хозяйство

Хмелита была моим миром. В детстве единственное, что меня беспокоило - что может придти время, когда Хмелита будет не "моя". В 1913 году я случайно переслышал разговор моей матери с кем-то. "Хмелита, конечно, будет принадлежать Николаю..." После этого все мои кошмары исчезли. Я мог планировать свою жизнь. Я отслужил бы воинскую повинность в Конном полку, как мой отец, потом пошел бы в Петровско-Разумовский Земледельческий Университет и вернулся бы в Хмелиту навсегда, развивать все мои планы.

 

Уже много было сделано. На нашем хуторе Вазуза мой отец построил новый коровник, для нетелей. Там же была лесопилка. На нашей мельнице на реке Вязьме, в 15 верстах от Хмелиты, была плотина. Я ее хотел перестроить и поставить генератор, чтобы провести электричество в Хмелиту и в деревни в нашем соседстве, но не в дом. Я, как видно, унаследовал эту оригинальность от моего деда Гейдена. В Глубоком был генератор, который обслуживал все машины на фанерной фабрике и в имении, но в доме все освещалось спиртовыми лампами. Представить себе хмелитский дом, освещенный электричеством, я не мог. Единственное электричество вне Вязьмы, в деревне, было в Высоком у дяди Саши Шереметева, в 17 верстах от нас. Но там оно испортить ничего не могло. Дом был кирпичной коробкой.

С самого раннего детства я был помешан на коровах. Меня даже дразнили, что моя цель в жизни — стать скотником. Играя с четырех лет стеклянными шариками, каштанами, гальками, бобами, я все их превращал в коров. Я был дотошный мальчуган, собирал жуков, окаменелости, камни, заполнял бесконечные тетради всякими заметками о вещах, которые меня интересовали, изучал военные суда из книги моего отца "Fighting Ships of the World" и выработал схему будущего стада чистокровных "швицов".

В скотном дворе стоек было на 38 коров, я считал это недостаточным. Если перестроить, можно было прибавить еще 12. Нашим стадом я тоже был недоволен. У наших соседей в Липицах, у Николая Алексеевича Хомякова, и в Родине у Самариных были великолепные стада "швицов" и "симменталов". Наше стадо было далеко не идеальное. Скот крестьянский и у многих помещиков был неизвестной породы. Маленькие многомастные коровы, дающие мало молока, хотя великолепного качества. Дедушка Гейден называл их "тосканской" породой. Кто-то спросил его, как они попали из Тосканы в Россию. "Ах, они тут всегда были". — "Почему же они "тосканские"?" - "Просто потому, что они такие маленькие, что их одной рукой за хвост можно из коровника вытаскивать." Мой дед основал в Глубоком чистокровное "ангельское" стадо. "Ангели" из Шлезвига были маленькой породой. Поэтому быки были не слишком большие для крестьянских коров. Мой отец, как видно, этого не учел, да и понятно: у нас паства в Хмелите была гораздо лучше, чем в Глубоком, "ангели" были слишком малы для наших великолепных лугов. Отец сначала завел "алгаузских" коров, но в 1902 году, под влиянием нашего швейцарского сыровара Шильдта, перешел на швейцарских "швицов", великолепная порода, но большая. Перемена делалась медленно. Покупали первоклассных быков, но стадо из-за этого было не чистокровное. Однако, к 1914 году уже большая часть была записана в Кровяную Книгу. Но быки эти были слишком большие для крестьянских коров. Мой отец хотел учредить в Вяземском уезде скотоводный пункт, где стояли бы быки.

 

Вопрос был — какой породы? Мой отец думал, что "ангельской", как в Глубоком, многие считали, что лучше всего были бы "ярославки", великолепная русская порода.

Пункт, который должен был быть под земским управлением к 1914 году, так и не устроили. Мой отец сердился: "Переговаривать с Земством, как говорить в пустое ведро." И говорил, что после войны он устроит "пункт" в Хмелите.

С овцами было легче. У нас было очень маленькое стадо овец, всего 25-30. Их держали, главным образом, чтоб ощипывать озимые, если был поздний снег. Они были "романовской" породы, и мы всегда держали лишнего барана, которого давали крестьянам для случки. У многих крестьян было по сотне или больше овец, но уже к 1913 году мало кто занимал барана, крестьяне стали покупать баранов на выставке.

Мой отец ввел девятипольную систему посева, разбив 540 десятин на девять одинаковых полей. С увеличением стада нужно было все больше и больше зимнего корма. Поэтому: 1 — рожь, 2 — подсевной клевер, 3 — второгодний клевер, 4 — пасочный клевер, 5 — овес и ячмень, 6 — картофель и брюква, 7 — лен, 8 — черный пар, 9 — зеленый пар.

Результат был тот, что подсевной клевер косился два раза, иногда три, второгодний клевер иногда два раза, третьегодний клевер был тогда полу-паствой, овес и ячмень сеялся без удобрения, картофель и брюква росли лучше на более истощенной земле, лен для качества должен быть на истощенной земле, черный пар удобрялся, зеленый пар был хорошей паствой. Но главной паствой были лесные луга после сенокоса, где росла сочная трава. Стадо проходило на лесные луга через второгодний срезанный клевер. Летом доили в поле за ригой. Табуны лошадей уходили в ночное на другие лесные луга. Льняное семя давало жмых, а лишние покосы — силос. Пшеница у нас плохо росла, зиму она не выдерживала и весенний посев давал поздний урожай. А урожай ржи поднялся с сам-6-7 на сам-12 и продолжал подниматься с появлением рядовых сеялок.

В Хмелите была сырная фабрика. Принадлежала она старому швейцарцу Шильдту. Кто пригласил в Смоленскую губернию сыроваров из Швейцарии, я не знаю, но первые приехали в 80-х годах. Они все, кажется, были родственники. Шильдт начал свое дело у Лобановых-Ростовских в Торбееве. Когда он переехал в Хмелиту, не знаю, но кажется до моего рождения. Он был старшиной всех смоленских сыроваров, которых было более 20 в Вяземском, Бельском, Сычевском, Дорогобужском и Духовицинском уездах. У старого Шильдта было много сыновей и племянников, его дочери, за исключением младшей Софки, все были замужем за сыроварами. Софка младшая была немного глумная и вышла за крестьянина хмелитской деревни.

 

Много времени в детстве я проведал в сыроварне. К 1910 году мой отец отстроил новый дом для Шильдта и сыроварню с сырным складом на первом этаже.

Это была колоссальная выгода для окружных крестьян и для нас. Шильдт утроил производство грюера, крестьяне удвоили количество коров и стали интересоваться качеством. Шильдт скупал все молоко, которое ему привозили. Недалеко, в четырех верстах, в Григорьевском у Лыкошиных, был сыроваром его сын Карл, в Старом селе, в десяти верстах, сын Рудольф. Как ни странно, пятипудовые круги смоленского грюера Шильдт вывозил в Швейцарию. Оттуда он, вероятно, возвращался в Россию и в другие страны как швейцарский грюер. Сыр был великолепный. И нам, и крестьянам сыр продавали за полцены.

В 1909 году мой отец купил автомобиль. Это был открытый фаэтон вишневого цвета, бельгийский Metallurgique, 20 лошадиных сил. У него был радиатор красной меди и ацетиленовые фонари. Мы, дети, конечно, были в восторге. В нашем соседстве и в Вязьме было до войны только 5 автомобилей. У светлейшего князя Григория Волконского в Сковородкине был Ford. У Герасимова в Бельском уезде был большой американский Mitchell. В Вязьме у купца Михаила Ивановича Лютова был лимузин Berliet, а у Строганова ландолет Rex Simplex. Но самый замечательный автомобиль был у инженера Котова. Он построил его сам. У него был только один колоссальный цилиндр. Когда он ехал, было слышно по всему городу. Взрывы в цилиндре были отдельные, точно из пушек кто-то стрелял.

Мне позволяли только сидеть в автомобиле перед домом. Прошло три года, пока я стал ездить в нем куда-либо. Мой отец выучился им управлять, но раз наскочил на пень и сломал переднюю ось, которую починил наш кузнец, а второй раз, меняя скорости на Мартюховской горе, каким-то образом повредил коробку передач и пришлось послать в Москву за новой.

Автомобиль очень интересовал крестьян. Многие приходили просто на него посмотреть. Когда встречались телеги на дороге, автомобиль останавливался и выключался. Тогда пускового прибора на автомобилях не было и приходилось вылезать и опять его заводить. Поэтому поездки были довольно долгие. Лучшая скорость из Хмелиты в Вязьму (35 верст) была 1 час 50 минут вместо 3 часов в коляске. Конечно, ни в распутицу, ни зимой на автомобиле никуда не ездили. Лучи от ацетиленовых фонарей были гораздо сильнее современных электрических. Когда мой отец или мать возвращались из Вязьмы ночью, мы задолго знали, что они приближались. Когда автомобиль проезжал наш хутор Вазузы, в 7 верстах от Хмелиты, то над лесом появлялось зарево.

Я не знаю наверное причин, почему у нас в машинном сарае стояли без употребления два паровика-трактора. Там же стояли три сноповязалки, которые на моих глазах тоже не употребляли. Мне

 

казалось дикостью не использовать современные машины. Но Николай Ермолаевич мне объяснил, что мой отец тоже хотел все новшества, как я теперь, и прежде купил паровые тракторы, а потом уже понял, что от них более вреда, чем хорошего. Земля у нас суглинистая. Когда земля сухая, то такой трактор может тащить четырех или даже пяти-отвальный плуг. Но во время пахоты часто, если не всегда, земля сырая. Трактор очень тяжел и колеса, проходя по борозде, сжимают землю. Вода, подымающаяся к поверхности по капиллярам, останавливается этим слоем сжатой земли. Минералы в воде сгущаются против этого слоя и производят подпочвенный пласт. В результате подземная вода не может дойти до корней, а дождь, если сильный, наводняет поверхность.

Но Николай Ермолаевич называл и другую причину. Он говорил, что мой отец прекратил пользоваться паровиками, потому что это отнимало заработок у наших крестьян. Во время пахоты многие местные крестьяне приходили приработать лишние деньги. Они пахали однолинейными плугами с двумя лошадьми. Лошадей на рабочей конюшне было приблизительно 40, так что 16 или 18 плугов могли работать одновременно. Вывоз навоза оставлялся исключительно крестьянам с их собственными "навозками" и лошадьми, это давало выгодный заработок на неделю или две.

Наша пахота, сенокос, уборка урожая, дерганье льна — никогда почти не совпадали с крестьянскими, потому что они всегда сеяли на неделю или две позднее, так что это выходило очень удобно и для них и для нас. Эти две недели оставляли крестьян свободными. Отец купил сноповязалки, не подумав. Это значило, что не нужно было нанимать женщин вязать снопы, и следовательно бабы теряли 75 копеек в день, что для них значило очень много. В мое время это поднялось на рубль и рубль пятьдесят. Поэтому мой отец решил сноповязалок не употреблять. Увеличил количество лошадей, что тоже давало больше заработка.

Иногда все же случалось, что наш урожай и крестьянский совпадали, тогда выписывали "мананок". Человек 30 девок в разноцветных сарафанах и платках приезжали из Рязанской губернии на урожай, недели на две. Парни очень любили, когда это случалось. Мананки были веселые, задорные девки, многие красивые.

В имении рабочих было только 7, и все они были специалисты. Остальные работы делали крестьяне по найму. Рабочий вопрос никогда не поднимался, это было частное соглашение с местными крестьянами, удобное и для них, и для нас.

Крестьяне тоже знали, что всегда рядом имение, в которое они могли обратиться за помощью в случае неурожая.

Иногда были мокрые урожаи. И у нас, и у крестьян были "риги" для сушения зерна. Это было не особенно практично и занимало много времени. Мой отец выработал сушилку и построил ее. Многие крестьяне приходили ее смотреть. Он хотел их убедить, что сушилка

 

спасет им много времени и работы, что, если были бы сушилки в каждой деревне, это увеличило бы доходы. Но сперва это медленно крестьян убеждало. В 1913 году Черемушники первые пришли просить моего отца планы сушилки. Они ее тут же выстроили и к 1914 году были сушилки в 4-х деревнях. То же произошло и с маслобойкой. Крестьяне все привозили свое льняное семя на нашу маслобойку. Мой отец советовал им построить свои маслобойки. Опять Черемушники построили первую. За ними стали строить и Другие.

Мой отец много занимался кооперативными-союзами. Большие земледельческие кооперативы в южных губерниях были основаны моим дедом Гейденом и Бехтеевым в 90-х годах. Причиной их основания было очень неудовлетворительное положение украинских крестьян. Все зерно для вывоза скупалось купцами (большинство из которых были евреи). Они диктовали цены и иногда отказывались покупать урожай, чтобы цены падали. Бывало, что дело кончалось погромом.

Мой дед был убежден, что если бы были крестьянские кооперативы для скупки зерна, погромы бы прекратились. Кроме того, после невероятного в те времена голода 1891-92 годов, когда сначала необычно разлились реки, а потом ударила засуха, правительству нужно было скупать зерно в тех краях, где голода не было, что взяло много времени. Тогда мой дед убедил Победоносцева, что должны быть устроены склады зерна на три года.

Новые кооперативы стали строить зерновые силосные башни на нижней Волге, на Дону, Днепре и Днестре. В нашей части России они были не нужны, но нужны были сушилки, маслобойки, новые плуги, дисковые бороны, веялки, молотилки. Мой отец серьезно занялся организацией кооперативов.

На моей памяти многое переменилось. Столыпинские реформы, Крестьянский банк, кооперативы сильно изменили земледелие. Крестьяне стали растить люцерну, свекловицу и т. д. Столыпинские реформы, хотя хорошо обдуманные, выдвигали много проблем. Однодворцев у нас было и так довольно много в Вяземском уезде. Крестьяне сами признавали, что чересполосная система, которая существовала тысячу лет, была плохая. Но было понятно, что семьи боялись выселяться на хутора, хотя пример хуторян был хороший. Они не хотели оставлять деревню и потому что привыкли, и потому что потеряли бы помощь соседей, а кроме того, потому что боялись обузы 300 или больше десятин. (Зависело, конечно, от семьи.)

Земли было много. Недалеко от нас было шесть разоренных имений, где и помещики и все постройки исчезли. Земля тысячами десятин была на продажу. По столыпинской реформе в наших краях цена на полевую десятину была установлена как максимум 80 рублей, выплачивать надо было по закладной на 20 лет,

 

это выходило по 4 рубля в год Крестьянскому банку. Проценты на заем были 1.5%, что вместе выходило дешевле аренды. Оценка делалась землемерами Крестьянского банка и представителями волости.

Где были земли кругом деревень на продажу, большинство уже было раскуплено хорошими хозяевами на отдельные участки. Мой отец говорил, что с 1909 года по 1914, то есть по начало войны, только еще 26% крестьян выехали на хутора, но что процент увеличивался каждый год. Так что к 1914 году четвертая часть крестьян-общинников закрепили за собой землю или даже выехали на хутора — это не считая переселенцев в Сибирь.

Ввиду того, что на менее 500 десятин крестьяне налогов не платили, да и тогда только 1 рубль в год да полевую десятину и, кажется, 1р. 75 коп. на лесную десятину, это роли почти не играло, и все больше крестьян выезжали на хутора.

В нашей округе крестьянам было» экономически трудно покупать земледельческую утварь. Вложенный капитал был бы слишком велик на среднего размера деревню в 21-22 двора, следовательно — капитал должен быть кооперативный, который мог бы давать напрокат нужное оборудование на несколько деревень. Было трудно убедить крестьян, что это было бы им на пользу. Но кооперативные магазины и лавки в селах скоро стали успевать и крестьяне мало-помалу стали склоняться и к наему оборудования. Мой отец на сходе предложил, чтобы кооперативы купили бы веялки, молотилки всякого рода, паровики. Ив 1911 году крестьяне решили попробовать. Первым стал покупать машины кооператив в деревне Хмелите, а за ним и другие. Поддержали первыми, конечно, однодворцы. Их становилось все больше и больше после столыпинских реформ, и тогда дело, конечно, ускорилось.

Для крестьян главным доходом кроме молока был лен. Было конечно очень удобно, что Вязьма была центром льняной промышленности, а Хмелитская, Григорьевская и Старо-Сельская сыроварни брали все молоко.

В июне, между первым сенокосом и первым урожаем было три-четыре недели. В это время случалось большинство деревенских пожаров. Все об этом знали наперед. Какой-нибудь крестьянин приходил к моему отцу или управляющему и говорил, что дом его старый, что нужно бы построить новый дом, да денег у него сейчас нет. Разговор был теоретический, крестьяне говорили "в общем". Но и отец мой знал, и крестьяне понимали, что мой отец знал: такой разговор был просто предупреждением, что дом мог сгореть.

Тогда случался пожар. "Ах, несчастье, выгорел я, да и сарай захватило". Это значило, что ему нужны были бревна и на дом и на сарай, да доски и жерди. "А крыть-то чем будешь?" — "Да не знаю. Черепицей думал покрыть". - "Не успеешь, брат, черепицей, да и черепицу негде достать. Да у тебя же солома подходящая есть?" —

 

"Есть". — "Так ты на Вазузу поезжай. Сколько тебе нужно бревен и досок? А солому тут подберешь". - "Ну спасибо, я как-нибудь это отработаю."

Но никто никогда не ожидал, что это будет оплачено. Это было традиционно. Сгорел, значит помещик все материалы на отстройку даст. Крестьяне никогда не эксплуатировали этого. Если горел, то значит, действительно, дом был старый.

Иногда только по неосторожности и ветру выжигал соседа. Тогда были ссоры. Приходили жаловаться моему отцу: "де, Иван поджег меня нарочно". Мой отец старался их мирить и оба ездили на Вазузу подбирать бревна. Это в конечном счете не было несчастье, дома отстраивали быстро и лучше старых. И никто это поджогом не считал.

Преступления у нас были так редки, что когда что-нибудь случалось, как воровство или даже драка, все об этом говорили месяцами.

В соседнем имении Григорьевском у Лыкошина, в 4-х верстах от Хмелиты, ночью, зимой, со скотного двора исчез чистокровный симментальский бык. На снегу утром нашли три следа валенок, идущих в коровник, из коровника был только один след. Все стояли и чесали себе головы. Как могло быть, что три человека вошли, а вышел только один, и бык исчез, не оставив никаких следов. Спрятать колоссального быка было невозможно и стражник нашел его в сарае крестьянина Семена. Тот сразу признался. Зачем он его украл, он не мог объяснить. Оказалось, он взял с собой две пары валенок, надел их на ноги быка задом наперед и просто его вывел. Как видно, бык был смирный.

Семена осудили на шесть месяцев тюрьмы за кражу. Он вышел из тюрьмы и пришел к моему отцу. К тому времени он уже был известен повсюду как "Семен-бычачник". "Нехорошо мне будет теперь жить, все на меня пальцем показывать будут — вон пошел Семен-бычачник. Что мне делать?" — "Да ты что, место хочешь?" — "Да, если ты мне место дашь, перестанут может говорить."

Мой отец назначил его ночным сторожем. Все ахнули. Крестьяне говорить стали: "Да ты что, Владимир Александрович, вора сторожем назначаешь, ему это подходяще будет, и тебя и нас обкрадывать станет". — "Нет, — говорил мой отец, — все знают теперь, что он вор, да и хитрый вор, так не посмеет воровать. Если что пропадет, на него указывать будут, так он сторожить лучше станет". И действительно, Семен-бычачник был великолепным сторожем. Он так "бычачником" и остался, но про григорьевского быка уж только посмеивались.

За всю мою молодость только два более серьезных преступления случились. Два друга, пьяные, возвращались со свадьбы около Константиновского, одному из них захотелось пить. Он лег у ручейка, но до воды дотянуться не мог. Его друг ему помог да утопил

 

его. Не помня, вернулся домой. Наутро пошел в дом друга, а тот не вернулся. Стали искать, нашли, а тот утоплен. Судили за убийство, но оправдали.

Второе произошло в Хмелите в деревне на храмовый праздник и ярмарку. Несколько друзей напились, и у одного загорелся дом. Так хозяин обвинил соседа и спьяна пырнул его в живот рогатиной. Того отвезли в госпиталь и он через три недели выздоровел. А пырнувшего арестовал стражник за буйство. Его судили, просидел месяц в тюрьме и домой воротился. Тем и кончилось "преступление". И соседи помирились.

До моего времени были братья Зимочата из Мокрова. Они были разбойники, грабили купцов на дороге и раздавали деньги соседям. Мой отец их раз встретил на дороге в Вязьму, но они его не тронули. Их ни разу не поймали. Один умер, тогда его брат уехал в Сибирь и там поселился. Мой отец про них говорил: "Хорошие были ребята, никого, кроме купцов, не обдирали и сами состояние не сделали". Это, может, было не очень морально, но все их любили за лихость и никто в округе их не боялся.

Мой отец был выбран Предводителем дворянства вскоре после приезда моих родителей в Хмелиту. Я не знаю, было ли какое-нибудь правило об этом или это просто была традиция, но обыкновенно предводителей выбирали только на три года, на следующий срок выбирали другого. Но почему-то мой отец был выбран два раза подряд, с 1899 года по 1905. Затем предводителем был Миронов, до 1908 года, а потом был опять мой отец, на этот раз три срока подряд.

Я, конечно, не знаю, отчего его выбирали против правил, но думаю, что он был очень популярен не только у помещиков, но и у крестьян. Как предводитель он был ответственен за очень многое. Правительство возлагало на предводителей ответственность за набор. Он был ответственен Опекунскому совету за помещиков, которые плохо управляли своими поместьями, и назначал управляющих в такие имения. Он также был ответственен за вдов, которые не знали, как управлять своими имениями. Ответственен был и за помещиков, которые какими-нибудь мероприятиями вредили крестьянским хозяйствам, — в таких случаях он был ответственен волостному управлению.

Когда появились реформы Столыпина, предводитель отвечал перед правительством за их проведение. Когда был основан Крестьянский банк, предводитель становился представителем в нем от Дворянского банка, который его основал. Работы было много. Отец мой работал неуставаемо.

Мать моя, которая унаследовала от своего отца невероятную энергию, была поглощена тем, что теперь называется "социальны- 

ми делами". Она занималась госпиталями, школами, библиотеками и т.д.

Ее энергией в Вязьме была построена библиотека. Она убедила вяземских купцов построить вторую женскую гимназию и уже проектировала вторую мужскую гимназию и задумала основать в Вязьме университет, говоря, что это подымет важность Вязьмы как центра, привлечет интересных людей и т.п., - когда это было прервано войной. Тогда мать бросилась на постройку и организацию госпиталей, было много сделано, так что Вязьма превратилась в этапный госпиталь на 30.000 коек для всего Западного фронта.

Оглядываясь в прошлое, я понимаю теперь, отчего, при безусловно необходимой ее работе, моя мать не была так популярна, как отец. Разница была та, что мой отец никогда не делал ничего, не посоветовавшись с теми, кого перемена касалась. Крестьяне говорили ему, если им что-нибудь не нравилось, и он с ними рассуждал, что и как можно было сделать или отложить.

Моя мать была более уверена в своей правоте. Если она считала, что в Вязьме нужна была 2-я женская гимназия, а правительство не соглашалось, она садилась в поезд и ехала прямо к министру и, как граф Игнатьев говорил, когда он был министром просвещения: "Когда Варя приезжает, она мне даже обедать не разрешает, пока я с ней не соглашусь".