ГЛАВ-САХАР

Я нашел Петра и Николая Татищева у Артамоновых. Сыновья Сергей и Юрий вышли в конный полк уже после революции. Они были очень хорошо воспитанные молодые люди, которых, откровенно, я не понимал. Их отец, генерал, тоже был очень почтенный, но выглядел, как человек, который опасается споткнуться. Петр смеялся, что бедный Артамонов "боится свалиться с лестницы, по которой он с таким трудом влез". Было легко в России подняться до генерала и выше из крестьян или рабочих, такие бывали — канцлеры, премьер-министры, главнокомандующие и т. д., но из чиновного слоя почему-то было очень мало. Артамонов был сын чиновника и как-то никогда это не мог забыть.

Я вспомнил историю, которую рассказывал мой отец про генерала Адельберга. К великому князю Владимиру Александровичу приходили многие отставные военные с прошениями. Пришел к нему какой-то дряхлый старичок, который когда-то служил в N-ском захолустном полку, просить что-то о пенсии. Великий князь его принял, выслушал и проводил в переднюю. За ним пошел и его флигель-адъютант генерал Адельберг. В прихожей старичок стал шарить, искать свои галоши. Видел он плохо. Великий князь увидел их, нагнулся и сказал ему: "Обопритесь о мою спину". И надел старику галоши. Адельберг был возмущен: "Ваше Высочество, это бы вы должны оставить лакею, не пристойно великому князю надевать какому-то старику галоши". — "Эх, Адельберг, разница между мной и тобой: я могу кому угодно галоши надевать, а ты, брат, не можешь".

И Артамонов был такой же Адельберг. Всегда чувствовалось, что он остерегался что-нибудь сказать или сделать, что уронит его достоинство. Конечно, он был не особенно удачный командир корпуса. Получил командование по старшинству в мирное время, и никто не знал, каким он будет командиром в военное. Если добавить к этому постоянную боязнь, что его не примут в обществе, то понятна становилась его чопорность.

При Артамоновых я не смел говорить Петру и Николаю о Глав - Сахаре. Поехали к Насте. Я тогда рассказал и описал всех, кого встретил, и само место.

— Что это такое, я не знаю. Тушин какой-то расхлябанный толстяк. Загуменный, ясно, унтер-офицер регулярный, вероятно, кавалерии. Солдаты грязные, растрепанные, без дисциплины. Сахар валяется кучей на дворе, а склады пустые.

— Это ничего не значит, — заметил Николай.

— Я не знаю, кто придумал, что это контрреволюционная организация. Офицеры все на вид коммунисты.

 

Петр ничего не сказал.

А Настя вдруг:

— Я узнала, что в Глав-Сахаре работает Деконский, синий кирасир, кем, не знаю.

Никто из нас Деконского не знал.

— Ты от него подальше держись, если встретишь, - сказал Петр. — Продолжай докладывать.

Я вернулся на Рыбный после завтрака и сел на сахарную гору. Подо мной сидела группа солдат, играли в очко. Я притворился, что спал, но прислушивался к их разговору.

— Очко! — сказал кто-то из солдат.

— Где?

— В руке, смотри, десятка и туз.

— Эй, ты опять передернул!

— Что ты врешь!

— Вас что, в кавалерии учат передергивать?

— Молчи, Темкин, что ты взъерошился? — сказал кто-то.

— Да они ничего, кроме этого, делать не умеют, сидели в тылу, пока мы по горло в грязи...

— Молчи, дурак, видишь, карты.

Но Темкин не угомонялся:

— Что вы о колючей проволоке знаете, в окопах не сидели...

— Вот врешь, ты не на тех напал, спроси Загуменного, он тебе морду набьет! — сказал солдат неиграющий.

— Загуменный? Что Загуменный может мне сказать?

— А ты его спроси про Олай. Он тебе скажет, как полк вас, пеших дураков, спасал. Через три ряда проволоки в атаку ходил на конях, он...

— Да замолчите вы, дураки! А то я Загуменного вызову!

Разговор продолжался, но уже о картах. Рядом со мной на мешках спал какой-то парень. Он проснулся и тоже прислушался к спору.

— О чем они спорят? — спросил я.

— Ах, дураки, нечего делать, так спорить начинают!

— Они что, старые солдаты?

— Большинство. А вы откуда?

— Я смоленский.

— Смоленский? Я сам из Вяземского уезда.

— Так я тоже оттуда.

— Я из Волочка.

— Волочка? Так я из Хмелиты.

— Да мой отец у Нахимовых кучером был.

— Так вы Жедрин? Я вашего отца знал!

— Так ты, братец, Волков, Владимира Александровича сын! Боже ты мой, земляки!

Моей радости не было конца, мы обнялись.

 

— Никогда бы не поверил, что встречу земляка на каких-то мешках на Рыбном!

Мы долго друг другу жали руки. Это было гораздо лучше, чем полдюжины московских друзей. Хотя мы друг друга раньше не знали, наши воспоминания, общие знакомые, да многое, были те же. С места в карьер мы сделались друзьями.

Когда я рассказал Володе, он не понял:

— Так ты его раньше не знал!

— Какая разница? Он земляк, мы говорим одним языком, мы...

— Не понимаю, он — сын кучера, что у него с тобой общего?

— Все. Больше, чем с тобой. Мы выросли в двенадцати верстах друг от друга.

— Не понимаю!

До сих пор я чувствовал себя каким-то бобылем. Теперь у меня был земляк. К моему счастью, Володя тоже встретил какого-то маленького человечка, по имени Мериватер, из московских англичан, который не говорил ни одного слова по-английски. Он с ним сразу же подружился. О чем они друг с другом разговаривали, я понятия не имею, но это было мне кстати.

В те времена никто вопросов о настоящем не задавал, говорили только о прошлом. Поэтому ни я, ни Жедрин о причинах нашего пребывания в Глав-Сахаре друг друга не спрашивали. Но мало-помалу разные подробности стали пробираться. Оказалось, что Жедрин уже был на сахарной фабрике один раз. Она была подо Льговым. Что взвод Загуменного был "специальный", хотя принадлежал 2-й роте. Что это значило, я никак не мог понять. Что большинство солдат Южного полка стояли в соседнем дворе и назывались "пополнением", и они по крайней мере два раза в неделю отправлялись на "фабрику". Эту "фабрику" я себе представить не мог, насколько можно было понять без прямых вопросов, это была какая-то территория, заключавшая несколько заводов. Там был гарнизон, который был в постоянном бою с зелеными, и потери были очень большие.

Единственное, что я понял наверняка, что "специальный" был вроде "лейб-взвода" при "макушке" Глав-Сахара. Что это очень лестно — быть у Загуменного, потому что он "знал кого-то" во главе.

Все эти обрывки известий я сообщал Насте, которая передавала их Петру. Я понял от Жедрина, что были какие-то "свои", что и он, и я, и Володя были "свои". Но что, например, Мериватер, хотя и был во 2-й роте, был "чужой". Это меня совершенно спутало.

В первую неделю приезжали какие-то грузовики, на которые мы грузили сахар из пирамиды. Но на следующей приехали четыре грузовика с новым сахаром, который мы разгружали. Приходил какой-то на вид чекист, который долго разговаривал с Тушиным

 

и Загуменным у входа на склад. И они указывали на солдат, валявшихся на пирамиде.

— Это наш командир, товарищ Копков, — сказал Жедрин.

— Я думал, что Колесников нами командует. Как он выглядит? - У меня мелькнула мысль: неужели мой бутырский приятель добился командовать батальоном? - но был сейчас же разочарован.

— Колесников? Он мелкая сошка, он только пополнениями командует. Он большой, толстый, лет сорока пяти...

Странно, мы — специальный взвод, отчего нас выбрали? Меня какой-то чекист матом крыл, а тут вдруг привилегированный!

Нас вызвали получать паек. Жедрин спросил меня:

— Где твой мешок?

— Мешок? Зачем мне мешок?

— Вот дурак, во что ты выдачку класть будешь?

— Я думал - в карман.

— Э, брат, ты что, с луны свалился? Ты же в Красной армии!

Я себе представлял, что так как нас два раза в день кормили, и хорошо по-московскому, то выдадут сахару и, может быть, кусочек хлеба.

— На, вот тебе два мешка, дай один Володе.

Стали в хвост. Откуда-то человек шестьдесят появилось. Я смотрел с удивлением на "паек", который интендант сыпал в мешки. На весы он сыпал все приблизительно, заметил, что гиря была иногда 2-фунтовая, иногда 3-фунтовая. Сыпал так, что гиря подскакивала. 2 фунта ячменной крупы, 2 фунта муки посыпалось на крупу, 3 фунта сахара...

Интендант посмотрел на меня:

— Ты что, новый?             

Я кивнул.

— Если больше нужно, там много на дворе. — Он протянул руку, взял с полки кусок сала и бросил в мешок на сахар.

Какой-то солдат подавал ему краюхи черного хлеба, фунта 2 или 3.

Я стоял в недоумении.

— Ну, чаю хочешь?

— Да, пожалуйста.

Он взял с полки четвертушку "Кузнецова" и бросил в мешок.

Когда я отошел, Жедрин на меня посмотрел и засмеялся.

— Чего ты таким дураком смотрел на Лаврушку, что, муки раньше не видел?

— Да нас же тут кормят. У меня тут в мешке больше, чем на три-четыре месяца московского пайка, да еще сахар и чай...

— Привыкнешь, ты ж кашу варить не будешь и хлеб печь, так это ты своим раздай.

— На сколько же это дают?

 

— На неделю. Если больше нужно, меня спроси, я тебе достану, у меня тут, кроме девки, никого нет.

Значит, есть еда в Москве, подумал я, чего они по пайкам не раздают. Прав я был — нарочно!

Я раздал мой паек. Настя наотрез отказалась.

— Душка, я все это от моих "бывших" получить могу. Разделил между семьей и Рысом. Трудно было крупу, муку и сахар отделять одно от другого, но никто об этом не беспокоился.

Прошло еще дня два или три. Суматоха. Я накануне видел Петра у Насти и все ему доложил. Настя остерегала Петра не придавать всему, что я рассказывал, слишком большого значения.

— Петруша, поверь мне, ты себе вбил в голову, что Глав-Сахар — способ драпнуть из Москвы, но это может быть очень опасно. Все, что Николаша рассказывает, может иметь массу объяснений. Я тогда, конечно, не знал, что произойдет на следующий день. Как только суматоха началась, Жедрин сказал:

— Мы, брат, с тобой на фабрику едем. Я испугался. Как я смогу Насте об этом дать знать? Вдруг часов в десять вызвал меня Загуменный. Я оказался один с ним в будке.

— Послушайте, мы в три часа все едем на юг, не беспокойтесь, вернемся. Ни гугу. Вы держитесь с Егоркой (Жедрин), Махровым и Болотниковым, поняли? А теперь до двух часов вы свободны. Точно до двух. Поняли?

Я кивнул головой.

— Молодец, валяйте!

Меня это заинтриговало — отчего я? Загуменный со мной почти что никогда не говорил. Почему он меня выбрал? Я, конечно, никому не сказал. Побежал к Насте. Объяснил ей, и она сейчас же сказала:

— Ну, это первое интересное событие, будь, душка, очень осторожен. Когда вернешься, расскажешь.

Она меня благословила, расцеловала к моему удовольствию, и я бросился обратно.

К трем часам собрались у ворот. К моему удивлению, собралось человек тридцать, большинство которых я раньше не видел. Они были какие-то неопрятные. У меня мелькнула мысль, что если это заговорщики, то я — "китайский император"!

Мы все толпились со своими винтовками и ранцами у ворот. Загуменный расхаживал взад и вперед.

— Где эти сукины дети? Уже время, а их нет! Мы ожидали грузовиков.

— Как коровы без вымени, жрут, а молока не дают. Наконец из-за угла появились два больших грузовика "паккард", стали грузиться.

— Вы что, потеряли компас, нас найти не могли?

 

Выехали на Красную площадь. Большие черные тучи за Кремлем превратили Кремль в какой-то сказочный замок. Главы соборов поблескивали, стены и башни казались светло-розовыми. Какой-то солдатик плюнул и сказал:

— Вот-те Москва белокаменная, много повидала в свое время, старая сука!

— Ух, нас сейчас дождем промочит! - сказал кто-то.

Две или три молнии блеснули за Кремлем, и главы соборов потемнели на минутку.

Проехали Иверские ворота, заметил, многие перекрестились. Твердые шины, которые судорожно дрожали на булыжной мостовой Красной площади, зашипели по асфальту Моховой. Листья на деревьях еще были свежие от малой пыли и отсутствия движения на улицах Москвы.

Переехали Брянский мост. Брянский вокзал, еще не оконченный, некрасивый, точно свинья, лежащая на спине и ноги к небу. Большая площадь. Стали разгружаться. Тяжелые капли дождя западали на пыльную мостовую, оставляя маленькие воронки, и капли, как жемчужины, катались по асфальту.

Под колоссальной стеклянной крышей, как табор, расселись группы, большинство - женщины с детьми.

— Ты куда, бабушка? — спросил Жедрин.

— Калужская, сынок, калужская, уж третий день сидим, все поезда нет.

— Так ты бы туда пешком прошла!

— Стара, сынок, да ребятишки не смогли бы.

— Что, у тебя кружка есть?

— Есть, а тебе зачем?

— Дай сюда.

Он окунул кружку в свой мешок, полный сахаром.

— На, бабушка, ребятам посластиться.

— Ох, спасибо тебе, сыночек!

На платформе стояло человек сто, а может и больше, солдат. Винтовки их были сложены в козлы.

— А это кто? — я спросил Егорку.

— Это пополнение.

Поезд стоял длинный. Сперва два длинных серых товарных вагона Южной железной дороги, затем очень длинный вагон "микст", полужелтый, полусиний, Владикавказской железной дороги, затем четыре зеленых вагона третьего класса Московско-Киево-Воронежской дороги, затем две теплушки.

— Пойдем посмотрим паровоз, — сказал Жедрин. Пошли мимо пополнения к паровозу. Колоссальный зеленый паровоз типа "С", с длинным тендером, с двумя баками для нефти, пыхтел. Машинист, высоко где-то, смотрел из маленького окна.

 

— Эй, братец, у тебя керосину довольно нас довезти? - крикнул ему Жедрин.

— А тебе какое дело?

— Да так, пешком не хочу идти.

— А ты не в свое дело не суйся! — обиделся машинист.

— Что это поезд с разных дорог собрали? — спросил я Жедрина.

— Это, брат, наш поезд, Глав-Сахара, никто в нем, кроме нас, ездить не может. Вся прислуга наша.

Я заметил на двух вагонах какие-то мешки на крыше.

— А это для чего?

— Это гнезда для пулеметчиков. Ты заметил, мы два "Шварцлозе" с собой привезли?

Когда мы вернулись к своему вагону, первому 3-го класса от "штабного", мы вылезли опять на платформу, погрузивши все наше имущество. Болотников разговаривал с Загуменным против штабного, когда появилась процессия, на вид — прямо с Лубянки. Тот самый тип, который обкладывал меня матом, но бритый на этот раз, с ним какой-то человек повыше, за ними два типа, тоже с ног до головы в черных кожаных куртках и рейтузах, затем какая-то девица с Копковым, которого я уже видел на Рыбном.

— Кто вся эта свора? — спросил я у Егорки.

— Это, брат ты мой, не свора, а наш генеральный штаб. Сам Янковский с Александровым с Лубянки, за ними начальник штаба товарищ Кочановский с депутатом с Лубянки Курочкиным, а сзади Копков, ты его уже видел, с какой-то блядью, не знаю, кто она.

В этот момент Загуменный пошел говорить с Копковым, затем что-то сказал Болотникову, который бегом подбежал к Жедрину, что-то ему шепнул и, схватив меня за рукав, потянул к следующему перед нами вагону, по дороге сказав Махрову: "Яшка, как раньше". Все это случилось так быстро, что я даже не заметил, что Жедрин куда-то исчез. Болотников открывал ключом дверь второго 3-го класса вагона.

— За мной! - сказал он мне и быстро влез. — Когда дойдут, рассади быстро и ни гугу.

Я ничего не понимал, посмотрел сквозь обратную дверь и увидел и Болотникова и Махрова у дверей. Повернул голову в направлении штабного и открыл рот от удивления. По шпалам тянулся хвост каких-то баб с детьми. Эта гусеница, немая, сгорбленная, двигалась быстро в моем направлении, за ней, тоже сгорбившись, шел Жедрин. Меня поразило, что даже ни один ребенок не пискнул в этой процессии. Как будто механически гусеница разделялась, Болотников подхватывал старух и малышей и совал мне, они без всякого шума рассаживались в вагоне. Было много ребятишек на руках. Все проходило в полнейшем молчании, и ни один ребенок не выглядывал на платформу.

 

До сих пор помню мое удивление и мысль — "неужели большевики напугали даже детей, что они, как какие-то зверьки, припластовываются к земле?"

Все это заняло лишь несколько минут. Безмолвный вагон был заперт, и мы вчетвером вновь оказались на платформе. Теперь уже дождь лил как из ведра и стучал по стеклянной крыше вокзала. Только трое из чекистов влезли в вагон — Янковский, Копков и Курочкин. Поезд медленно потянулся с вокзала. Сквозь дождь трудно было видеть отходящую Москву. Но там уже светило солнце. Кто-то сказал:

— Смотри, смотри, храм Спасителя блеснул!

— Да ну ее, белокаменную, скатертью дорога!

Пошли дачные места. Какие-то причудливые резные дома под старорусский манер, построенные в прорезах лесов, окруженные белоствольными березками и низким частоколом, выкрашенным белой краской. Теперь все дома были покинуты когда-то гордящимися ими хозяевами, ставни были закрыты, и краска лупилась со всего. Я подумал: "Интересно, где теперь все эти мелкие чиновники, лавочники, которые так гордились своими "летними резиденциями", которые они называли "своим деревенским утешением"? В Бутырках? Таганке? Или на том свете?"

Наши развалились по деревянным скамьям. В нашем отделении я занял верхнюю полку и не был особенно удивлен, что подо мной был Махров, напротив меня — Болотников, а под ним Жедрин. Никто этого не устроил, устроилось безмолвно само. Мы были в конце вагона, по соседству с вагоном 2-го класса, где в купе поместился Загуменный. Отчего-то другой конец нашего вагона был отрезан и заперт от следующего.

Дождь прошел. Дачные места сменились настоящей деревней. Солдаты наши повеселели. Стали снимать обдерганные рубахи и откуда-то вытащили чистые. Один за другим ходили к умывальнику, причесывались, и вдруг вся наша растрепанная команда стала выглядеть, как настоящие солдаты. Заговорили все громко, смеялись... Неужели, подумал я, люди действительно не переменились и только Москва на них имела такое удручающее влияние.

В конце вагона кто-то запел солдатскую песню. Какой-то парень, которого я не знал, подошел:

— Эй, Жедрин, принес свою гармошку? Дай нам Олега. Жедрин вытянул из мешка довольно поношенную гармонику и стал что-то играть. Ребята столпились в открытом коридоре.

— Да ты нам Олега дай!

Жедрин взял несколько нот и ударил в Олега. Странно было слушать старую песню. Ребята подхватили: "Как ныне сбирается вещий Олег отметить неразумным хазарам..." Дошли до припева и вдруг: "Погромче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит. Так за царя, за родину, за веру мы грянем гром-

 

кое ура! ура! ура!" Что они, с ума сошли? Но они повторяли припев и продолжали песню. Двери в соседний вагон были закрыты, но они пели так громко, что, я думал, слышно было и там. В этот момент появился Загуменный. Музыка и пение остановились.

— Эй, ребята, не так громко!

Повернулся и ушел. Странно, подумал я, Красная армия поет "за царя, за родину, за веру". Спели еще несколько старых песен и разошлись. Стали разговаривать громко и смеяться.

Появился вдруг с другого конца вагона высокий, довольно красивый тип, которого я тоже раньше не видел.

— Простите, — сказал он, протягивая руку, — я переслышал ваш разговор. Вы говорили о Каменце, Волочке. Это не в Вяземском ли уезде будет?

— Да, в Вяземском, мы оба оттуда.

— Так я тоже вязьмич, у моего отца было маленькое имение на реке Вязьме. Я по малости там бывал. Мое имя Вадбольский. Это мне абсолютно ничего не говорило.

— Так чего же вы, князь, мне этого раньше не говорили? — заметил Жедрин.

— Да я не знал, что вы вязьмич. Вы что, из Хмелиты, Владимира Александровича сын? Я кивнул головой.

— Ваш отец моего не особенно любил, помню еще в детстве, как ваш отец на моего отца кричал и посадил опекуна за нашим имением смотреть.

— За что же это?

— Не помню точно, кажется, мой отец лес вырубил и залило какие-то крестьянские земли.

Вдруг я вспомнил. Мне тогда было не более шести лет. Какой-то тип приехал в Хмелиту. Помню, как мой отец был вне себя от досады и кричал на него. Что-то о каком-то потопе, и я запомнил одну фразу: "Мне безразлично, что ваша жена хочет зимовать в Москве и что вам нужно было деньги, вы затопили землю двух деревень и вы им за это заплатите!" Помню, как я, увидев этого типа, думал, что он Ной и что жена его была ответственна за потоп. Так это был Сим, Хам или Яфет?

Он продолжал говорить, как не важен был его отец, что я, вероятно, потому его и не помнил. "Наше имение, знаете, с Хмелитой даже сравнить нельзя, мы были только..." и т.д. Чем больше он говорил, тем меньше он мне нравился. Чего, думал я, он ко мне подлизывается? Наконец он ушел.

— С чего он мне льстить вдруг захотел?

— Это ты, брат, слишком жестоко его осудил, — ответил Жедрин. — Он хороший парень, но городской, все боится, что его не примут наши. Еще не привык, был корнетом в каком-то драгунском полку.

 

— Да что он ко мне подлизывается?

— Он тебя же не знает, может, подумал, что ты его не признаешь.

— Вот дурак!

— Выучится, он же не деревенский. Несмотря на наш великолепный паровоз, поезд шел очень медленно.

Жедрин вдруг спохватился:

— Эй, братья! Нам приказано баб в Тихоновой пустыни разгрузить, а как их предупредить?

— Так один из нас туда пойдет и им скажет, — сказал Болотников.

— Вот дурак! Как?

— Что как?

— Вагон-то заперт!

— Боже ты мой, не подумал!

— Так один из нас с лестницы на лестницу сигануть может, — прибавил я.

— А ты это пробовал?

— Нет.

— Так чего же ты чепуху несешь?

— Другого способа нет, — сказал Махров.

— Ну, пойдем, — сказал мне Жедрин. — Пора. Пошли. Все наши уже спали. Пробрались на платформу, открыли дверь на лестницу, я сошел две ступеньки. Темно. Вагон впереди кажется далеко. Я протянул руку к концу нашего вагона, пальцы только до угла дотягиваются.

— Дай мне попробовать, там за углом железная лестница на крышу, ухватимся, можно ногу на буфер поставить. Егорка попробовал, не лучше меня.

— Дай я попробую, ты меня держи. Протянулся, держась другой рукой за перила. Егорка держал меня за кисть. Нащупал какой-то брус и ухватился.

— Отпусти!

Через секунду я, как маятник, качнулся и почувствовал, что рука от плеча отрывается. Ухватился другой рукой и повис.

— Где ты? — услышал я испуганный шепот Егорки.

— Вишу.

Ногами я искал какую-нибудь опору и вдруг нашел. Ноги нашли перекладинку. Я был испуган и должен был отдышаться. Потом ногой нащупал другой буфер. Протянулся и ухватился за что-то. Через две минуты я был на лестнице, гораздо легче, чем я думал. Оказалось, что перекладинка доходила до самого угла.

— Эй, Егорка, перекладинка наравне со второй ступенькой. Через минуты три Егорка был на моей лестнице.

— Эй, тетки, пора просыпаться! — Те, что ближе, вскочили, за-

 

суматошились. — Да не доехали, может, с полчаса еще, садитесь. — Успокоились.

— Так ты садись, братец, место есть. — По голосу молодая.

— А ты откуда?

— Из-под Алексина.

— Что тебя в Москву дернуло?

— Да ехала искать мужа.

— Нашла его?

— Нет, он убит.

— Как убит? - я спросил с удивлением.

— Расстреляли, братец, на Морозовской фабрике, бастовать стали... убили.

— Язычники притесняют нас, бедных женщин! — заголосила какая-то баба в темноте. — Некому нас защищать, не с кем спать, мужей бьют, и за что? Всю войну прошел, не тронули, домой приехал, работать пошел и убили, кто ж ее ребят кормить будет... - Она вдруг расплакалась и сквозь слезы: — Марфушку овдовили и четырех детят осиротили, кто за ними смотреть будет...

— А дома что, вас не трогают?

— И там притесняют, поле ржи не спрячешь, отнимают все, ребята наши по лесам разбрелись, там несколько уделов засеяли, а то не на что бы жить, и скотину в лес угнали. А они, язычники, женщин насилуют, не дают православным жить...

Загудел тройным гудком паровоз, я посмотрел в окно. Огоньки направо, это Сызрано-Вяземская железная дорога.

— Тихонова пустынь! — сказал я громко.

— Как остановится, слезайте, тетки, и обратно к концу поезда, а оттуда ахти! — сказал Жедрин.

Поезд остановился. Мы быстро открыли обе двери. У моей уже стоял Болотников, и бабы стали кидать узлы и малышей ему в объятия. Я тоже выскочил, бабы, как водопад, катились из дверей, выпрямлялись и бежали согнувшись обратно. Болотников вскочил в поезд, пробежал по вагону и вернулся: "Все чисто, запирай". Через минут пять поезд пополз на станцию.

Было еще не поздно. Прицепили новый паровоз, и поезд почему-то пошел полным ходом. Я проспал Сухиничи и проснулся, когда поезд стоял уже в Брянске. На платформе было много народу.

— Пойдем в буфет, может, там что-нибудь купить можно, — предложил Егорка.

Буфет был забит народом. Мы стали проталкиваться, кто-то из наших возвращался от буфета:

— Там только горячая вода продается...

Повернули и пошли обратно, а тут крик, толкание на платформе.

— Братцы, одного из наших взяли!

 

Протолкнулись, наши все ринулись к центру кавардака. Кричат:

— Зови Загуменного!

— Что вы нашего берете? Не знаете, кто мы такие!

— Отпусти его, черная сволочь!

Наш парень окружен пятью чекистами, что-то бормочет, ничего не понять.

— Давай дорогу! - кричит чекист. - Стрелять буду! — И машет револьвером.

Вдруг Загуменный появился.

— Кто тут старший? — сказал он громко и с авторитетом. Какой-то чекист сказал, что он, и спросил:

— Это ваши тут толпятся?

— Кто толпится?

— Да эта мразь!

— Я тебе покажу мразь, поди сюда, сволочь!

— А ты кто?

— Я тебе покажу, кто я! Как ты смеешь солдат специального поезда арестовывать! Это конвой ВЧКа, а ты, паршивый брянский волокита, смеешь арестовывать!

Я никогда не видел такой быстрой перемены лиц, все чекисты позеленели.

— Да я не знал...

— Так мы вашу сволочь к стенке приставим, проучим вас! — крикнул Загуменный.

Чекисты попробовали протолкаться сквозь толпу.

— Нет, ты подожди, скотина, пойди доложи твоей брянской швали, что если опять это случится, так мы отряд из Москвы пришлем и вас ликвидируем!

Отпустили чекистов и они смылись, как будто их никогда и не было. Было страшно, пока чекисты были там, местные от них шарахались, теперь стали шарахаться от нас. Весь инцидент был идиотский: один из наших, выходя из буфета, отпустил пружинную дверь, и она ударила чекиста.

Вернувшись в вагон, я сказал Егорке:

— Здорово Загуменный чекиста разнес, он храбрый!

— Чего храбрый? Мы же важнее этой провинциальной сволочи.

— Как важнее, они Чека?

— Э, брат, ты не заметил, что мы после Лубянки самые привилегированные? Ни у кого, кроме нас, нет своих войск, своих поездов, своего транспорта; а у нас даже батареи есть. Мы что гвардия у Кремля, не заметил разве?

Я действительно не заметил. Я еще понятия не имел, что мы какой-то особый отдел, что большевики так на нас полагаются. Я еще не уловил, что наше отделение Глав-Сахара было единственным эффективным отделом советского правительства. Единственным,

 

который поставлял то, что обещал. Ни Глав-Хлеб, ни Глав-Молоко, ни Глав - все остальные, их было дюжины две, не поставляли то, что должны были, так регулярно, как Глав-Сахар. Поезда с сахаром приходили в Москву понедельно. Сахар раздавался Чеке, всей коммунистической бюрократии, коммунистам и Красной армии. Часть этого сахара появлялась на Смоленском рынке, но большевики как будто не обращали на это внимания.

Мы были близко связаны с Лубянкой, у нас сидело двое больших комиссаров, и в войсках, то есть Южном полке, который я тогда еще не знал, и Западном полке, о котором я тогда еще не слыхал, были политические комиссары при каждом батальоне.

Инцидент в Брянске открыл мне глаза. Что мне было совершенно непонятно, это как поезда проходили через части России, куда даже Чека боялась соваться. Считалось, что зеленые нас боялись, но разве они не боялись Чеки? Что-то было непонятное.

Рано утром, когда я проснулся и посмотрел в окно, я увидел Загуменного, серьезно толкующего о чем-то с высоким бородатым крестьянином. Тот что-то Загуменному говорил, указывая иногда на поезд, иногда на сигнальную будку. Станция была Навля.

Поезд опять пошел по знакомой мне дороге на Льгов. Кто-то опять запел старые солдатские песни, и солдаты подхватили. Заварили чай, поели, веселый был вагон. Прошло с час. Тут вдруг вид совершенно изменился. Как будто кто-то ножом прорезал. Центр России прекратился, пески, сосны, деревянные деревни кончились, и на место их пошел чернозем, открытые поля с лесками дубов и буков, мазанки, начало степи, пирамидальные тополя. В полях росла кукуруза, подсолнечники, сахарная свекла и пшеница. Появились арбы с громадными серыми волами. Столбы с электрическими проводами исчезали за горизонтом.

— Вот тебе Юг, точно границу переехали, - сказал Егорка. — И ива у них тут паршивая. — Он лежал на скамье и вырезал ножом свисток. - Мягкая какая-то.

Паровоз дал несколько гудков и заскрипели тормоза.

— Что он, в поле остановился?

— Зеленые, вероятно.

Егорка встал и взял винтовку.

— Что, днем?

— Да, наверное, в подсолнухах засели, — сказал он спокойно. В эту минуту вошел Загуменный.

— Эй вы! — он махнул в нашем направлении. — Ребята к окнам, смотри стреляй высоко. Егорка, вы на крышу.

Я автоматически схватил винтовку и бросился за Жедриным. Он соскочил и побежал назад вдоль поезда. У серого вагона он остановился и полез по железной лестнице на крышу в пулеметное гнездо. Там стоял австрийский "Шварцлозе".

— Где же зеленые?

 

— Сейчас покажутся из этих подсолнухов.

— Да чего же мы остановились?

— Путь разобрали.

— Так мы что, застряли?

— Нет, наши уже чинят.

В этот момент появились из подсолнухов несколько человек и стали стрелять. Пули свистели над головой. Из первых двух вагонов высыпалось "пополнение". Зеленые исчезли и "пополнение" бросилось в подсолнухи. Егорка открыл огонь из пулемета.

— Ты по чем стреляешь?

— Так, для шума.

Стрельба в подсолнухах продолжалась. Какая-то шальная пуля шлепнула в крышу и завизжала рикошетом.

— Эх негодяи, стрелять не умеют, — процедил Егорка. Прошло минут двадцать, шум, гам, один за другим "пополнение" стали возвращаться из подсолнухов.

— Ну, ушли, — Жедрин сказал и полез вниз по лестнице. Вернулись в вагон, а там смеются чему-то.

— Что смешного?

— А тут Алешку напугали канальи, он высунул нос посмотреть, как дорожники путь чинят, а тут шальная пуля в сторону вагона брякнула как раз под ним...

Я подумал: это какой-то фарс разыгрывают. Ни в кого зеленые не стреляли, и мы ни в кого не стреляли. Когда мы остались вдвоем, я спросил Егорку:

— Это мы что, комедию разыгрывали?

— Более или менее, наш штаб напугать.

— Сколько, ты думаешь, наших убило? — кто-то спросил в соседнем отделении.               

— Да черт его знает, прошлый раз человек 15, на этот раз, может быть, дюжину.

Володя пришел довольно взволнованный:

— Там говорят — больше десятка убило, и все смеются.

— Эй, братец, ты не принимайся, это война, скоро привыкнешь! — успокаивал его Егорка.

Наконец пошел поезд опять. Из штабного вагона вернулись временные денщики. Стали рассказывать, какие они обеды штабу носили.

— Да ты не поверишь, мы им окорок носили да курицу холодную. Водку тоже и вино Кахетинское.

— Да врешь ты, сукин сын, откуда окорока в Москве?

— Ей-богу, окорок, и большой!

— Приснилось тебе, брат.

— Ей-богу, окорок, спроси Ваньку!

Поезд теперь шел быстро. Я посмотрел из окна, вдали большие здания и труба.

 

— Это что, наш завод?

— Нет, это зеленый, наш подальше, скоро сворачивать к нему будем.

Минут через пятнадцать появились здания, какие-то длинные насыпи, запасные пути, затем точно город: дома, склады, большие здания и платформа высокая, дощатая, длинная. На ней масса солдат, машут, кричат. Высунулся в окно посмотреть. Кто-то в толпе кричит: "Волков, здорово!" Никого знакомого не вижу. Поезд остановился. Загуменный вошел.

— Ребята, мы тут две ночи будем. Послезавтра все обратно в десять часов утра, точно, а теперь валяйте.

Мы вышли с Егоркой на платформу. Я о Володе перестал беспокоиться, он подружился с Языковым, человеком лет сорока, который, Володя говорил, был где-то в Пензенской губернии предводителем. Он был милый человек, ученый, и Володя с ним философствовал.

Меня кто-то вдруг схватил за плечи:

— Волков, добро пожаловать в нашу цитадель получше Бутырок!

Колесников!

— Как вы сюда попали?

— Да я уже месяц тут сижу.

— А Гайда где?

— Еще не приехал, он еще в Москве, все ожидаю.

— Да мы только на две ночи приехали.

— Вы что, специальная команда?

— Да, мы со штабом.

Я ему представил Егорку.

— Пойдемте ко мне, у меня здесь чудная квартира, с версту отсюда в деревне. Хозяйка как на заказ. Муж ушел, бойкая. Мы сразу же согласились. Думал, что пешком идти нужно.

— Эй, что вы, у нас все тут налажено, все удобства, грузовик возьмем, прямо к крыльцу.

Деревня была большая и богатая. Мазанки были чисто выбелены, с хорошими приступками, стояли в фруктовых садах, и на улицу белый частокол. Как всегда, даже у нас в Смоленской губернии, перед домом грядка и колоссальные красные и темно-лиловые маки, ярко-красное "татарское мыло" и мальвы. Чистые дворы окружены коровниками, навесами, амбарами, а посереди двора — колода с журавлем. Пирамидальные тополя, раскидистые яблони, груши, черешни и сливы позади. Комнаты чистые, с битым полом, иконы в углу, постель покрыта глубокими пуховиками. У двери бочка с водой, черпак и веник. Только разнилось от наших — выбеленные стены и пуховики.

Хозяйка веселая, бойкая, гостеприимная и красивая. Поставила самовар да всякое печево на стол выложила. Двое веселых ре-

 

бят шныряли по комнате. Хорошо, подумал, живут тут еще без советского ига.

Поели, сели на приступок, стали разговаривать. Колесников, как и раньше, приукрашивал свои рассказы. Я еще был наивен, никак не понимал, что происходило. Деревня, оказывается, была зеленая, а жили в ней солдаты Глав-Сахара дружно с населением! Почти что каждую ночь зеленые нападали на фабрику. Почему? Колесников уверял, что, если я ему не верю, он мне покажет кладбище и могилы защитников. Потери, говорил, очень тяжелые, по 50 или 60 человек бывали убиты при каждой атаке, и усмехнулся:

— Мы их артиллерией кроем, а все лезут.

Остров, на котором стояли заводы, был версты 3 длиной и версты 2 поперек. Силы, говорил, у зеленых были большие. Я спросил о раненых: что с ними случалось?

— Да у нас госпиталь есть. Три дня тому назад политического комиссара подстрелили, при смерти лежит. Полез, дурак, в первую линию, и его хлопнуло. Обыкновенно не суются комиссары в бой, все на заводе сидят. И поделом!

Я спросил, сколько всего убито было защищавших фабрику.

— Да черт его знает, я могил не считал, но, говорят, тысячи 4 или 5 уже убили. Многие, кроме того, пропадают без вести. Скоро и меня, вероятно, убьют! — и засмеялся.

Конечно, это была какая-то игра, но как она разыгрывалась, я никак понять не мог. Чекистов на фабрике было масса. Знал тоже, что зеленые большевиков ненавидели и расстреливали, если к ним кто-нибудь попадался. Неужели какое-то соглашение было между Глав-Сахаром и зелеными? Как это могло быть, когда такой надзор? Не дураки же большевики! Единственное объяснение, которое я мог придумать, было то, что Глав-Сахар действовал безукоризненно и поставлял сахар в Москву и Чека поэтому закрывала глаза. Но как это могло тянуться, как среди этих тысяч рекрутов не было провокатора? Все это совсем было не похоже на Чеку. Я решил не гадать и посмотреть, что случится. Никто, кроме Егорки, прямых ответов никогда не давал.

В разговоре с Егоркой я спросил — это было о прошлом — что такое случилось под Олаем?

— Ах, это был кавардак. 5-я кавалерийская дивизия стояла за Двиной. Немцы смяли пехоту под Олаем и погнали ее к Двине. Какой-то корпусной приказал 5-й дивизии перейти Двину и прикрыть отступление пехоты. Перешли, а там немцев нет. Пошли дальше, первая бригада, александрийцы и литовцы, оказались по ошибке между первыми линиями. Немцы стреляют, что делать? Спешиться поздно, бросились в конную атаку. Пошли сигать через проволочное заграждение, смяли немцев. А тут каргопольцы с казаками подошли, а первая бригада через вторую линию ахнула и до третьей дошла. Немцы обомлели, никогда конницу раньше не видели, чтоб в

 

атаку через проволоку пошла, и сдались. Много александрийцев и литовцев перебило. Пехота наша вернулась и окопы заняла. Немцы так поражены были, что прислали через Швецию Железный крест командиру эскадрона, который дальше всего зашел, это был ротмистр фон Ромель, балтиец, в александрийцах служил. Государь ему дал специальное разрешение Железный крест немецкий с Георгием рядом носить.

— А что, Загуменный там был?

— Был, и Болотников, и Махров, и многие из наших, почти все Георгия получили. Ды ты об этом ни гугу!

Я не знал тогда, что и Егорка был "бессмертный" под Олаем.

Ночью мы расположились, кто как хотел. Колесников ушел с хозяйкой в соседнюю горницу, Егорка предпочел пуховики, а я не любил мягкие кровати и выбрал себе лавку под открытым окном. Хорошо, свежо веяло снаружи. Я посидел у окна, передумывая все, что слышал. Тополя присмирели, как будто заснули, как потухшие свечки на фоне темно-синего неба. Чудная какая-то судьба занесла меня в орловскую деревню. Да, деревня, но какая-то не наша, а все-таки хорошая. Чего люди заваривают кашу, бьют друг друга, притесняют, будто этим кому-то лучшую жизнь устроят.

Заснул, и вдруг вскочил. Где-то завыл гудок. Темно, ничего не видать. Хлопнула где-то дверь. Колесников выскочил, натягивая рейтузы.

— Что это?

— Тревога!

В темноте посыпались люди, заревел грузовик, второй, третий.

— Куда это?

— На фабрику. Хотите посмотреть? — спросил Колесников, натягивая сапоги.

Жедрин уже одевался.

— Вот канальи, спать не дают!

Мы покатили на завод. Грузовик, набитый солдатами с винтовками и бандалерами. А там суматоха. Какие-то части формируются в темноте.

— Вы здесь оставайтесь! — сказал Колесников и исчез. Прошло минут десять. Вдруг где-то далеко ухнули пушки. Высоко где-то налево блеснули "журавли".

— Шрапом кого-то кроют, — заметил Егорка. Затрещали вдали пулеметы и отдельные выстрелы винтовок. Мы сели на платформе, прислушивались. Какие-то люди расхаживали по платформе, останавливались, говорили полушепотом и слушали.

— Э, брат, что твой Северный фронт! — Егорка сказал и засмеялся.

Теперь уже три батареи в разных местах ухали по очереди, иногда на минуту освещая небо осветительным снарядом. Бело-голубой

 

свет бросал дальние постройки и тополя в темные силуэты на белом фоне.

Больше часу продолжалась перестрелка. Потом одна за другой батареи заглохли, пулеметы трещали реже. Пули на излете, которые иногда звякали по железной крыше над нами, стали реже и реже. И вдруг — тишина.

Прошел еще час с лишним, стало светлеть, появились откуда-то солдаты группами. Вдруг Колесников весело сказал:

— Ну, пойдемте спать! Откуда он появился, не знаю.

— Что случилось?

— Да все то же, отбили.

— Как вы знаете, что они не вернутся?

— Да чего им возвращаться-то, им спать тоже хочется.

— А что, у нас потери были?

— Не знаю, я в первой линии не был. Наверно, человек 50 побило.

— А раненые где?

— Бог их ведает, кто на шип накололся, в госпитале бинтами обвязан.

Неужели действительно фарс какой-то разыгрывают?

На следующий день пошли на завод посмотреть, как сахар делают. Рабочих там много, но сахару по малости делают. Поздно, говорят, свекловица кончается. А в складах до потолка мешками набито. Теплушки да длинные товарные на запасных путях грузят.

Пока мы смотрели, пришел поезд, человек двести разгрузилось. Между ними Гайда.

— Я вас в Москве видел, не хотел подходить, вы что — специальные?

— Да, мы со штабом приехали.

Колесников Гайду ожидал, как он знал, что приедет? То мне казалось, что понимал всю эту процедуру, то опять был совершенно смущен. Тут какая-то внутренняя организация, которую я никак не мог раскусить. Никто не говорит, а все что-то знают. Или я дурак, или все как-то по какому-то беспроволочному телеграфу сносятся. Может быть, сами большевики всех научили, как бегунов в Москве, друг с другом сноситься полусловами.

На следующий день утром мы опять были в поезде. Я накупил довольно много съестного для семьи и Рыса. Купил окорок, сала, десять фунтов крупы, меду и галушек. Поезд был иначе составлен. Теплушки теперь были позади. Пулемета в конце поезда теперь не было.

— Чего пулемет сняли?

— Да нам теперь не нужен, нас останавливать не будут.

Загуменный вызвал Егорку и меня в свое купе.

 

— Вы денщиками будете, можете в купе рядом устроиться, да ты знаешь, Егорка?

Егорка кивнул. Мы перенесли наши пожитки в купе 2-го класса и развалились на мягких диванах.

— Эй, да тут звонок! — я заметил.

— Да, конечно, звонок, это если кому из верхушки что надо.

Удобно в купе. Стол вытянули. Егорка откуда-то карты нашел. "Давай в дурачка играть". Рессоры в этих вагонах были мягкие, только слегка покачивались. Егорку ничто не удивляло, да и я привык, что бы ни случалось, принимать без удивления. Зашел Болотников, стали играть в очко. Он из-под Самары был. Разговорились о земледелии. Разно во всех частях России обрабатывали. Овинов у них там не было, суше, наверно, и льна не растили. Коровы у них там были ярославки, не то, что у нас по деревням, "тосканской" породы. Да и пшеница у них — "сам-пятнадцать" и больше росла, а у нас только рожь сеяли.

Вызвали нас штабные им завтрак носить. Рядом с нами в купе всякое съестное сложено, прямо рот раскрылся. Чего там только не было, да еще бутылки водки и Кахетинского. Тарелки мы в купе проводного мыли. Все трое обратно ехали. В купе, где они ели развалившись, на столе всегда бутылки водки и стаканы стояли. На нас никакого внимания не обращали.

Я заметил, что на платформе в Брянске не было ни одного чекиста. Поезд шел быстро, не останавливаясь на маленьких станциях. Первая остановка после Брянска была Сухиничи. Мы вышли на платформу, там, как всегда, было много народу. Все куда-то ехали. Русскую привычку путешествовать даже большевики не смогли изменить. На наш поезд глазели с подозрением.

Только вернулись в вагон — вызваны были подавать ужин. Я принес тарелки и все нужное. Янковский, развалившись, с воротником расстегнутым, сидел у двери. На той же скамейке развалился и Курочкин. Я первый раз видел его близко. Белобрысые курчавые волосы были растрепаны. Лицо его маленькое, слегка надутое, было красное. Глаза полузакрытые. Китель расстегнутый. Мне показалось, что он пьян. Напротив него сидел Копков. Они разговаривали, не обращая никакого внимания на меня.

Когда я вошел, Курочкин что-то старался объяснить:

— ... По... по... ложил... нет не сов... сем, оно там... уже было... — и засмеялся пьяным смехом.

Копков тоже смеялся. Разговор был почти бессвязный, и я ничего не понял. Когда я вышел в коридор, Егорка нес тарелки с балыком и ветчиной.

— Они там пьяные.

— Да товарищ наш всегда такой, он пьяница.

Принесли вино и водку, множество еды и вернулись к себе в купе.

 

Егорка уверял меня, что Курочкин, хотя и пьяница, хитрый. "С ним осторожно нужно быть, он каверзный".

В этом вагоне было электричество, в 3-классных тока не было и сидели в темноте. Я поднял занавесь и открыл окно.

— Потуши лампу.

— Отчего?

— Да потуши, не нужно.

Высунулся в окно. Поезд идет по насыпи. Лес шагах в пятидесяти от пути. Темно, синее небо с яркими звездами. Ветерок от движения поезда. Почему-то поезд стал утишать ход. И вдруг остановился. Я посмотрел вперед, только один огонек вдали. Полнейшая тишина. Вдруг послышался свист из леса, затем другой. Вспыхнул огонек, точно кто-то чиркнул спичкой.

— Что это? — я спросил взволнованно.

— Зеленые.

— Так чего ж мы стали?          

— Они нас не тронут.

— Да почему же стали?

— Наверно, остановили.

— Кто, зеленые? Что им нужно?

Егорка засмеялся:

— Ну и дурак ты! Почему, ты думаешь, нас пропускают? Мы им сахар даем.

— А! Теперь понимаю.

— Ничего ты, дурак, не понимаешь. И чем меньше понимаешь, тем лучше.

Я стал переворачивать в голове все, что слышал и видел. Действительно, какой-то заговор, но каким манером он нам выгождал, я никак не мог понять. Ясна мне теперь была какая-то связь между Глав-Сахаром и зелеными. Но зачем? Только чтоб поставлять сахар в Москву? Нет, что-то не то.

После минут двадцати поезд опять пошел. Тихонова пустынь, а наши штабные все пьют. Малоярославец, они все пьют. Загуменный вызвал Егорку. Понесли еще бутылку водки и закуски. Курочкин совершенно пьян, Янковский с закрытыми глазами развалился, только Копков как будто трезвый. Курочкин хлопал по столу и пьяно хохотал. Выскочили из купе и Егорка побежал по коридору к Загуменному. Через минуту он вышел:

— Пойдем за мной!

Пошли в наш вагон. Егорка что-то шепнул Болотникову, тот только сказал: "ага". И он, и Махров вернулись с нами к Загуменному. Загуменный улыбался:

— Мы курочку в курятник заперли, - и засмеялся. — Ну, ребята, теперь, как остановимся, знаете, что делать.

Мы все остались у Загуменного в купе. Он угощал нас водкой и закусками. Прошел почти час.

 

— Кто на паровозе сейчас?

— Кузьмин и Вадбольский, — сказал Болотников.

— Как остановлю, махни туда, останови поезд перед Апрелевкой, а потом знаешь, что делать, вот ребята тебе помогут.

— Там запасной путь перед самой станцией.

— Знаю, на станции ждут?

Я был совершенно смущен. О чем они говорили?

— А там Чеки нет?

— Нет, они во Внукове.

— Ладно.

Загуменный поднялся, дернул вестингауз и поезд стал быстро останавливаться. Болотников исчез. Минут через пять поезд пошел опять. Махров что-то рассказывал о какой-то кобыле, и все засмеялись, кроме меня, я истории не понял.

Поезд остановился.

— Ну валяйте, и быстро.

Мы выскочили из вагона. На востоке небо посветлело. За Махровым мы побежали по шпалам к концу поезда. Вместо двух теплушек была только одна. Махров стал отцеплять ее от поезда. В двадцати саженях сзади были стрелки. Болотников, как только теплушка отцепилась и откатилась, переменил стрелку. Подбежали Вадбольский и Кузьмин, и мы оттянули ее на запасной путь, переменили стрелку и пошли обратно в поезд.

По дороге обратно я спросил Егорку, кому это мы теплушку оставили? Он пожал плечами. Ясно, спрашивать было некстати.

Отчего-то во Внукове простояли долго. Я дремал на мягком диване и проснулся только когда мы приехали на Брянский вокзал. Стояли на каком-то запасном пути. Рядом стояли грузовики и какие-то солдаты, вероятно, наши, разгружали длинные товарные вагоны. Напротив штабного вагона стоял большой черный американский автомобиль с красным значком на радиаторе. Но штаб еще спал. Загуменный приказал нам уложить бутылки и оставшееся съестное в два ящика и снести в автомобиль.

— Ну, мы свое дело сделали, позавтракаем и поедем, — Загуменный сказал довольно.

На Рыбном Загуменный позволил всем нам разойтись до следующего утра. Я собрал мои покупки и поехал на трамвае домой.

Дома никого не было, кроме горничной моей матери, которая настояла остаться с нами, вышла замуж за дворника и стала у нас кухаркой. При виде меня с окороком и разными другими вещами воскликнула:

— Господи, помилуй! Вы что, обокрали кого-нибудь?

— Нет, я из деревни привез.

Она посмотрела на мою красную звезду.

— Николай Владимирович, как вам не стыдно дьяволу продаваться, кого это вы обокрали?

 

— Да не обокрал, купил.

— Стыдно это вам так делать!

Я снес остальное Рысу, но дома никого не было. Пошел к Насте. Она меня обняла, расцеловала, обрадовалась.

— Я так за тебя молилась, боялась. Петруша и Николай позавчера в Глав-Сахар записались и, кажется, сегодня уедут. Петруша сказал, что зайдет перед этим, но не пришел.

У меня вдруг сердце екнуло. Неужели я остался один? Как видно, это отразилось на моем лице.

— Ты что, беспокоишься, душка?

— Да... да, я не знаю, я думал, Петр подождет, пока я вернусь. Теперь я один остался.

— Володя с тобой.

— Ну, Володя... он только делает, что я говорю.

— Чего ты беспокоишься? Петр тебя заставил записаться, я тогда против этого была, но ты земляка нашел и прекрасно справляешься без Петра и будешь справляться.

Это меня немного успокоило. В то же время я вдруг понял, что, если я уеду на Юг, я, может, никогда не увижу Настю, в которую я теперь был глубоко влюблен. Я вдруг почувствовал, что не хочу уезжать из Москвы и в то же самое время знал, что это было глупо со всех сторон.

Настя, заметив упад в моем энтузиазме, быстро угадала причину.

— Послушай, Николаша, и ты, и Петр, и Николай верно решили покинуть Москву и добраться до Белой армии. Я не верю, что большевиков можно высадить изнутри. Это может случиться через 50 лет, когда эта европейская мразь уже исковеркает Россию. Нет, душка, ты поезжай, как ты решил, и я уверена, что вы все вернетесь победителями. И я тебя и остальных буду ждать, со мной ничего не случится, не беспокойся. Во всяком случае, ты не завтра едешь.

В моем воображении вдруг появилась картина — колокольный звон всех церквей, конница с пиками и флюгерами, с песельниками впереди, входящая в Москву, и Настя в летнем платье, встречающая нас в приветствующей толпе.