ЛУБЯНКА

Когда я проснулся, то увидел, что Гречанинова уже не было, только небритый тип дремал в другом углу. Почему-то мы говорили шепотом. Ни Тамплин, ни я не могли понять, отчего нас держали.

Нас, как видно, что-то разбудило. В комнате горела электрическая лампа, висящая с потолка без абажура. Судя по окну, была ночь. Вызвали Тамплина. До тех пор я почему-то не беспокоился, но оставшись один, стал переворачивать в голове самые невероятные предчувствия. Я думаю, прошло больше часа, когда дверь открылась и Тамплин вернулся. Вид у него был сумрачный, но он не успел ничего сказать, так как меня тут же вызвали. Очутился в каком-то длинном, плохо освещенном коридоре с хорошим, мягким ковром. За мной шел чекист с револьвером. Вдруг передо мной открылась дверь и я оказался в темной комнате с одной хорошо защищенной лампой на столе, от которой падал свет только на часть стола. Кроме этого острова света я ничего не видел. Из темноты голос мне сказал: "Садитесь". Передо мной стоял в полутемноте стул, и я на него сел. Мало-помалу я стал разбирать разные предметы. Большая чернильница, бювар, бумаги и на краю освещенного круга — бельгийский браунинг. За письменным столом увидел лицо. Оно было с какими-то странными тенями, которые, я решил, были щербины, как видно, у него была оспа. Когда он нагнул голову, оказалось, что волос у него было мало, макушка как будто изъедена молью.

Мы долго, показалось, сидели в молчании. Он вдруг спросил:

— Отчего вы были в английской миссии?

Я ему ответил правдиво.

— Зачем вы ездили в Вологду?

Я ему попробовал объяснить, но по существу я и сам причины не знал.

— Отчего у вас расписка на сундуки на Александровской станции?

 

На это легко было ответить, я ему объяснил о моей сестре. Он долго смотрел на какие-то бумаги и вдруг сказал:

— Вы лжете!

Я ответил, что они могут мои слова проверить. На это он ничего не сказал и как будто забыл о сундуках. Стал спрашивать о чем-то, что произошло в июне.

— Когда это случилось?

— Точно не помню, думаю 16-го или 17-го.

— Вы врете, это было 18-го.

Я, как дурак, сказал: "Вы лучше меня знаете, там у вас все это записано".

До тех пор его голос не повышался. Вдруг он стал истерически кричать:

— Вы лжете! Вы все лжете! Знаете, что это?! Он подхватил револьвер и стал стучать им о стол. Да я уж так был напуган, что отвечал как автомат. Я не смел прибавлять объяснений к своим односложным ответам. Он отчего-то вернулся к расписке на сундуки. И на каждый мой ответ прибавлял: "Это ложь". Он меня совсем запутал.

Затем вдруг все кончилось. Я оказался в коридоре, потом и в прежней комнате. Тамплин меня спросил, о чем меня допрашивали. Я сперва не мог ему толком сказать.

— Вы знаете, кто нас допрашивал? Сам Дзержинский. Отчего нам такая честь?

Я совершенно ничего не понимал. Что им от меня нужно? Я был переводчиком и посыльным мальчиком, я абсолютно ничего не знал. Тамплин мне сказал, что вопросы ему были тоже ни к селу ни к городу. "Я не знаю, какие сведения они предполагают от меня получить".

Мы были голодны и устали. Духота была невероятная. Мы оба заснули. На утро нам принесли две крынки мутной воды и два кусочка, в палец, хлеба. Хлеб, как и по пайкам, тогда был из мякины и соломы. В моем маленьком кусочке было две соломинки. Суп, как видно, где-то и как-то видел рыбу, потому что Тамплин нашел в своей кружке рыбью косточку.

Мы оба были уверены, что нас, продержав ночь, выпустят, но не тут-то было. Второй раз, часов в шесть, дали нам мутной воды. Ели и пили мы очень медленно, чтобы протянуть время.

К вечеру наш оптимизм пропал и мы перестали раскидывать, выпустят нас или нет. Ночью опять вызвали, только на этот раз сперва меня. Та же комната. Когда глаза привыкли, различил, что человек по ту сторону стола был другой. Говорил очень мягко, но угроза в его голосе была хуже, чем у Дзержинского. Он был настойчивее, повторял один и тот же вопрос разными словами. Опять почему-то вернулся к расписке на сундуки. Начал спрашивать про людей. Знал ли я Х или Z? Говорил ли я с ними? Что они сказали?

 

Почти всех, о ком он меня спрашивал, я не знал даже по имени. Некоторые, которых я знал, будто бы сказали что-то и будто бы я ответил им еще что-то и где-то, когда на самом деле я там и не был. Все это маленький человечек с козьей бородкой будто бы читал в бумагах, которые лежали на столе. Я чувствовал себя прескверно. Единственное, что меня утешало, — что я действительно большинства людей не знал, а от тех, кого знал, никогда не слыхал о том, что чекист спрашивал. Я ему говорил правду, но он мне не верил.

Опять прошли ночь и день. В третью ночь опять был новый допросчик. Молодой, лет 35, с пухлым лицом, бритый. Он сперва был очень вежлив. Вдруг разъярился и стал кричать. Вопросы его сыпались как водопад. Опять о каких-то людях, которых я не знал. Затем вдруг он успокоился и стал уверять меня, что я уже сознался в том, в сем. Когда я это отрицал, он мне говорил, что я лгу. По-русски он говорил с каким-то акцентом. Сказал между прочим, ни к селу ни к городу, что его имя "товарищ Петерс". Это мне совершенно было ни к чему, потому что я о нем никогда не слыхал.

Когда Тамплин вернулся с допроса, он мне сказал, что этот Петерс наверное англичанин. "Он говорит по-английски, как англичанин из Северной Англии".

В четвертую ночь — тот же Петерс. Опять те же вопросы, та же расписка, о которой я ничего не мог прибавить. Вдруг дверь отворилась и появился Тамплин. Петерс ему объявил, что я сказал на допросе о каких-то словах Тамплина. До этого он Тамплина даже не упоминал. Тамплин пожал плечами, я сейчас же сказал, что о Тамплине до сих пор не было ни слова, и Петерс засмеялся.

Затем он обратился к Тамплину очень учтиво и сказал:

— Когда вы вернетесь в Англию, передайте моей жене привет. Она живет в Ньюкастле. — И дал ему адрес. — Вас променяют на наших, которых ваши держат в тюрьме.

Когда мы вернулись в нашу комнату, Тамплин мне сказал:

— Если бы это была правда, он никогда бы этого не сказал. Врет, сукин сын, но я был прав, он или англичанин, или жил в Англии долгое время где-то на Севере.

На пятую ночь и меня и Тамплина допрашивал опять Дзержинский. Все было то же, те же люди, та же расписка, ничего нового. Все эти допросы ничего никому не дали.

— Я не понимаю, — сказал Тамплин, — ни вы, ни я ничего собой не представляем, отчего нас Дзержинский допрашивает? Как будто мы какой-то переворот задумали вместо завтрака в их дурацкой харчевне!

На шестой день после крынки мутной воды появился чекист и повел нас по коридорам. "Вот идиоты, — сказал Тамплин, — продержали нас тут пять дней, а теперь выпускают!" Я тоже думал, что мы шли на волю.

 

Вместо этого мы стали спускаться по какой-то бетонной лестнице, открылась дверь, и мы оказались на пороге колоссальной комнаты. На нас в молчании смотрели десятки глаз. Железная дверь брякнула за нами, и стоящая толпа ринулась к нам: "Что происходит снаружи? Когда вас арестовали?" Мы объяснили, что уже шесть дней сидим на Лубянке, и интерес их сейчас же пропал.

Комната была огромная, на вид какой-то склад. Слева у потолка были окна, по крайней мере 12 футов от пола. Комната была освещена рядом электрических ламп с потолка, без абажуров. Койки, четыре ряда, стояли поперек по две, не более фута друг от друга. Койки были в две доски по 9 дюймов шириной, на нескольких была солома. Вдоль трех стен тянулись полки в 18 дюймов шириной. В комнате было человек 70 и были свободные койки. К нам подошел маленький человек со светло-русыми усами и очень вежливо обратился:

— Господа, добро пожаловать в самый благородный клуб в Москве. Мы тут все каэры, нас удостоили, как видите, великолепной комнаты. Рядом со мной пустые койки. Пожалуйста, примите мое приглашение. Разрешите представиться, полковник Фриде, гренадерского Фанагорийского полка, а это мои сотрудники, мой брат (и затем представил еще четырех, имен которых я не помню).

Мы его поблагодарили и заняли койки.

Между пленниками был еще один офицер Английской миссии и четыре офицера Французской миссии. Никто из них не понимал, за что они арестованы.

К нам подошел высокий, очень элегантный священник лет 45-ти и, думая, что Тамплин по-русски не говорит, обратился к нему по-английски.

Мы скоро устроились и разговорились.

В пять часов появилась опять мутная вода и кусочки хлеба. Затем в шесть стали выводить по десять человек за раз в сортир. Это, нам объяснили, случалось только утром и вечером.

Фриде оказался очень интересным человеком. Рассказывал о войне, шуточно заметил, что был четыре раза ранен и "почти что убили", но тогда было за что умереть. "Теперь, вероятно, расстреляют, а смысла нет". Он был веселый, много смеялся, рассказывал смешные анекдоты. Священник Никон тоже был веселый. Он был очень образованный человек, хорошо говорил на языках, и очень милый.

Приблизительно в 2 часа ночи дверь раскрылась, появился чекист на ступеньках. За ним, в полутьме, стояли человек шесть с винтовками. Чекист держал бумагу и стал вызывать имена в алфавитном порядке. Вызвал человек 25 или 30. Они со всеми прощались и выходили. Я не знал, что происходило, смотрел безо всякого страха. Затем дверь с шумом захлопнулась. Вскоре заревели моторы грузовиков за стеной. Рев продолжался минут десять. Потом было слышно, как грузовики выезжали, и все затихло. Все это время

 

все в нашей комнате стояли и многие, я заметил, крестились. Когда шум кончился, все опять уселись и гул разговора возобновился.

Я наивно спросил Фриде, куда их увели. "На расстрел, дорогой, на расстрел". У меня замерло сердце. Подошел отец Никон и стал рассказывать мне какую-то историю, наверно, чтобы меня успокоить.

На следующий день утром дверь открылась и вошли человек тридцать. К ним бросились с вопросами. И опять все уселись, и разговор пошел в каждом углу отдельно. Насколько я помню, большинство вновь арестованных были военные, судя по изношенной форме, конечно, без погон. Держались все кучками, мало друг с другом разговаривали. Только отец Никон всех обходил и беседовал. Он, во всяком случае на меня, имел удивительное успокоительное влияние.

Только два человека — один студент, высокий, в очках, с головой, остриженной под ежика, и какой-то маленький человечек в штатском, сидели совсем отдельно. Мне Фриде не велел с ними разговаривать. Почему-то думали, что они провокаторы. Никто, конечно, точно не знал. Изо всех, кроме англичан и французов, я знал раньше только одного, Николая Львова. Он был корнет Сумского лейб-гусарского полка и пропал еще в октябре 1917 года. Говорили, что его арестовали во время восстания в Москве, и это оказалось правдой. Почему он оказался на Лубянке в это время, не знаю.

Появление чекиста и вызов по списку происходили каждой ночью. Вызывали всегда человек 25-30. Та же процедура, те же ревущие грузовики. Мне посчастливилось одно, моя фамилия начиналась на "в", и как только доходило до "г", я был в безопасности на эту ночь. Несчастные, как Фриде, должны были ждать почти до самого конца.

У меня потом спрашивали, что я чувствовал во время этой переклички? Как мне ни стыдно, должен сказать, что как только доходили до "г", я чувствовал прилив крови к голове и облегчение. По крайней мере, на этот раз меня миновало. Несколько дней спустя страх начал как-то меня оцепенять, я замерзал и страх выше шеи не поднимался. Голова будто замерзала. Привык? - не думаю. Как будто все чувства окаменевали.

Кажется, это было 8 сентября утром, дверь открылась и вместо обыкновенных 30, в нашу комнату вогнали более сотни человек. Коек не хватило, и многие поместились на полках. Все полки были заняты. Фриде с усмешкой сказал: "У нас тут целая рота, человек 200 или 250". В ту ночь вызвали более ста человек. Слух прошел, что какая-то эсерка или меньшевичка Каплан попробовала убить Ленина.

Это было начало террора. С этого дня комната была всегда набита и вызывали по сто, сто пятьдесят человек в ночь.

В те дни я познакомился с господином Виленкиным. Он был

 

бывший адвокат из евреев. В начале войны пошел добровольцем в армию, был произведен в офицеры. Фриде его и до Лубянки знал Он был очень милый человек. Фриде мне сказал, что на фронте он был герой. Когда его вызвали, он откуда-то вытянул св. Владимира с мечами и офицерский Георгиевский крест и прицепил их себе на куртку. Остановился и громко сказал:

— Ребята, пока прощайте, мы скоро все встретимся на том свете, это не так страшно, вы все под огнем были.

Результат был совершенно невероятный. Все выпрямились. Кто-то крикнул:

— За Россию с Богом!

И комната загудела: "За Россию с Богом!"

Виленкин как на параде пошел, и за ним таким же твердым шагом пошли другие.

Это меня совершенно потрясло. Мне вдруг показалось, что мы все герои, что мы все умрем за славу России. На ступеньках Виленкин повернулся и крикнул: "За Царя, за Родину, за Веру!", и все единым голосом его поддержали.

После этого несколько дней люди говорили громче, подбодрились, даже новые, которые приходили, и даже те, которых ночью вызывали.

И все это было нелогично. Многие из арестованных были или эсеры или меньшевики, отчего они вдруг, свергнув царя и запродавши немцам пол-России, кричали теперь: "За Царя, за Родину, за Веру"?

Должен сказать, что мало кто из арестованных и приговоренных проклинал судьбу.

В середине сентября вдруг появилась партия англичан. Майор Фрезер и пять унтер-офицеров. Они оказались просто военнопленные. Какая-то не то рота, не то батальон взбунтовался где-то под Архангельском, арестовали офицеров и унтер-офицеров и перешли к большевикам. Они сидели, так и не понимая, что случилось.

К этому времени мы с Фриде и его друзьями очень подружились. Я стал спрашивать, как их арестовали? Фриде сперва неохотно говорил. Оказалось, что он и другие устроили заговор, который, он считал, был бы успешен. Фриде был москвич. Его полк до войны стоял в Москве, и он знал Москву как свои пять пальцев. В Москве тогда было около десяти тысяч бывших офицеров, унтер-офицеров, да еще регулярные солдаты бывшего Гренадерского корпуса и разных других полков. Фриде и его сотрудники организовали ячейки по четыре или пять человек. Из ячейки только один знал кого-либо одного из другой ячейки и т. д. Он сам знал только небольшое количество заговорщиков. План, оказывается, был очень простой. К какому-то дню ячейки собрались бы в разных районах. Наибольшее количество вокруг Лубянки. Другие вокруг Телефонной станции, Почты, Арсенала, бараков, тюрем и т. д. Вооружены были плохо, но

 

достаточно, чтобы неожиданным ударом захватить все назначенные цели.

Единственное, чего не было, это денег, нужных, чтобы пустить заговор в ход. Тут Фриде сказал, что вина за провал была исключительно его. Он как-то связался с Английской и Французской миссиями. Главы обеих обещали нужные деньги. Остальные в миссиях ничего об этом не знали.

Но тут произошел несчастный случай. Ллойд-Джордж прислал в Москву дипломата Брюса Локкарта, будто бы специалиста по России, говорящего по-русски. Он с места в карьер взял себе в любовницы баронессу Бенкендорф, вдову русского посла в Лондоне. Те, кто ее знали, подозревали, что она работала в Чека.

Теперь как нового главу миссии Локкарта, видимо, осведомили о заговоре. Никто, конечно, не знал, подвел ли он заговорщиков нарочно или просто по надменной глупости. Я его только раз видел в миссии и, слушая его разговор, решил, что-то самоуверенный дурак.

Тогда Ллойд-Джордж, как многие английские либералы, предпочитал в России разруху. Они думали, что Россия под большевиками не будет играть роли в Европе, что будет хаос и что они (либералы) смогут диктовать красному правительству свои собственные идеи. До революции они поддерживали Милюкова, Гучкова и т.д. Может быть, это и объясняет отчасти поведение Локкарта?

Но то, что произошло, скорее показывает, что Локкарт был высокомерный идиот. Многие иностранцы, европейцы и американцы, были убеждены, что все в России "подкупные". На самом деле в России было гораздо меньше "продажных", чем в других странах, но иностранцы верили легендам, а не опыту.

Локкарт решил, никому не говоря, подкупить Э.Берзиня. Предложил ему миллион, чтобы он своих латышей придержал в бараках. Разумеется, Берзинь сообщил это в Чека.

Все это произошло в конце августа. Чека тогда арестовала не только всех вожаков, но и поголовно всех, которые могли бы быть замешаны в таком заговоре. Многие были, а многие и не были. Мы с Тамплиным просто попали в облаву. Аресты продолжались месяца три, и большинство было расстреляно, сами большевики говорили, что семь тысяч, по принципу французской поговорки: "Если это не ты, так твой брат".

Так, например, в нашу комнату вогнали однажды более сотни человек, из которых 27 были Борисовы. Говорили, что Чека искала какого-то Борисова. Не знали, кто он, и арестовали всех Борисовых по телефонной книге. Когда они появились у нас и это выяснилось, все стали хохотать. Это было, что называется, "une sale histoire". Думаю, что только русские в таком положении нашли бы это смешным. Даже Борисовы смеялись. Позднее их всех расстреляли.

Каждый день вызывали до ста зараз, иногда меньше, иногда

 

больше, но комната никогда не опустевала, на следующее утро пополняли ее опять. Фриде и его друзей вызывали, но отдельно от тех, которых увозили на расстрел. Он горько иногда говорил: "Нас в конце концов расстреляют, но больно, что из-за меня столько народу погибло".

Еще до конца сентября полковника Фриде и его товарищей вызвали на расстрел. Он, прощаясь, улыбнулся: "Странно, сколько раз мог быть убит на фронте... судьба решила иначе. Был рад со всеми вами познакомиться". Подошел к священнику за благословением, пожал нам всем руки и ушел.

Меня очень удручила гибель Фриде и друзей. Никон перешел на его место и меня утешал.

До нас дошли слухи, что Локкарт арестован, но не Чекой, а сидит в Кремле. Это, оказалось, правда. Я думаю, вряд ли он был под арестом, просто был гость Советского правительства, и почему же нет — он его спас!

Утром 30 сентября вызвали меня и двух других. Хотя и говорили, что если вызывают утром, то это или на волю, или в другую тюрьму, у меня сжалось сердце. Мне кажется, я больше был напуган в этот момент, чем за все время на Лубянке. Нас вывели во двор, посадили в грузовик. В нем уже сидели 4 человека. Влезли 8 чекистов.

Прощаясь с отцом Никоном и иностранцами, я почувствовал, что весь промерз, хотя было жарко.

Наш грузовик въехал в ворота Бутырок, и я оказался на втором этаже, в камере №5, где уже были 24 арестанта.