ОБИТАТЕЛИ И ГОСТИ ГЛУБОКОГО

По возвращении из Петербурга в мае 1913 мы опять поехали в Глубокое. Опять Викентий с женой и детьми приехал туда на лето. Было много и других гостей, между прочими Мария Алексеевна Конокотина, директриса 2-й женской гимназии в Вязьме. Она была замечательный человек. Ее энтузиазму во всем не было границ. Она знала названия всех диких цветов, бабочек, жуков, птиц. В Глубоком от ледникового периода были колоссальные глыбы гранита, гнейса, порфира, раскиданные по полям и лесам. Они были всех цветов — серо-черные, белые с розовыми венами, темно-зеленые с черными кристаллами. Я давно на них смотрел с интересом, но они были такие колоссальные и крепкие, что я никак не мог прибавить их к своей коллекции. Мария Алексеевна попросила кузнеца сделать ей специальный молоток и долото. С ними мы ходили по полям, ища эти глыбы, и откалывали куски камней. Коллекция моя увеличилась на сорок с лишним экземпляров. Но ее интересовало все, и мы, дети, заразились ее энтузиазмом. Она увлекалась историей, археологией, литературой.

В Глубокое каждый год приходил старый слепой Баян. Его вел маленький мальчик. Он садился на крыльцо, играл на гуслях и пел былины. Мария Алексеевна их записала. Многие были известные, как былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, но другие — об Иване Грозном, где Иван Грозный всегда был героем и за-

 

щитником народа. Одна, помню, была о Петре Великом и рыболове. Мария Алексеевна говорила, что на Севере было еще довольно много баянов.

У бабушки был друг, крестьянин Прокофий из какой-то дальней деревни. Когда еще дедушка был жив, Прокофий пришел к нему с каким-то прошением, но дедушки не было дома и приняла его бабушка. С тех пор они подружились. По смерти дедушки он приходил в Глубокое четыре-пять раз в лето. Помню их сидящих вдвоем на ступеньках старого дома, а после того как он сгорел — в креслах на веранде каменного дома. Бабушка говорила, что он был замечательный философ. Он был маститый старик лет семидесяти, а может и больше, с белой бородой, в поддевке и темно-коричневой шляпе, наподобие низкого цилиндра. Материал был вроде того, из которого катали валенки. На ногах у него были портянки до колен, перепоясанные веревочками, и лапти. Шаровары были синего сукна. У него был замечательно красивый холстяной пояс в полтора дюйма шириной, вышитый его невесткой красным и синим шелком, он им очень гордился.

Бабушка говорила, что он все четыре Евангелия знал наизусть, был очень умен, и у него была масса оригинальных идей.

Я очень дружил с управляющим Глубокого, а потом и Хмелиты, Николаем Ермолаевичем Ямщиковым. Впервые он появился в Глубоком в 1909 году как студент-землемер. Он мне потом рассказывал и смеялся, что приехал, будучи левым эсером и с предубеждением, что работать у "графини" было предательством его революционных идей. Он почему-то думал, что "графиня" с ним не будет разговаривать. Когда он приехал и бабушка тотчас пригласила его обедать, он был поражен, подумал, что это какая-то шутка. Во время обеда бабушка расспрашивала о его семье. Николай Ермолаевич потом смеялся, что он довольно резко объявил, что его отец — крестьянин-дровосек. Бабушка, оказывается, сейчас же сказала:

"Отчего вы не пригласите ваших родителей на несколько недель в Глубокое, места в Николаевском доме масса, я бы их очень хотела видеть."

Николай Ермолаевич был удивлен. Бабушка постоянно приглашала его пить чай или обедать и много разговаривала с ним о его детстве и будущей карьере. В течение нескольких месяцев он совершенно переменил свои мнения и бабушку очень полюбил. В конце первого года занятий хозяйством он вдруг понял, что интересы помещиков и крестьян были совершенно те же. Что без имений положение крестьян было бы гораздо хуже и что имения подымали быт крестьян из года в год. Крестьяне это знали.

Дома, в Вятской губернии, где он жил до Технологического Института, имений не было, были только лесопромышленники-спекулянты, многие из них даже не были местные. Тут, в Глубоком, и потом в Хмелите порядок был совершенно другой. Интересы

 

крестьян с имением не сталкивались, а и те и другие полагались друг на друга. Политики в этом никакой не было, это было просто сожитие.

Было ли так повсюду, я конечно не знаю. Мой отец всегда злился, когда помещики не жили в своих имениях, а назначали управляющих без всякого надзора. Появление Опекунского Совета намного исправило положение. В таких имениях управляющие попадали под надзор Предводителя дворянства. Все жалобы крестьян разбирались и всякое плохое управление каралось очень строго. Я даже знал случай, когда Опекунский Совет разжаловал управляющего, назначил своего и оштрафовал помещика, так что он за два года не получил никакого дохода.

Наверное, бывали несправедливости даже под этим надзором.

Как Николай Алексеевич Хомяков говорил: "Лучшей реформой было бы уничтожить всех негодяев, но это только Господь Бог мог бы провести".

В Глубоком была очень важная семья, три сестры. Старшая была Ольга Семеновна, экономка. Она царствовала в доме, без ее разрешения ничего в доме делать нельзя было. Вторая сестра — Фекла Семеновна, повариха. Третья — Мария Семеновна, главная прачка. Они были дети кучера князя Михаила Александровича Дондукова, моего прадеда. Все три сестры родились крепостными. Фекла и Мария были замужем, у первой было 9 детей, у второй 8. Старший сын Феклы Володя был главным бухгалтером Глубокого, второй сын, Петя, был лесником, Катя была нашей подняней, Дуня и Лена были горничными в Глубоком, из младших сын и дочь были в гимназии в Острове, а маленькие были дома. У Марии Семеновны старший сын был студентом в Петербурге, Зина и Клавдия были горничными в Хмелите, остальных я не помню.

Ольга Семеновна была очень красивая и очень образованная. Когда она была моложе, она сперва была личной горничной тети Ольги, одной из старших сестер бабушки, а потом бабушки.

С дедушкой и бабушкой она ездила по Европе и была в 1868 году в Париже. Там с ней произошел случай, который она вспоминала с возмущением, а бабушка очень смеялась. Каким-то образом ее увидел Наполеон III и сделал ей "неприличное предложение". Она сейчас же пожаловалась дедушке. "Я графу сказала: как смеет французский узурпатор приличной русской девушке делать такие предложения, вы ему скажите, граф..." Дедушка ее успокаивал и говорил, что она должна быть очень польщена, что Император, хотя и узурпатор, в нее влюбился, но она не успокаивалась.

Она знала замечательные сказки и песни, которые Мария Алексеевна записала. Ее рассказы о Глубоком в прежние времена были очень интересны. Но главный интерес мой в Ольге Семеновне был — ее рассказы о крепостном праве. Она была очень против его отмены, говорила: "В те времена мы все были одной большой семьей.

 

Крестьяне знали: если что случалось — плохой урожай, дырявая крыша, корова сдохла или что, всякий мог придти в контору, князь всегда поможет. Знали, что князь всегда за ними постоит и никогда своих не выдаст."

Я был воспитан считать крепостное право пятном позора на щите русского правительства. А тут вдруг бывшая крепостная мне говорила: "Вдруг всех выкинули на свои собственные средства. Это хорошо, графиня всем помогает, но многие этого не делают, только рады были от ответственности избавиться. Да графиня помогает и тем, которым не нужно, часто говорю ей: "Надувает вас Ерем", граф всегда разбирал, нужно или не нужно".

Стал думать. Крепостное право, ясно, было плохо. Не всякий помещик смотрел за своими крестьянами. Стал спорить. Но Ольга Семеновна разрушала мои возражения. Она соглашалась, что крепостное право было далеко от идеальной системы. Соглашалась, что не все помещики были "как ее князь" Но отвечала: "Не выкидывают целую корзинку грибов, оттого что в ней два-три гриба с червяками".

Читая позже историю того времени, я не раз вспоминал ее: для многих, как Лорис-Меликов, великий князь Константин Николаевич, Милютин, это все была теория, они не думали о благосостоянии крестьян, лишь хотели показать себя либералами. Для большинства помещиков это было спасение. Времена переменились, ответственность помещиков за благосостояние крестьян по Павловским законам их разоряла, а тут вдруг само правительство пришло на помощь.

Ольга Семеновна, которая боготворила дедушку, считала, что он "зря с этими самодурами кшается. Они все горожане, ничего о мужиках не понимают. Да и батюшка Государь теперь никакой силы не имеет, все теперь за него челядь какая-то решает".

В Глубокое раз в год летом приходил человек лет 60-ти с мальчиком. Он нес на спине большой квадрат. Этот квадрат разворачивался в красивый кукольный театр. Он стоял на ножках, покрытых спереди занавеской. Насколько я помню, было только две кулисные сцены. Одна была внутренностью дворца, в центре на возвышенности стоял золотой трон. Слева и справа были золоченые коринфские колонны, и все стены расписаны очень красиво, с бесконечном количеством золотых украшений. Вторая сцена была снаружи: слева золотые колонны какого-то дворца или храма, а на заднике пейзаж — горы, кипарисы и вдали белые здания с плоскими крышами. Нам, детям, эти кулисы казались замечательно красивыми. Пьес было только две и обе из Старого Завета и Евангелия, но истории были какой-то невероятной смесью.

Куколки были сделаны великолепно, из чего, не знаю, но думаю, что из воска, а может быть из фарфора. Они были не более 5 дюймов высотой, одежда их была очень правильная и красивая. Двигались эти фигурки снизу, вероятно, на проволоке. Помню, что бы-

 

ло в попу много скважин и фигуры двигались по этим скважинам. Разговор между актерами был иногда очень смешной. Старик говорил многими голосами.

В первой пьесе на троне сидел Понтий Пилат и кругом стояли римляне и римские солдаты, на переднем плане стояла группа фарисеев. Справа появлялся святой Петр. Он спорил с Пилатом и с фарисеями. Пилат ему грозил и приказывал солдату его выгнать. Солдат пикой тыкал св. Петра. В это время слева появлялся козел с золотыми рогами, бодал солдата сзади и солдат падал. Появлялись другие солдаты и козел их сшибал, фарисеи тогда в панике убегали. Появлялся вдруг Моисей, который грозил Пилату жезлом. Моисей был с длинной белой бородой, одет в белую рясу, держал в одной руке дощечки, в другой жезл. Он спорил с Пилатом, говорил, что Бог его накажет, ударял жезлом - и Пилат падал с трона. Мы все очень смеялись. Во второй пьесе было еще больше смешения.

На сцене появлялся Ирод, Саломея, которая танцевала, входил на сцену солдат с блюдом, на котором была голова Иоанна Крестителя. Появлялась откуда-то египетская колесница с фараоном. Опять появлялся Моисей, римские солдаты. Все друг с другом спорили и кончалось появлением козла, который всех бодал и сбивал с ног, за исключением Моисея.

Пьесы обыкновенно занимали полчаса. Мы были всегда в восхищении, и когда мы аплодировали, козел повторял свое бодание. Я никогда нигде такого театра, кроме Глубокого, не видал и даже не слышал о таком. Мария Алексеевна, которая была в экстазе от этого представления, говорила, что это был вероятно последний такой театр, но что они были очень популярны в 17-ми 18-м веке.

Тетя Мери Дондукова-Корсакова жила в Глубоком у своей сестры, моей бабушки. Она жила там каждое лето, а после смерти моего деда, кажется, постоянно. Умерла она в 1911 году.

Мой дед, который очень любил тетю Мери, ее постоянно дразнил. Она отмахивалась и говорила: "ты все преувеличиваешь", краснела немножко, улыбалась и прибавляла: "совсем я не такая".

Тетя Мери была маленького роста, худая, и должно быть в молодости красивая. Она родилась в 1831 году, так что, когда я ее помню, ей было более 70-ти лет. Она была седьмым ребенком моего прадеда и прабабушки, князя Михаила Александровича и княгини Марии Никитишны Дондуковых-Корсаковых.

Пять сыновей и пять дочерей были на вид все разные. Я изо всех десяти знал только трех: тетю Мери, тетю Надю Янович и бабушку. Так что я сужу остальных по портретам, фотографиям и рассказам. Сыновья были все красивые, но некоторые маленькие, а другие высокие. Дочери, за исключением тети Мери, были тоже вы-

 

сокие, но некрасивые, хотя говорили, что все были очень привлекательные. Девять из них были женаты и замужем, и опять исключением была тетя Мери.

Тетя Мери в Глубоком много гуляла, ходила далеко в деревни Паново и Нечистое, и после этих прогулок дразнил ее дедушка: " Мери, ты когда-нибудь голая вернешься, сколько ты сегодня раздала с себя юбок и кофт?" Был такой случай в Петербурге зимой, когда она вернулась с прогулки, кажется на Охту, без нижней юбки и шубы. Оказалось, что она отдала их какой-то старухе, "потому что она мерзла". Она сама вернулась замерзшая и в оправдание сказала:

"Да я на двадцать лет ее моложе".

Помню тоже, как мой дед ей говорил: "Мери, ты кого сегодня напугала?" - "Не говори глупостей, я никого не пугаю". Но в жизни своей она действительно людей пугала.

В юности, когда ей было 16 или 17 лет, она поступила в Общину Императрицы Марии Федоровны учиться быть сестрой милосердия.

Это и тогда было очень модно: молодым девушкам из общества иметь какую-нибудь профессию. Ольга Семеновна говорила с гордостью, что "наши барышни все были служилые, все чему-нибудь учились. Кто историю или философию учил и детей наших образовывал, или, как Мария Михайловна, сестрами милосердия были. Все работали на славу отечества".

Она была права. Еще при Екатерине Великой, по ее наущению, девицы, которые кончали институты, продолжали свое образование. Мария Федоровна поощряла девиц становиться сестрами и даже докторами. Образование в женских школах было очень высокое, и многие из девиц, которые не выходили замуж, имели профессии.

Во всяком случае, тетя Мери, поступив в Общину, загорелась таким энтузиазмом, что это осталось ее целью на всю жизнь. Она посвятила себя работе для других.

Тут можно сказать, что она была любимая сестра своего старшего брата, князя Александра Михайловича. Александр Михайлович после Пажеского корпуса был три года в Петербургском университете на юридическом факультете, а затем поступил офицером в Гатчинский синий Кирасирский полк. В это время начались стычки с персюками и с племенами на Кавказе. Ему скоро наскучило служить в Гвардейском полку в столице и он перевелся в Нижегородский Драгунский полк на Кавказе. Полк действовал в Кубанской и Терекской областях против кабардинцев и карачаевцев. Как видно, он там отличился. Он получил Георгия 4-й степени и золотое оружие и скоро командовал эскадроном.

Он родился в 1820 году, но уже в 1848 году стал полковником и принял командование полком. По-видимому, когда он возвращался в отпуск, в Полоное, он рассказывал маленькой Мери о действиях своего полка и о том, что потери в нем были большие от отсут-

 

ствия госпиталей, которые были далеко за фронтом. Тяжелораненых должны были везти в Ростов-на-Дону, за 300-400 верст. Многие умирали в пути.

Трудно сказать, чья это была мысль, его или сестры, во всяком случае, у тети Мери появилась идея, что нужно организовать "полевой госпиталь", который был бы прикомандирован к полку или дивизии. Из писем тети Мери ясно, что идея эта была у нее в голове уже в 1849 году. Переписка тети Мери хранилась в фамильном архиве в Хмелите. Я ее читал во время Первой войны с большим азартом, потому что меня интересовала история Дондуковых. Тетя Мери писала своему брату Александру и многим другим. К каждому полученному письму она прикалывала копию своего ответа.

Дондуковы дружили с Воронцовыми. Воронцов был русским послом в Лондоне, и одна из его дочерей вышла замуж за графа Пемброк. Как было видно из переписки разных членов дондуковской семьи, дети Воронцовых были их друзья и в следующем поколении. В Хмелите была переписка тети Мери с сыном графини Пемброк, Сиднеем Гербертом.

В этой последней переписке, начиная с 1849 года, тетя Мери часто упоминает о своей идее "полевых госпиталей". Она писала ему, что и Англия, и Россия в постоянных войнах с кем-нибудь, и поэтому необходимо, чтобы были передвижные госпитали, которые бы следовали за армией. Женщины могли бы быть научены их обслуживать. Она ему описывала полевой госпиталь, который намеревалась устроить. Сидней Герберт в ответ писал, что это сделать невозможно, потому что нужны подходящие самоотверженные женщины, которые физически могли бы перенести такую опасную и трудную работу. Таких женщин в Англии нет. Тетя Мери уверяла его, что это неправда, что во всех странах есть такие женщины. Конечно, в России уже два поколения были сестры милосердия, большей частью из общества. В Англии этого еще не было.

В 1851 году она пишет Герберту, что полевой госпиталь уже устроен ею и что он размещается в палатках с докторами, сестрами милосердия, своим собственным транспортом и медицинскими припасами. Был ли он тогда уже обмундирован или еще нет, из писем трудно было понять.

Но в письмах своему брату Александру она пишет, что все зависит от разрешения министра двинуть ее госпиталь на Кавказ. Александр отвечает, что он писал Воронцову и Ермолову, но что ответов еще не получил.

В конце 1851 года тетя Мери пишет, что она в отчаянии. "Министры" (я думаю, что она имела в виду Киселева и Канкрина) очень любезны и милы, но они над ней посмеиваются, говорят, что "непристойно барышням ехать на Кавказ, где фронта нет, части двигаются в дикой местности..." и т.д. Что предложили ей отвести свой госпиталь в Ростов. Она пишет: "Они совсем не понимают цели мо-

 

его полевого госпиталя. Он уже готов в Рощинском парке: палатки, доктора, сестры и все нужное".

Читая эти письма, я поражался независимости тети Мери. Ей тогда было всего 20 лет. Мне всегда говорили, что ее отец князь Михаил Александрович был невероятным тираном, что все дети его боялись. Она о нем в письмах брату никогда не упоминает, как будто он и не существует. Рощинское около Ораниенбаума принадлежало ее деду князю Никите Ивановичу Дондукову-Корсакову. Может быть, он ее поддерживал. Кто-то, как видно, снабжал ее деньгами, и если это был не ее отец, то вероятно дед. Но переговоры с министром она вела сама.

Отчего-то ее переписка с Сиднеем Гербертом в 1852 году прерывается. Последнее письмо от него было в июне этого года. Он писал, что идеи ее о госпитале очень интересны, но что он не видит, как они могут быть приведены в исполнение.

Между прочим, в этих письмах Герберта кажется дважды упомянуто о Florence Nightingale, но не в связи с госпиталем, а как о Друге.

В 1853 году тетя Мери писала брату, что возможность войны с Турцией заставила ее нажать на министров. "Если будет война, никто не сможет сказать, что нет фронта". Но, как видно, ее усилия ни к чему не привели.

Война началась, и армия наша двинулась к Дунаю. Тетя Мери пишет своему брату, который теперь уже произведен в генерал-майоры и командует бригадой: "Ты меня погладишь по голове. Я получила аудиенцию с Государем и попросила его лично заступиться за меня перед министрами". Император Николай I был с ней очень любезен и сказал, что "попробует убедить Киселева, но он упрямый". Она пишет, что Государь сдержал свое обещание и что ей разрешили перевести свой госпиталь в Кишинев, но не на фронт. "Я согласилась, это по крайней мере ближе."

К сожалению, она не упоминает, как она перевела свой госпиталь в Кишинев из Петербурга. Во всяком случае, путешествие должно было быть нелегким.

Следующее письмо уже из-под Силистрии. Она пишет: "В Кишиневе никто обо мне не знал. Я погрузила весь госпиталь на подводы и мы ночью выступили по направлению к Дунаю." Она почти не описывает 300-верстный переход, а только говорит, что "нас тут встретили очень хорошо. Завтра перевожу госпиталь через Дунай, все в восторге".

Как видно, командование в Кишиневе не знало, что ей не было разрешено двигаться дальше, во всяком случае, ее не остановили.

Под Силистрией о ней тоже никогда не слыхали, но радовались, что пришел полевой госпиталь на 200 кроватей.

Пишет ее брат: "Молодец! Только что получил извещение из Петербурга, что Военное Командование на Дунае в восторге от тво-

 

его лазарета на 200 коек. Правительство очень недовольно тем, что ты туда двинулась, но теперь ничего сделать не может. Государь очень доволен. Я теперь командую дивизией".

Не знаю отчего, но тут совершенный пробел. Ни одного письма от тети Мери, ни от ее брата нет. Следующее письмо брата адресовано в "Придунайскую армию", но видно тети Мери там уже нет, потому что оно переадресовано в Рощинское. Это уже в 1854 году. Он пишет из Ахалцыха о том, что он идет на Карс.

Следующее письмо тети Мери не ответ на это. Она говорит:

"Вернулась в Петербург на почтовых, заезжала в Полоное, там все по-старому. Очень устала, но принялась устраивать второй госпиталь для Крымской кампании. Правительство теперь помогает. Государь меня принял и был очень мил. Написала Меншикову, что посылаю ему второй госпиталь".

Как видно, она чувствовала себя теперь гораздо более уверенной. Судя по ее письмам, набор докторов, сестер и санитаров был легок, потому что "добровольцев стало столько, что я могу выбирать самых подходящих".

Но Меншиков решил, что какая-то девчонка вмешивается не в свои дела, и ответил ей очень невежливо. Она пишет своему брату:

"Меншиков мне написал, что женщин ему в армии совершенно не нужно". В ответ Александр пишет: "Меншиков, как и многие, дурак".

Совершенно случайно, читая письма моего прадеда графа Александра Логиновича Гейдена, я нашел заметку о тете Мери. Он пишет своему брату, тоже моряку, ЛогинуЛогиновичу: "Алеша Дондуков меня попросил написать Нахимову насчет лазарета в случае осады Севастополя, который образовала его сестра Мария Михайловна. Написал Лазареву, знаю его лучше".

Каков был результат, я не знаю, он об этом вновь не упоминает. Во всяком случае, госпиталь выехал из Петербурга и дошел до Севастополя.

Следующее письмо было трудно разобрать, несмотря на то, что почерк у тети Мери был неплохой. Она несколько раз меняла выражения, вычеркивала, надписывала, опять вычеркивала. Это был черновик ответа на письмо Меншикова, написанное, ясно, не им, а секретарем, и только подписанное Меншиковым. Как видно, тетя Мери считала это неучтивым. Адресовано оно было наверху "Генералу князю Меншикову", но начиналось просто "Князь", не дорогой, не милый, а просто "Князь".

"Получила от вашей квартиры..." и т. д. В середине короткого письма: "... и женщины имеют право жертвовать своей жизнью так же, как мужчины... "

Тетя Мери по-видимому уехала обратно на Дунай еще до отъезда второго госпиталя. Следующее письмо брату было написано из Плоешты: "Нас, как всегда, предали австрийцы и мы должны отхо-

 

дить... ", и затем: "Получила письмо от Кати, она говорит, что Николаша уехал в Севастополь." Это был ее брат, который со Львом Толстым откомандировался от кавалергардов и уехал в Крым. Про госпиталь она только говорит: "У нас раненые и турки из-под Силистрии."

В следующем письме из Браилова она пишет: "У нас ранило двух сестер и убило санитара. Одну из них ты знаешь, Доли Оболенская, ей сломало руку и ногу. Из-за той же гранаты на меня упал шкап и разрезало голову. У меня обвязана голова, как у раненого. Мы много смеялись". Где это случилось, она не говорит.

Тем временем второй госпиталь дошел до Севастополя, но ни в одном письме тетя Мери о нем не говорит, за исключением: "Слава Богу, они до Севастополя добрались, мы их снабдили всем нужным. Они там будут необходимы". Об этом втором госпитале писал Толстой в Севастопольских рассказах.

Как я уже говорил, тетя Мери в переписке с Сиднеем Гербертом с 1849 по 1852 год излагала свои идеи о полевых госпиталях. Я не знаю, пришла ли та же идея Florence Nightingale, когда началась Крымская кампания, или она получила ее от своего друга Сиднея Герберта. Но в Англии не было того штата сестер или даже подходящих докторов, какие были в России. В английском обществе иметь профессию, за исключением армии и флота, считалось унизительно. В России, наоборот, мужчины и женщины без какой-нибудь тренировки считались необразованными. Конечно, такие были, но они были в меньшинстве. Образование в России вообще стояло на гораздо более высокой ступени, кроме того женщины в России играли несравненно большую роль, чем в Англии, и были гораздо более эмансипированы.

По окончании войны тетя Мери вернулась в Полоное. Ее письма продолжают быть интересны, но — совсем с другой точки зрения. По-видимому, вопрос "полевых госпиталей" был взят из ее рук Общиной и Обществом "Русский Инвалид". Она о нем упоминает, но, вероятно, к нему не принадлежала.

В нескольких письмах она говорит, что довольна: "военное начальство теперь считает необходимым иметь во время войны при армии полевые госпитали". Следовательно, ее идея была принята.

Ее письма теперь интересны с точки зрения карьер ее братьев и вообще истории семьи, а также описания тогдашнего быта.

Помню, как я думал, читая, что найду в них ее мнение об освобождении крестьян, но, как ни странно, почти ничего об этом не было.

По смерти своего деда князя Никиты Ивановича в 1857 году она финансово оказалась совершенно независима. Он ей оставил дом на Офицерской в Петербурге и довольно большое состояние. Она жила иногда в Петербурге, иногда в Рощинском, или в Полоном, или в Глубоком. С родителями ездила за границу.

 

Когда умер ее отец в 1869 году, она вдруг вторично расцвела. Она пишет моему деду Петру Гейдену в 1870 году о том, что ее беспокоит состояние Шлиссельбургской тюрьмы. Что говорила с Милютиным и Левашовым, но "они заняты другими делами". Дед мой советует ей обратиться к Лазареву и прибавляет: "Тем не менее, много зависит от Николая Алексеевича (Милютина?), если ты хочешь чего-нибудь достичь. Я ему напишу".

Следующие 10 лет тетя Мери занимается тем, что она сама называет "переустроительством тюремной системы". Главная переписка об этом с дедушкой, но были письма Милютину, Левашову, моему прадеду Николаю Степановичу Волкову, который тогда был псковский Предводитель дворянства.

Все они принципиально согласны с идеями тети Мери, но все предупреждают ее, чтобы она настаивала на своих реформах по очереди. Мой дед ей даже писал: "Моя дражайшая Мери, твои замыслы напугают всех. Тюрьмы существуют для заключения преступников, ты же хочешь превратить их в курорты".

Тем не менее она ездила по России и посещала тюрьмы. Как видно, кто-то ей давал разрешения для этих посещений. Она сама говорит в письмах, что тюремное правление принимает ее учтиво, что соглашается с ее идеями и во многих случаях проводит их.

Она настояла на учреждении в тюрьмах библиотек. Она пишет моему деду, что она в отчаянии от плохого отопления тюрем. "Несчастные мерзнут зимой, что-то нужно сделать". Если не ошибаюсь, в 1882 году она пишет: "Только что видела новый способ отопления, "калорифер". Это нужно ввести во всех тюрьмах". (Я видел это центральное отопление в Бутырках, когда я просидел пять месяцев в этой тюрьме в 1918 году. Оно, конечно, при большевиках не действовало.)

Судя по письмам, она провела разные реформы для облегчения быта заключенных. Самая выдающаяся была "парольная система", которая выпускала заключенного на определенный период в случае смерти ближнего или тяжелой болезни в семье. Опять-таки, судя по переписке, это возбудило много протестов среди юристов. Но она как видно настояла.

Мне рассказывали бабушка и тетя Фразя, как дедушка Гейден в шутку грозил тете Мери, что если она не перестанет мутить насчет своих преступников, то разорит курорты и в России и за границей, все будут ездить лечиться в Шлиссельбург. Он ей говорил, что зря тратят деньги на министра внутренних дел, когда она заворачивает всем без оплаты, и что министры так ее боятся, что когда она в Петербурге появляется в министерстве, то министр запирается в уборной, боясь, что она настоит на уничтожении тюрем.

Я помню тетю Мери в Глубоком, когда ей было уже под 80 лет. Она была маленькая тихая старушка в черном или темно-сером платьи с маленьким кружевным воротником. Говорила она тоже

 

очень тихо. Помню ее сидящей в гостиной и читающей французский роман в желтой обложке.

Никак нельзя было вообразить, что эта женщина спорила с Киселевым, Милютиным, Победоносцевым, убеждала Николая I, возила свой полевой госпиталь на Дунай и носилась по тюрьмам от Шлиссельбурга до Одессы.

У нее была невероятная энергия и сильная воля. Кроме того, у нее был талант к организации. Она любила порядок во всем, что делала. Ей помогал брат Александр и вероятно дед Никита Иванович, но "пружиной" была она. Она умела влиять своим энтузиазмом на многих людей, без этого она не могла бы набрать столько докторов, сестер и помощников, которые подвергали себя всяким трудностям и жертвовали жизнью.

Те, кто лично ее знали, говорили, что она всегда была скромная, тихая и даже застенчивая женщина. Никто бы никогда не мог угадать, что в ней было столько энергии и настойчивости. Друзей у нее было много, но в большинстве случаев намного старше ее. Дома она никогда не развивала своих идей и никогда не говорила о своих достижениях. Ее братья и сестры всегда узнавали о них от других и, за исключением Александра, всегда были поражены. Говорили в недоумении: "Ах, Мери опять, как это странно".

Я спросил раз тетю Фразю, отчего, если Мери была красивее остальных четырех сестер, она не вышла замуж? — "Я не знаю, милый, тетя Катя была тоже красавицей и у нее была масса поклонников, и она замуж не вышла. Думаю, что тете Мери было просто некогда".

Тетя Мери знаменитой не стала, не то что Florence Nightingale, которую окрестили "The Lady with the Lamp", хотя она гораздо меньше сделала, чем тетя Мери. Конечно, тетя Мери не искала известности, да у нас в России мало кто обращал внимание на достижения. Тем не менее, она оставила после себя полевые госпитали и гуманные перемены в тюрьмах.