37

 

Ожидая выхода апрельского номера «Дружбы народов», я продолжал работать над следующим романом, назвав его «Тридцать седьмой год». Баруздин возражал: «Газеты талдычат изо дня в день — тридцать седьмой, тридцать седьмой... Придумай что-нибудь свое». Доля истины была в его словах. «Тридцать седьмой год» превратился в расхожее обозначение сталинской эпохи, употребляемое к месту и не к месту. Кроме того, к будущему году я роман закончить не успею, редакция настаивала на публикации хотя бы первой половины. Решили так — назовем его «Тридцать пятый и другие годы», а будет готова следующая книга, дам ей новое название и под ним объединю в отдельном издании обе части.

Торопливость была мне не по душе. Но журнал наседал: осень, подписка со ста тысяч поднялась до миллиона с лишним — читатель ждал продолжения романа.

Известность «Детей Арбата» опережала их публикацию. «Огонек» напечатал отрывок из романа. «Весь наш театр читает», — сказала Юля Хрущева. Посыпались письма, от корреспондентов не скроешься. Приехала группа знаменитого американского телевизионного комментатора Майка Уоллеса из еженедельной программы «60 минут». На следующий день — телевидение ФРГ, затем финское, потом опять немецкое, но другой канал. Коковкин и Скорик из Художественного театра привезли наметки пьесы. Я им читал монологи Сталина из романа, они сказали: «Кончится тем, что вы сами будете его играть». Несколько кинорежиссеров предлагают экранизацию «Детей Арбата». Еременко, директор издательства «Советский писатель», куда я передал рукопись, сказал при встрече (в Передел-

 

кине живет напротив нас): «Отдаем художнику на иллюстрацию». И, конечно, звонят «братья-писатели», приходят, приезжают, сообщают новости. Главная — на совещании руководителей средств массовой информации Горбачев держался очень прогрессивно (предстоял приезд в Москву английского премьера Маргарет Тэтчер).

Наконец получаем верстку первой части романа. Не верим своим глазам. Но есть, вот она, тепленькая... А поскольку Горбачев опять взялся за «маховик», надо попробовать восстановить выкинутое из рукописи. Редакция сопротивляется: «Ведь договорились. Со всеми согласовано». Это правда. Позвонил Егор Яковлев (главный редактор «Московских новостей»), передал свой разговор с другим Яковлевым, секретарем ЦК, тот (по словам Егора) доволен, что я принял поправки. Из Ялты Баруздину (теперь по словам Баруздина) звонил Лигачев, тоже доволен поправками, видно, прочитал мою справку о выкинутых 202 страницах. И еще, опять же со слов Баруздина, на приеме в честь Маргарет Тэтчер к нему подошел Горбачев: «Я ваш журнал читаю. Я знаю, что вы собираетесь печатать в ближайших номерах, и благодарю вас за это». Значит, все «фланги» довольны, смотреть больше не будут, кое-что нам с Таней восстановить удалось. То же делаем со второй и третьей частями — верстки майского и июньского номеров журнала приходят одна за другой. Движется влево Горбачев, за ним редакция и цензура. Теракопян передал слова цензорши: «Читала всю ночь, плакала, по мне это тоже проехало».

Звонит Зоя Богуславская, жена Вознесенского, просит прийти 15 апреля: к ним на дачу приедет Госсекретарь США Шульц для встречи с группой писателей.

Писатель должен держаться подальше от политики и от политиков. Ни в одной встрече с властителями я не участвовал, ни с Хрущевым, ни с Горбачевым, ни с Ельциным. Но с Зоей и Андреем мы в приятельских отношениях, к тому же соседи, встреча с Шульцем ни к чему не обязывает, не прийти — невежливо.

Встречу подготовили по всем правилам официального

 

советского гостеприимства. Навели чистоту в Переделкине, на дачу Вознесенского прислали 12 рабочих, починили ворота, крыльцо, посыпали гравием дорожки. «Три года не могла добиться, — рассказывала потом Зоя, — а тут за несколько часов все сделали».

Движение по улице перекрыли, на всех углах — милиционеры. В ряд, одна за другой, стоят американские машины. На противоположной стороне толпа писателей из Дома творчества, смотрят, знакомые помахали нам приветственно. На участке полно молодых людей в штатском. И в доме молодые люди, но уже личная охрана Шульца, стоят, расставив ноги, как морские пехотинцы из кинофильмов. Много корреспондентов с фото- и кинокамерами. На кухне возятся присланные из Дома творчества повариха и официантки.

В столовой накрыт стол. Расселись. По правую руку от Шульца — Зоя, по левую — Таня. Шульц — грузный, с крупными чертами доброго лица, во всяком случае, таким оно кажется на первый взгляд. С Шульцем приехали новый посол США Мэтлок, атташе по культуре Рэй Бенсон, оба хорошо говорят по-русски, переводчик Шульца и еще двое американцев. Из наших кроме меня и Тани — Айтматов с женой, драматург Миша Рощин, главный редактор журнала «Юность» Андрей Дементьев, скульптор Зураб Церетели. Зоя каждого представила.

Шульц представился сам, рассказал о детях, внуках, преподавал экономику, кажется, в Станфордском университете и вернется туда же, когда уйдет в отставку, если, конечно, вместо кресла к тому времени ему не понадобится диван... Говорил хорошо, мягко, в отличие от гарвардских советологов, обсуждавших перестройку с позиций одоления «империи зла»... И я понял, о чем мне следует сказать, если придется говорить...

Шульц задал вопрос:

— Что такое гласность, как вы ее понимаете?

Начал Айтматов:

— То, что мы с вами здесь сидим — уже признак гласности, этого не могло случиться несколько лет назад. — Затем Айтматов подробно рассказал о роли созданного им

 

для предотвращения атомной угрозы Иссык-кульского форума деятелей культуры, отметил, что его участников принимал Горбачев. Дементьев:

— Из-за господствующей лжи мы потеряли молодежь, она перестала нам верить, теперь мы говорим правду, журнал «Юность» печатает все. Это большое достижение, вот вам еще один признак гласности.

Рощин:

— Семьдесят лет мы жили в состоянии войны, мы устали, верьте нам, мы становимся другими. — Миша добавил, что в США ему сделали операцию на сердце, и произнес тост за Америку.

Все выпили. Поставив бокал на стол, Шульц спросил у Рощина:

— Вы можете отказаться ставить пьесу, если вам предложат сделать купюры?

— Конечно, — ответил Миша.

Зураб Церетели сообщил, что в Америке стоят две его скульптуры, и преподнес Шульцу альбом с репродукциями своих работ.

Шульц повернулся в мою сторону:

— Мне очень интересно вас послушать.

Но тут подали блины. Я сказал, что блины с икрой — конкурент, которому обязательно проиграешь, поэтому подожду говорить. Засмеялись, принялись за блины.

— Я читал «Дети Арбата» на английском, — объявил переводчик Шульца.

— Каким образом? — удивился я. — Перевода еще нет.

Оказалось, он читал не роман, а статью о романе в «Геральд трибюн». Позже я убедился, что в США знакомство с рецензиями многим заменяет чтение книг.

Справились наконец с блинами, наступила моя очередь ответить на вопрос Шульца. Я сказал, что каждая страна проходит через неоднозначные периоды своей истории. В Америке 250 лет существовало рабство — официально, узаконенно. В нашей стране много лет господствовала диктатура, породившая тотальный страх. Преодоление страха, осознание собственного достоинства, достоинства

 

других людей, обретение внутренней свободы — и есть гласность. Процесс этот необратимый.

— В чем гарантии необратимости? — спросил Шульц.

— Инстинкт национального самосохранения — вот гарант. Иначе мы не можем развиваться, перестанем быть великой державой. Но нам нужен мир. Чем быстрее Запад осознает происходящие у нас процессы, тем быстрее они пойдут.

— Я был в Китае, то же самое мне говорил китайский премьер.

— Аналогии всегда условны. Мы прошли более длительный тоталитарный путь, и, в отличие от Китая, у нас почти не осталось крестьян на земле, реформы, вероятно, пойдут по-разному. Важно, чтобы мы и Запад перестали видеть друг в друге противников. Мы не боимся сильной Америки, Америка не должна бояться сильного Советского Союза.

Он внимательно слушал.

— Америка с востока и запада омывается океанами, никто и ничто ей не грозит, но мощная демократическая держава на вашем континенте необходима. Россия на западе соседствует с Европой, на востоке — с Азией. Россия тоже должна быть сильной, так сложилось исторически — слишком много иноземных солдат топтали ее землю. Слабая Россия — это непредсказуемо, это опасно. Сильная демократическая Россия — означает стабильность в этом регионе.

Шульц понимал, конечно, о чем я говорю, но ничего не ответил.

Зоя сказала, что две ее пьесы были сняты с постановки, однако новое положение в искусстве... Но тут ее прервал Зураб Церетели, засуетился со своим альбомом: как подписать? Бенсон и Рощин ему помогали. Подали чай. Гости посматривали на часы, Шульц каждому подарил свою книгу. Вскоре американцы распрощались и уехали. Зоя, со слов Бенсона, нам потом передала, что Шульц остался очень доволен встречей: стал лучше понимать Россию. Хорошо, если это так.

 

Получили апрельский номер «Дружбы народов» с «Детьми Арбата».

Все! Свершилось! Роман печатается. И сразу ажиотаж. В редакции тревога: рабочие типографии берут себе по десять экземпляров — ничего не останется для свободной продажи. И на почте тревога: журналы воруют из ящиков в подъездах, подписчикам объявлено: «Дружба народов» будет выдаваться только в почтовом отделении по предъявлении паспорта. То же происходило с майским и июньским номерами. В библиотеках очередь на роман на год вперед. Называют астрономические цифры стоимости журнала на «черном» рынке. Читают коллективно, вслух, снимают на ксероксе. У нас непрерывные телефонные звонки из разных городов, приезжают незнакомые люди. Кто они? Много бывших репрессированных, их детей, люди, знающие подробности сталинских времен, рассказанное ими я использовал в следующих романах, просто читатели, до которых наконец дошла правда.

Открывается калитка, стоят два парня. Таня выходит к ним. Называют себя: рабочие с электролампового завода. Прочитали роман, приехали, чтобы предложить свою помощь, мало ли, вдруг что-то понадобится? Оставляют телефоны.

Делегация крымских татар. Пять человек. Хотят узнать, что я думаю, — разрешат ли в конце концов им вернуться в Крым. Куда писать? Кого просить? Горбачева? Будет ли толк? Тоже предлагают помощь: «Будем вас охранять».

Опять двое молодых парней. Фамилия одного из них вскоре замелькает в газетах: Дима Юрасов. Составляет списки расстрелянных в 1937—1938 годах. Работал в закрытом архиве, вел тайные записи, пока не поймали. В его семье ни одного репрессированного. Делал это из чувства долга перед невинно погибшими. Таня спрашивает, есть ли в его списках ее отец. Называет ему фамилию, имя, отчество, кем работал до ареста. Вечером Юрасов перезванивает: «Ваш отец есть».

Сидим допоздна, разбираем письма, весь стол ими завален. «"Дети Арбата" перевернули мне душу, вот уже сколь

 

ко дней хожу потрясенная...», «Сейчас в третий раз перечитал «Дети Арбата». Время вы показали с дьявольской точностью...», «На фоне океана литературной лжи «Дети Арбата» производят ошеломляющее впечатление...», «Комок подступает к горлу...», «Читатели вашей книги стоят в очереди, вот она единственная благородная очередь...», «Нет семьи, которой бы не коснулись эти события...», «Наконец нашелся художник, который отважился написать правду о Сталине, о тяжких трагических годах, пережитых народом...», «Над вашим романом пролито много слез...», «Мысли Сталина сочинены Рыбаковым, но им веришь, потому что они оправданы поступками Сталина...», «Вечером рабочие, собравшись в вагончике, вслух читали «Дети Арбата». Этот факт меня удивил, за 16 лет работы на БАМе такого не видел...», «Дети Арбата, Дети Арбата, голос набата...»

А вот молодые: «Мы обязаны сделать так, чтобы не повторился этот позор» (Болдова Ольга, 17 лет), «Ничего подобного «Детям Арбата» я раньше не встречал» (Семенов Петр, 16 лет), «Титанический труд, очень нужный нам сейчас, он не будет забыт» (Максютов С., 16 лет), «Значение вашей книги в том, что она выбивает опору у противников демократического обновления» (Ковалев Виктор, 22 года), «Ваш роман стал одним из важнейших событий моей жизни» (Сухарев Н., 22 года), «Роман открыл мне глаза на целую эпоху» (Анпилов, 29 лет), «Подавляющее большинство нашего народа правильно поймет вашу работу» (Пельмиков, 32 года)...

Но были и другие письма: «Даже Хрущев, ненавидевший Сталина, не решился на то, что описал Рыбаков. Рыбаков опасен талантом, в его изложении фантазия выглядит правдой» (Кравченко, Днепропетровск), «Просим Рыбакова написать в газету опровержение насчет своих выдумок. Это надо сделать до 10 мая 1988 года. Если вы этого не сделаете, то мы вас уничтожим в течение трех месяцев» («Группа». 3 человека), «Во время войны с вами встречались в 4-м гвардейском корпусе. Теперь льете грязь, черните наше прошлое, охаиваете Советский Союз, сомкнулись с эмигрантами, с диссидентами. Фотография

 

и адрес ваш есть. Остается только наказать вас. В условиях гласности и вседозволенности это можно сделать не через государственные органы, минуя их. До встречи на Арбате, во дворе дома 51» (Кутейщиков А. П., Вильнюс), «Автор клевещет на самое святое, что есть в сердце настоящего русского человека, на великого вождя и учителя земли русской Иосифа Виссарионовича Сталина. Мы требуем привлечь этих подонков и их главаря А. Н. Рыбакова к суду русского народа» (Истинно русские люди из города Москвы), «Рыбаков — клеветник, враг народа, такие не должны жить на свете»... (Без подписи), «Рыбаков в нашем городе вызвал всеобщую ненависть» (Я. 3. Сокашвили, Тбилиси), «Я бы за этот роман расстрелял бы и Рыбакова, и всю редакцию...» (Без подписи), «"Дети Арбата" я не выдаю молодежи вообще» (Л. Е. Смирнова, библиотекарь. Калининская область), «Пишете вы хорошо, доходчиво, но не верю ни одному слову. Сталина люблю, уважаю. 37-й год — это дело рук сионистов. И вы, как и бездарная Ахматова, знали об этом» (С. П. Алексеева, г. Липецк)...

Такие вот «крики озлобления»... Подобных писем было процентов десять-пятнадцать от общего числа, составляющего много тысяч. Мы разложили их по алфавиту, по городам, республикам, сложили в папки, отдали на хранение в ЦГАЛИ.

Журнал «Книжное обозрение» провел опрос читателей: «Дети Арбата» по популярности вышли на первое место. Председатель Госкомиздата заявил: чтобы удовлетворить спрос на роман, его надо издать тиражом минимум 30 миллионов экземпляров. Издали десять с половиной миллионов, даже реакционная «Роман-газета» напечатала.

Вот письмо из Ярославля: «В Центральной библиотеке очередь на Вашу книгу — 127 человек, а у нас только один экземпляр. Из пятнадцати филиалов библиотеки только в семи есть по одной книге, в остальных — ничего. Нам стыдно говорить людям, что прочитать только что вышедшую, взволновавшую общество книгу они смогут через два-три года. Поэтому мы решили допечатать 100 экземпляров за счет библиотеки, оплатим печать и бума-

 

гу, это нам обойдется очень дорого, книги же будут выдаваться бесплатно, неудобно, но приходится спрашивать Вас: согласны ли Вы напечатать эти книги без гонорара?»

Естественно, я дал согласие, помог библиотеке, как мог, и другим библиотекам помогал, и мелким издательствам...

В этой главе много цитат из читательских писем, и все же я хочу закончить ее еще одним письмом, присланным в редакцию журнала «Дружба народов»: «Есть ли у Рыбакова хоть какой-нибудь домик за городом, где бы он мог спокойно работать, есть ли хоть какой-нибудь «Москвич», есть ли деньги на заграничные лекарства, на покупку мяса и фруктов на рынке? Срочно напишите — примем меры!»

Спасибо, все есть! Есть главное. Я опубликовал роман в своей стране, его прочитали на моей родине. Я ждал этого двадцать лет. И дождался.