овраг ушли.

— Когда?

— Да только что.

Всадники всполошились и пришпорили коней. Через минуту они спускались в овраг. Мы пошли дальше. Через несколько минут за нами раздалась трескотня винтовок. Никто даже не повернулся.

— Они нас не будут больше трогать! - сказал Аким громко. Минуту спустя появилась из оврага лошадь без ездока и ускакала в поле. И на нее никто не обратил внимания.

— Они оттуда живьем не вылезут, — сказала Анютка спокойно.

Через час мы входили в Олешню. Володя уже давно хромал. Я его спросил, почему.

— Это ничего, я себе натер ноги.

— Я говорил тебе, дурак, носить портянки.

— Да это пройдет.

 

— Ничего не пройдет.

Мы остановились в деревне. Аким обратился ко мне.

— Вы, братцы, в Киев отсюда пойдете?

— Да, в Бровары. Но говорят, теперь красные Любеч взяли.

— Я устрою. Анютка, ты их к себе возьмешь?

— Да, к нам.

Все, как видно, устраивалось без консультации с нами. Я решил, что это и лучше.

— Да милая, что мы будем к тебе навязываться.

— Что ты, я что ли тебе не нравлюсь?

— Конечно, нравишься, сама знаешь!

— Так чего же ты перечишься?

Пошли к ним. Дом хороший. Мать красивая, лет сорока, гостеприимная. Кроме Анютки еще трое детей: Дюнка пятнадцати лет, Васька одиннадцати, и Санька восьми. Муж или убит на войне, или в плену, никто не знал.

Мария Козырева была довольна нашим приходом. Беспокоилась, что Володя хромал, заставила его снять сапоги. Я ахнул. Когда он снял чулки, пропитанные кровью, ноги у него были, как куски сырого мяса.

— Да ведь говорил же тебе носить портянки!

— Да я не знаю, как их надевать.

— Научу. Что же ты мне раньше не сказал, а теперь смотри что! Никуда мы идти не сможем.

Оказалось, что в деревне, на другом конце, есть доктор. Анютка предложила, что отвезет его туда на лошади. Я ее поблагодарил, сам запряг лошадь в телегу и отвез Володю.

Доктор, похожий на Чехова, с бородкой и пенсне на кончике носа, посмотрел на Володины ноги и замычал.

— Сколько времени возьмет залечить?

— Не знаю, неделю, две, трудно сказать.

— Это никаким образом. У нас максимум три дня, может четыре.

— Вы что, шутите?

— Нет, не шучу.

Он обмыл Володе ноги и покачал головой.

— Ну, если он у меня останется, тут четыре госпитальные кровати есть, попробую.

Перед уходом я напомнил Володе: о нас не говорить, кто мы такие и куда идем. Доктор мне очень не понравился. Черт его знает, кто он, может быть, с большевиками якшается. Когда я прощался, доктор вдруг пригласил меня выпить чашку чаю.

За чаем разговорились о прошлом. Он, оказалось, был меньшевик, уверял нас, что знал Плеханова и Клару Цеткин. Говорил, что был арестован за кидание бомбы в 1905 году. Был на суде и его оправдали: он сказал, что не он бомбу бросил, а другой, и указал

 

молодого человека, который тоже был в заговоре. Того арестовали и сослали в Сибирь на шесть лет.

— А кто действительно бросил?

— Да я, конечно.

— И как же вы указали другого?

— Так он был неважный в партии.

— Я думал, царский суд был вернее, чем послать в Сибирь невинного.

— Так он тоже в заговоре был, только бомбы не бросил.

— А что, если бы бомба кого-нибудь убила, его по закону могли бы повесить, вы и тогда свалили бы на него?

— Ну, не знаю, но он был неважный.

— Вот те мораль!

— Так вы сами понимаете, в таких случаях надо думать, кто важнее для партии.

Я ушел, чувствуя, что человек этот сволочь, и на прощание сказал Володе: "Смотри, не проговорись!"

Нужно было дать знак Акиму, что мы не готовы еще продолжать путь. Поговорил с Анюткой, она обрадовалась.

— Да зачем тебе уходить-то? Оставайся здесь, мы вас приютим. Вокруг Киева дерутся, а здесь мы тебя спрячем.

Не мог ей объяснить, что нам надо в Киев. Она обещала дать Акиму знать.

Весь следующий день я провел, подмазывая оси и шворни телеги, чиня сбрую. Назавтра собирались на лесной луг на сенокос. Искал везде, не мог найти гнета. Нашел где-то длинную дубину.

— На что это тебе?

— Как на что, сено привязывать.

— Да у нас веревка есть.

— Так лучше гнетом.

— Ну как хочешь.

На следующее утро рано поехали в лес. Взяли косу и грабли. Коса какая-то корявая, точно как наши австрийцы пленные во время войны косили. Я ничего не сказал, а никогда такой косой не косил. Приехали, там уже парни косить начали. Попробовал косу, сгибаться надо, не то что у нас с прямой косой. Стал косить не сгибаясь, не выходит у меня. Какой-то парень мне говорит:

— Да ты, брат, видно, никогда не косил.

— Косил, да не кривой косой.

— Где же косы прямые?

— Да в смоленской губернии.

Он посмотрел на меня искоса, и я сейчас же спохватился, что проговорился.

— Да ты, говорят, из Броваров.

— Да, из Броваров, — сказал я медленно, чтоб дать себе время подумать. — Но у бабки жил в смоленской деревне несколько лет.

 

Парень ушел косить, поверил он мне или нет, я не знал. Стал грузить сено на телегу, они возили его недосушенным и сушили перед сараем. Опять подошел тот же парень.

— Ты и грузить-то не умеешь!

— Почему это?

— Да ты перегрузил, никогда не довезешь.

— Довезу, посмотришь!

Я поднял мой гнет и швырнул его на сено. Парень стоял сложивши руки, с усмешкой посматривал на меня.

— Эй, братья! Смотри, как этот броваровский сено привязывает!

Подошли несколько косцов.

Я привязал веревку к переду телеги, завернул ее кругом гнета и кинул назад. Никогда раньше так не привязывал. У нас всегда было две веревки, первая петля, а вторая сзади, отдельная веревка. Зацепил под телегой и кинул через гнет. Притянул гнет и завязал под телегой. Косцы смотрели на меня с насмешкой.

— А ну толкни сено теперь!

Тот же парень подошел, облокотился на сено и стал толкать. Подозвал еще двух, и все трое общими усилиями стали толкать. Сено не двинулось.

— Эй, брат, где это так делается?

— Говорил уже, в Смоленской губернии.

— Да ты же из Броваров.

— Ну да, да жил у бабки в Смоленской.

— Научи, как это.

Показал.

— Умно там делают.

Все это время Анютка стояла слушала. Влезли на воз, поехали.

— Да чего ж ты мне солгал, говорил, из Броваров.

Я покраснел:

— Да я из Броваров, только несколько лет у бабки жил.

— Так чего ж ты мне этого не сказал?

— Так ты не спросила, только куда я еду.

Она успокоилась.

Я вдруг понял, как легко поскользнуться. Нужно быть более осторожным. Эти зеленые были очень подозрительны.

Когда вернулись, Васька сказал, что Аким заходил, еще не устроил ничего, думал, что дня через два, три. Нужно было узнать про Володю.

На следующий день опять поехали на сенокос. Этот раз две подводы привезли. Косцы уже достали себе жерди и не особенно удачно привязывали сено. Пришлось опять показать. Стали расспрашивать, как и что. Лгал я немилосердно, но они мне теперь верили.

Пошел вечером Володю проведать. Доктор говорит, ноги чинятся, дня через два сможет Володя сапоги надеть. Говорит:

 

— Петр Маркович мне рассказывал про Москву. Плохо там живется. Зря мы революцию заварили...

Я испугался. Что это ему Володя наболтал? Когда доктор вышел, я наскочил на Володю:

— Что это ты, дурак, ему наговорил?

Володя покраснел:

— Да это как-то нечаянно вышло.

— Вот идиот, говорил тебе держать язык за зубами!

Вернулся доктор. Я попробовал от него узнать, что ему Володя нарассказал. Чем больше он говорил, тем больше я пугался. Если этот доктор станет рассказывать все это по деревне, может дойти до Акима, тогда нам крышка.

— Вы говорите, что вы меньшевик? Большевики очень вас не любят, они большинство меньшевиков расстреляли. Знают здешние большевики, что вы меньшевик?

Я увидел, как он побледнел.

— Да нет, слава Богу, не знают.

— Так вы ни слова, что вам Петр Маркович говорил, не повторяйте, не то я узнаю и большевикам скажу, кто вы такой.

— Да... да... вы не будете говорить... я клянусь никому не говорить!

— Ну смотрите, узнаю, они вас ликвидируют.

Напугал его бедного, а сам удивляюсь: не думал раньше шантажом заниматься.

Пошел прочь разозленный на Володю и вдруг подумал, что я и сам проговорился! Ни к черту все это, нужно быть более осторожным. Может быть, наши общие промахи сойдут. Досадно было, что в таких лгунов превратились.

На пятый день прибежал Васька, говорит, что Аким позднее зайдет. Анютка осунулась.

— Да чего вам обоим отсюда уходить? Пусть Петруша пойдет, а ты тут оставайся!

— Да мы тебя тут приютим, нет у нас защитников, оставайся! — прибавила мать.

— Не могу я Петю одного отпускать, он безыскусный, никогда не проедет.

— Да что он, глумной?

— Нет, не глумной, да мало жил по себе.

Пришел Аким. Говорит:

— Послезавтра поутру пойдете в деревню (забыл, как называлась, кажется, Лихово или Ляхово) к Сергею Малахову, он вас направит. Васька вас проведет.

Васька закорячился:

— Никогда там не был, — сказал он, надувшись.

— Ты со мной не шути, я тебе уши оторву.

Значит, мы опять в путь пускались. Жалко мне было оставлять

 

гостеприимный дом с милыми хозяевами. Опять куда-то в неизвестную бездну ныряли.

Анютка приуныла. Хорошая девушка. Я бы с удовольствием тут остался, может даже зеленым стал, но нельзя.

Весь день мы сено переворачивали, в сарай складывали. Вечером пошел к доктору. Володя, как видно, тоже не хотел уходить. Ноги его зажили. Я его научил наматывать портянки. Сказал, чтобы он к утру был у Козыревых. Заплатил советскими доктору и напомнил, чтобы он молчал.

Унывно провел последний вечер. Простился на ночь и пошел спать, как всегда на сене в сарае.

Но не спалось. Большие двери сарая открывались на запад. Я их оставлял открытыми. Ночь была светлая, только на западе, над Днепром, черные тучи. Гром где-то далеко колыхал, и зарницы сверкали на горизонте. Я лежал на спине и смотрел через дверь.

В двери появилась фигура.

— Ты спишь, Ванька? — спросила Анютка.

— Нет, не сплю.

Она влезла на сено и легла рядом со мной.

— Хорошо, что сено убрали, гроза там, на вид сюда идет.

— Это пушки, на нашей стороне, — сказала Анютка.

— Где эти пушки?

— По сю сторону Любеча.

— Как ты знаешь?

— Да говорили сегодня.

Она вдруг прижалась ко мне.

— Оставайся, душка!

— Да не могу, Аким уже устроил.

— Поцелуй меня.

Я совсем был не прочь ее поцеловать. Она мне очень нравилась, но я боялся, что этим не кончится.

— Анютка, милая, я давно хочу тебя целовать, но я же завтра ухожу. Подумай, что если... мы с тобой...

Я не успел кончить.

— Не бойся, я не боюсь. Никогда не знаешь теперь... придут, все равно изнасилуют, а то убьют.

— А может не придут.

— Это все равно, сейчас не придут, придут завтра. Я не боюсь, ты меня возьми.

— А что, если...

— Ничего не будет, я за этим присмотрю.

Душисто было сено. Мы лежали обнявшись, пока не стало светать.

— Не забудь меня, — сказала Анютка, встала и ушла. Черные тучи посветлели или ушли куда-то. Запели петухи. Слез с сена, пошел к колодцу умываться чистой, свежей водой.

 

Солнце скоро появилось над горизонтом. Мария и Анютка копошились в доме. Анютка вытягивала из печки ухватом горшки. Помолились, сели к столу, самовар поет, а никто не разговаривает. Пришел Аким, еще раз сказал Ваське, куда нас вести.

— Смотри, шустренок, отдеру тебя, если сплошаешь!

Мария Козырева наотрез отказалась брать деньги за постой. Пришел Володя, застенчиво всех приветствовал.

Все Козыревы расплакались, прощаясь. Мария дала мне завернутую в холщевую тряпку еду на дорогу. Только Васька сидел надутый. Я обнялся со всеми, и пошли.

Хотел еще раз с Анюткой проститься, но она куда-то исчезла. Пошли из деревни той же дорогой, которой пришли.