20

 

Работа над романом «Одинокая женщина» продолжалась. Но повествование только о личной жизни было «непроходимо» в те времена: судьбу человека надо писать на фоне общественных отношений. «Чем занимается ваш герой?» — первый вопрос редактора. «Покажите его в коллективе» — первое требование.

В Транспортном институте я учился на автодорожном факультете, но транспорт есть транспорт: автомобильный или воздушный, железнодорожный или водный, те же грузы, пассажиры, километры, маршруты. Для романа я выбрал водный: легче освободиться от гнета производственных проблем.

То, что называется «деревенской темой», имеет в русской литературе вековую традицию. Деревня — наше детство, детство наших отцов и матерей, всегда волнующие запахи травы, леса, реки, труд на земле объединяет крестьянскую семью. Совсем другое — «рабочая тема». В городе труд отделен от быта, семья — часто разные профессии, разные интересы. Техническая проблема сама по себе не может быть предметом художественного исследования. Именно потому от многочисленных «производственных» романов того времени мало что осталось.

Жизнь речников схожа с крестьянской, там кормилица — земля, тут — река, волгарь — извечная потомственная профессия, переходящая из рода в род, судно — твой дом, где ты, а часто и твоя семья проводят большую часть жизни.

И привлекала сама Волга, широкая дорога, долгий путь...

Я провел на Волге две навигации — пятьдесят первого и пятьдесят второго годов. Плавал на пассажирских судах, на самоходных баржах, побывал во всех портах, в Горьком жил целое лето.

 

Конечно, воспетой в народных песнях Волги уже нет. Обмелела, перегородили плотинами, запачкали нефтью, поразогнали рыбу.

И все же просторный, могучий волжский пейзаж... Чуть зеленоватая вода сверкает на утреннем солнце, местами темнеет пятнами разводьев. Редкий туман спускается с дальних гор. Луга, пески, кустарники — слева, лес и горы — справа... Деревни, пристанешки, лодки, сети, ветер белыми барашками пробегает по воде. Бесконечной лентой тянутся вниз плоты с деревянными избушками и неожиданными на воде кострами. У речных вокзалов дымят нарядные пассажирские пароходы, снуют катера, проносятся спортивные лодки — длинные, узкие, мелькают в воздухе весла... Ночью на волнах покачиваются белые и красные огоньки бакенов... Я вернулся в ту Россию, по которой столько лет скитался до войны. Милые сердцу небольшие пыльные города с тихими, выложенными булыжником улицами, с низкими кирпичными гостиными рядами, где пахнет овчиной, дегтем, олифой и прочей москателью, с неизменным сквером на площади, где стоит бронзовый памятник Ленину. Валы старинных укреплений, башни кремлевских стен, колокольни церквей, минареты мечетей, деревянные срубы Верхней Волги, белые мазанки Нижней... Русские, татары, башкиры, черемисы, удмурты, кавказцы, мордва... Россия... Многострадальная, терпеливая, жалостливая, когда же обретешь ты мир, спокойствие и свободу? Долго, видно, ждать...

Дождусь ли?

Рукопись «Одинокой женщины» я отнес в «Знамя». Главному редактору Вадиму Кожевникову роман не понравился.

— Что у тебя за грузчики. Толя? Разве это пролетариат, рабочий класс? Какие-то темные, забитые люди! А ведь описываешь город Горький, город с революционными традициями! Разве у Максима Горького такие грузчики, такие рабочие?

— А какие они у него?

— Они были эти... Как они?.. Гринберг, какие рабочие были у Максима Горького?

Гринберг, один из послушных критиков того времени, сотрудник журнала, маленький, толстенький, озадаченно моргает глазами:

 

— В каком смысле, Вадим Михайлович?

—Эти... Как их?.. Ну, роман у Горького?.. О рабочем классе...

— Вы имеете в виду «Мать», Вадим Михайлович?

— Точно — «Мать»! Правильно, «Мать»... Ниловна...

И сын ее Власов, кто они были? Ну... эти... социал... социал...

— Социал-демократы, — подсказывает Гринберг.

— Именно! Социал-демократы! Вот кем были рабочие на Волге! А у тебя. Толя, кто они? Голь перекатная! Роман придется переписывать...

Отнес я роман в «Новый мир». И через некоторое время получил от его главного редактора Константина Симонова такое письмо:

«Многоуважаемый Анатолий Наумович!

Вчера дочел ваш роман. Мне он кажется хорошим, а многое в нем и очень хорошим. В то же время надо подумать над Ледневым — он как-то не дается в руки... Следует его раскрыть от него самого, изнутри — каков он для самого себя, каким он кажется сам себе, причем раскрыть щедро на целую большую главу... Я еду сегодня вечером на дачу, буду там весь день завтра, если заедете в течение дня — буду рад. Роман ваш будет со мной для разговора.

Жму руку, от души поздравляю с книгой, хорошей и душевной.

Ваш К. Симонов. 9 ноября 1954».

На следующий день я приехал к нему на дачу. Обедали вместе с его женой, актрисой Валентиной Серовой, она порядочно выпила, Симонов не скрывал своего недовольства, атмосфера за столом была тягостной. После обеда мы перешли с ним в кабинет, уселись в мягкие кресла, Симонов взял в руки мою рукопись, перелистал, положил обратно на стол.

— Так вот, о Ледневе... Я уже писал вам... Повторяю, его следует раскрыть на целую главу, а может, и больше, проследить на протяжении всего романа. В этом вам не следует себя ограничивать. Леднев очень важный персонаж.

— Мне не хотелось бы Ледневым заслонять образ главной героини.

 

— Она у вас выписана достаточно: с нее начинается, ею заканчивается роман, даже и родословная описана подробно. Линия героини не пострадает. Но Леднев — руководитель пароходства. Это наш директорский корпус, героические люди, на них держится народное хозяйство. Таким Леднева и надо показать.

Он говорил в своей небрежно-снисходительной манере, брал бумаги со стола, бегло просматривал, откладывал в сторону: человек занятой, помимо собственной творческой работы на нем журнал. Союз писателей, разные общественные обязанности — крупный государственный деятель, я для него очередной автор, к тому же не слишком умный — в свое время по собственной глупости остался на обочине.

— Мне кажется, в нашей литературе хозяйственников достаточно.

— Да, есть. — Он отложил бумаги, посмотрел на меня. — Но сейчас, в настоящее время роль руководящего звена резко возрастает, укрепление авторитета руководителей приобретает особое значение.

Я понимал, о чем он говорит. Сталина нет, и надо укреплять аппарат — единственную силу, способную сохранить государство.

Сталин умер 5 марта 1953 года, а 19 марта в руководимой Симоновым «Литературной газете» появилась его статья: «Священный долг писателя». В ней Симонов писал: «Самая важная, самая высокая задача, со всей настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина».

Возмущенный Хрущев позвонил Суркову и потребовал отстранения Симонова от руководства газетой. На собрании в Союзе писателей по указанию «верхов» было сказано, что статья эта неверная, роль Сталина — огромна, но не следует превращать его в демиурга. Вскоре Симонова перевели в журнал «Новый мир». Я уверен: все это он воспринял не как критику лично Сталина, а как выдвижение на первый план роли аппарата — единственного теперь гаранта силы и могущества страны.

 

В июле 1953 года исполнялось 60 лет со дня рождения Маяковского. Представителей Союза писателей вызвали по этому поводу в ЦК партии к Маленкову, и кто-то из этих представителей сказал:

— Партия назвала Маяковского лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. На что Маленков якобы ответил:

— Это слова товарища Сталина, это его личная оценка поэта Маяковского.

Дал понять: пока был жив Сталин, надо было укреплять его личный авторитет. Но Сталина нет, и, воздавая ему должное, нужно укреплять авторитет партии, то есть нынешних кадров.

Так воспринимал ситуацию и Симонов.

Фадеев был предан лично Сталину. Как-то, гуляя по дорожкам Переделкина, я встретил Ермилова, в прошлом тоже редактора «Литературной газеты» и бывшего друга Фадеева. О нем мы и разговорились.

— Александр Александрович, — сказал Ермилов, — очень любил Сталина. Однажды шли мы с ним по улице Горького, видим — большой портрет Сталина. Фадеев остановился, смотрел, смотрел и говорит мне с восхищением: «А, каков! Горный орел! Мало таких было в истории человечества!»

Ермилов рассказал мне это после самоубийства Фадеева. Содержание его предсмертного письма тогда еще не было известно, ходили разговоры о причастности Фадеева как секретаря Союза к арестам многих писателей. После XX съезда, после массовой реабилитации, к нему приходили люди, вернувшиеся из лагерей и в свое время арестованные с его санкции. Как бы оправдывая Фадеева, Ермилов и рассказал мне об его уверенности в гениальности Сталина и безусловной правильности сталинской политики. Я думаю, Ермилов говорил правду. Фадеев пришел в литературу, уже будучи членом партии и, занимаясь литературой, служил партии, был прежде всего партийный человек.

Симонов в партию, в политику пришел из литературы. Знаменитым его сделали война, время, советское время, ему Симонов служил не менее ревностно, чем Софронов и Грибачев, но, в отличие от них, был интеллигент, просвещен

 

ный царедворец, а не партийный монстр. Многолетняя журналистская работа сделала его контактным, общительным. Он был поэт не только гражданский, но и лирический. И такие люди нужны возле престола — Сталин это понимал. Теперь Сталина нет. Но Симонов все равно не мог быть на обочине, он должен был быть только на Олимпе, он служил этой системе при Сталине, будет служить, когда Сталина нет и равного ему нет. Систему возглавят аппаратчики, и задевать их не следует. В моем романе критика Леднева — в сущности, критика аппарата, аппаратчиков, и допускать этого нельзя. Этим и объяснялись претензии Симонова к образу Леднева.

Умер Сталин, расстреляны Берия и его команда, выпустили врачей — «убийц в белых халатах», уже возвращается кое-кто из лагерей и ссылок. Неужели Симонов не понимает значения всего этого? Неужели думает, что система сохранится в том виде, в каком была при Сталине?

Но дискутировать с ним я не стал. Все решится в работе с редактором.

— Ну, и насчет названия, — заключил Симонов, — «Одинокая женщина»... Двусмысленно... Звучит с намеком... Что-то зазывное, рекламное. А роман серьезный, в рекламе не нуждается.

— Я думаю, дать название роману — право автора.

— Никто не покушается на ваши права. Но название публикации — это лицо журнала, по нему читатель судит не только об авторе, но и о редакции. Придумайте другое название.

Роман был опубликован в 1955 году в «Новом мире» под названием «Екатерина Воронина». Его опубликовала и популярная тогда «Роман-газета», так что тираж был большой, кроме того, по роману поставили фильм, в нем снимались Мордюкова, Ульянов, Хитяева и другие известные актеры. Но критика «Екатерину Воронину» разругала, и справедливо. Наступали новые времена, а роман, несмотря на все мои попытки, остался романом предшествующей эпохи, так называемым производственным романом. В моем последнем собрании сочинений роман сокращен ровно вдвое. В таком виде, как мне кажется, он читается.

 

Но тогда... Подожди я несколько месяцев, подучилось бы, наверное, по-другому — в феврале пятьдесят шестого года Хрущев сделал свой знаменитый доклад на XX съезде партии. Вслед за ним можно было бы пробить то, что хотелось видеть в романе. Но кто ожидал его доклада?

После XX съезда я написал роман «Лето в Сосняках», начал открытым текстом писать «Дети Арбата». Доклад Хрущева повернул мою жизнь, как и жизнь многих.

Но не всех.

Фадеев был сталинистом, крушение Сталина было и его крушением, он ушел из жизни. Симонов не был сталинистом, но вписался, вжился в сталинскую эпоху, не сумел преодолеть ее инерции, не мог изменить себя, оставил политику, переехал на время в Ташкент. Но и серость брежневских времен была не для него. Он умер сравнительно молодым (шестидесяти четырех лет).

Нельзя отвергать право народа на революцию. Свержение тирании, абсолютизма, диктатуры оправдывает революцию, ибо другой, демократической альтернативы нет. Такова история человечества. Там, где у народа нет возможности освободиться от деспотии демократическим путем, он достигает этого путем революционным. Если бы в тридцатых годах нашего столетия народы Германии, Италии, СССР избавились от Гитлера, Муссолини и Сталина, совершив революцию, мы бы их одобрили. Революция — зло, если посягает на демократию, благо, если свергает тиранию.

Октябрьская революция выполнила задачи, которые февральская выполнить не сумела: вывела Россию из войны, провела реформы, предотвратила реставрацию самодержавия и развал страны. Во время гражданской войны не русский флот стоял у берегов Англии, Франции, США, Японии, наоборот, войска этих стран высадились в российских портах. Походом на Москву и Петроград шли Деникин, Колчак, Врангель, Юденич. Как и всякая гражданская война, и эта сопровождалась эксцессами, но они были обоюдными. За это в ответе те, кто вынудил народ на революцию и междоусобицу.

Революция свершилась под лозунгами социальной справед-

 

ливости и братства народов. Людям это казалось исполнением вековых чаяний человечества, что и принесло победу коммунистам. К нескольким тысячам интеллигентов, входивших в партию во время Октябрьского переворота, к концу гражданской войны прибавился почти миллион человек — солдат, матросов, рабочих, крестьян. Однако вскоре Ленин, создатель Советского государства, стал первым его реформатором, введя в 1921 году нэп, предоставив экономическую свободу крестьянам и предпринимателям. Социализм в том виде, в каком задумывался, оказался невозможным.

Это разочаровало новых членов партии, они не находили своего места в нэповской системе, не были способны конкурировать с потомственными промышленниками и коммерсантами, умели «рубать врага, ставить буржуя к стенке» и не желали существовать рядом с нэпманом и кулаком. Именно поэтому после смерти Ленина они не пошли за Троцким, отрицавшим возможность построения социализма в одной стране, призывавшим к какой-то отвлеченной мировой революции, не пошли за Бухариным, который ратовал за врастание в социализм ненавистного кулака. Они пошли за Сталиным строить социализм без кулаков и нэпманов, бороться с теми, кто угрожает государству, где на разных ступенях державной лестницы каждый из них нашел свое место.

К этому поколению, к этой, в сущности, новой партии и принадлежал Никита Сергеевич Хрущев, слесарь из Донбасса, боец гражданской войны, большевик с 1918 года, свято веривший в грядущий коммунизм. Те, кто свергли Хрущева, кто пришли ему на смену — Брежнев, Андропов, Черненко, все их окружение, были людьми следующего поколения, вступили в партию в тридцатых годах, когда не было уже ни старой партии, ни новой, а была подчиненная диктатору тоталитарная структура.

В чем видится мне трагедия Хрущева — его подвиг, возвышение и падение?

Своим докладом «О культе личности» на XX съезде партии Хрущев бросил вызов не только господствующему в стране сталинскому аппарату. Всего три года назад советский народ оплакивал смерть Сталина, а до этого двадцать семь лет пел ему гимны, любил, почитал, славословил, преклонялся пе-

 

ред ним. Среди них были даже те, кто по семнадцать лет отсидел в лагерях. А приговоренные к смерти, случалось, перед расстрелом выкрикивали: «Да здравствует товарищ Сталин!» И кто вернулся с фронта, не забывал, что шел в бой «за Родину, за Сталина». И все же Хрущев отважился выступить против Сталина.

Говорят, что его доклад был вызван борьбой за власть. Так за власть не борются! Когда Хрущева снимали с должности, он, главнокомандующий, не выводил танки, не расстреливал неугодных. На пленуме сел в стороне от президиума, выслушал обвинения в свой адрес, не произнес ни слова. Оказался на высоте той миссии, которую возложила на него история, ушел, зная, что свою задачу выполнил. Он не сокрушил сталинизм, но нанес ему смертельный удар, после которого сталинская система была обречена. Первый советский лидер, который достойно сошел с политической арены и не пытался на нее вернуться. Властолюбцы так не уходят.

Дома Хрущев сказал:

— И все-таки моя заслуга перед историей в том, что меня уже можно было снять простым голосованием.

Хрущев был последним в стране рабочим-революционером и оставался верным революции до конца своих дней. Дочь Хрущева, Рада Никитична, сказала мне про своих родителей; «Они были из военного коммунизма, из того поколения». Они зарегистрировали брак только в 1956 году, а свою «коммунистическую свадьбу» справили в 1924 году — и прожили вместе жизнь. Нина Петровна ходила тогда в кожаной куртке, кожаной фуражке, коротко стриженная, курила, Никита Сергеевич заставил ее бросить, сам никогда не курил. Отец Хрущева, плотник на шахте, умер от острого туберкулеза, мать надорвалась на постройке хаты, когда они еще крестьянствовали, и Никита Хрущев начинал свою жизнь подпаском. Он был кость от кости, плоть от плоти своего народа, носил простые косоворотки, любил борщ и гречневую кашу, «яешню» с украинским салом, лакомился дерунами — картофельными оладьями, арбуз ел с черным хлебом. Песни пел народные, революционные... «Стоит гора высокая...», «Слушай, рабочий, война началася» — на мо-

 

тив «Белой акации гроздья душистые»... О Пушкине говорил:

«Конечно, он гений, но все же барский поэт. Какое там «очей очарованье», когда нечего одеть, обуть, крыша течет и дров не на чем привезти. Вот как мужик жил... «Зима, крестьянин, торжествуя...» Какое там «торжествуя»! Вот послушай: «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели, только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она»... Этот знал крестьянскую жизнь!» Любил Некрасова, Кольцова, Никитина, помнил их стихи с молодости и детям читал наизусть. Сын Хрущева, Леонид, учился в авиационной школе, военный летчик, погиб во время Отечественной войны. Вскоре арестовали его жену — Любу, ее мать была немкой. Допрашивал Любу Абакумов, говорил: «Вот я выбью сейчас твои белые зубки...» Юлю, дочь Леонида и Любы, Хрущев удочерил, а Любе в ссылку посылал теплую одежду и обувь.

Нина Петровна не разрешила Юле поступить в Институт международных отношений: «Там и так министерских деток хватает». Никита Сергеевич мягко добавил: «Правильно, дочка, зачем тебе туда идти? Врач, агроном, учительница — как хорошо!»

Как и вся новая партия, Хрущев беззаветно верил в Сталина, видел в нем продолжателя дела Ленина. Хрущеву импонировала простота Сталина, понятность его речей, лозунгов, его книг. Как всякого недостаточно образованного человека, Хрущева раздражало то, чего он не понимал, и потому непонятное он отвергал. У Сталина он понимал каждое слово. Его поколение жило одним — верой в скорое пришествие коммунизма. Сталин и ведет страну к коммунизму. Хрущев ценил доверие, оказываемое ему Сталиным, ценил свое выдвижение на самые верхи иерархии, был ослеплен Сталиным, человек искренний, принимал все за чистую монету, гордился отношением Сталина к себе. Сталин был для него фигурой гигантской, мирового класса, личностью планетарной, а вот доверяет, опирается на него.

Для Сталина же Хрущев был одним из людей его расклада — простой мужик, верит искренне и безгранично, такого надо иметь возле себя. Есть еще «мужичок» — Калинин Михаил Иванович, так ведь старик, бесцветная личность.

 

А Никита — живой человек, энергичный простачок с напором, ни на что не претендует, не сподвижник, а выдвиженец, из «низов», придает верховной власти оттенок народности.

Предвоенные репрессии, в которых погибли многие друзья и товарищи, не прошли мимо сознания Никиты Хрущева. По натуре он был добр и человечен, но, поверив в Сталина, подобно многим другим, запрещал себе даже тень сомнения: Сталин все делает на пользу партии и советской власти, на пользу великому делу коммунизма.

Первое сомнение в Сталине пришло к Хрущеву во время войны. Несмотря на возражения Жукова, Сталин приказал «ни в коем случае Киева не оставлять, мостов не взрывать». Киев пал. В плену у немцев оказалось 665 тысяч советских солдат и офицеров. Опять же вопреки возражению Жукова Сталин приказал начать наступление на Харьков. Хрущев звонил Сталину, просил приостановить это обреченное на неудачу наступление, Сталин даже трубку не взял, через Маленкова приказал «оставить все по-прежнему». Наступление на Харьков закончилось катастрофой. В дальнейшем Хрущев, член Военных советов многих фронтов, мог убедиться, каков «полководческий гений» Сталина.

После войны колхозы находились в отчаянном положении, зимою некормленый скот подвешивали на веревках, чтобы он не упал и не примерз к ледяному полу. Сталин в такое время приказал повысить налог с колхозов на 40 миллиардов рублей, не считаясь с тем, что за всю сданную в том году продукцию колхозы получили всего 26 миллиардов рублей.

Разочарование в Сталине было личной трагедией Хрущева. Однако оно не поколебало его веры в коммунистическую идею. Он был уверен, что возможности социализма безграничны, болел и страдал за народ, за невыполненные обещания, данные партией в 1917 году. Страх удерживал его от борьбы с тираном. Тем больше накапливалось в душе боли, раскаяния, чувства собственной вины, стремления к покаянию делом. В нем жил здравый смысл русского крестьянина — развенчание Сталина он начал сразу после его смерти, пока руль не ухватили «ученики и соратники великого вож-

 

дя». Я уже говорил, как возмутила его статья Симонова. В том же 1953 году он ликвидировал Берию, а в 1954-м — началась реабилитация. После XX съезда Хрущев освободил миллионы заключенных, вернул доброе имя невинно погибшим, Этого Россия никогда не забудет.

Его доклад читался во всех коллективах. Помню всеобщее потрясение. Понимал, какое это великое событие. Впервые за многие десятилетия мы услышали человеческие слова, вдохнули первый глоток свободы и стали другими людьми. Хрущев сбросил с наших плеч невыносимую ношу тирании — нам предстояло выпрямиться.

Разрушая культ Сталина, Хрущев боялся разрушить коммунистическую идею, опасался развала страны. Отсюда его искания, метания, непоследовательность. Да, главный враг — аппарат, но аппарат — скелет советской государственности, сломать его нельзя. Хрущев сам в нем вырос и нес в себе его черты, он пытался уменьшить роль аппарата, но действовал старым волевым способом, мыслил старыми категориями, не смел даже думать о возвращении к нэпу. И потому его попытки спасти Революцию от сталинской продажной бюрократии были обречены на неудачу. Истинные реформы общества несовместимы с полумерами. Полумеры ведут либо к реставрации (Хрущев — Брежнев), либо к изменению общественного строя (Горбачев — Ельцин).

Ему ставят в вину проработку Пастернака, Дудинцева. Да, он опасался, что разрушение государства может начать интеллигенция. Человек глубоко убежденный, но наивный и простодушный, он думал, что сумеет убедить в своей правоте и других. Очень импульсивный, был несдержан: в Нью-Йорке, в Организации Объединенных Наций, на потеху всему миру стучал ботинком по трибуне. Часто его монологи перед писателями, художниками переходили в крик. Но палачи не кричат, палачи молча отрубают головы. Сталин бы уничтожил этих людей, Брежнев изгнал бы их из страны или отправил в концлагерь. Хрущев никого не посадил. Да, на знаменитой выставке в Манеже он топал ногами, безобразно кричал на художников, в том числе и на скульптора Эрнста Неизвестного, но именно по проекту Неизвестного сооружен памятник Хрущеву на Новодевичьем кладбище. На приеме в

 

своей резиденции Хрущев оскорбил поэтессу Маргариту Алигер, но потом на съезде писателей я своими ушами слышал, как он извинился перед ней. И не будем забывать, что именно при Хрущеве были опубликованы Солженицын, Домбровский, тот же Дудинцев, были открыты Театр на Таганке и «Современник». По его личному распоряжению «Правда» напечатала стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина»... Теперь ученые сидят у разбитого корыта нашей науки, не получают месяцами зарплату, вынуждены уезжать на заработки в другие страны. При Хрущеве Гагарин совершил первый полет в космос.

Непоколебимая вера Хрущева, его наивная убежденность приносили горькие плоды. Он передал Крым Украине, не думая о том, что Севастополь — опора российской мощи на Черном море, был убежден, что никогда Украина не отделится от России. Разве кто-нибудь захочет отделиться от «социализьма»?! В самом страшном сне не могло ему привидеться, что в 1991 году Советский Союз будет разрушен, что коммунисты станут президентами буржуазных государств, будут насаждать капитализм, поносить Революцию и советскую власть. Он не понимал, что перерождение совершилось уже при Сталине, партии, в которую он вступил в 1918 году, давно нет, а есть чиновники, готовые служить кому угодно. Человек авторитарный, он был окружен подхалимами, совершал крупные ошибки. История разберется с его ролью в событиях того времени — Венгрия, Новочеркасск и многое другое.

Но он не искал дешевой популярности, не давал пустых обещаний, не обманывал народ, искренне желая ему благосостояния. Хрущев отменил принудительный заем, при котором люди ежегодно и навсегда отдавали государству месячную зарплату. Но он отменил и выигрыши по облигациям — забаву и развлечение россиян, отобрал игрушку. И народ ему этого не простил. А что бы стоило оставить — ведь копейки! Миллионы людей Хрущев из коммуналок переселил в отдельные квартиры. Опять плохо! Что за дома?! Панельные пятиэтажки без лифта. Конечно, коммуналка, где шли бесконечные скандалы и драки, где на кастрюлю с супом навешивали замок, — не радость, зато в каких домах жили!

 

В каком районе! Столько лет терпели и чего дождались? Хрущоб! А увеличение пенсий, а паспорта, впервые при нем полученные колхозниками... Все забыли... Депортированные Сталиным народы — помнят ли они, что именно Хрущев вернул им родину? Помнят? Не знаю...

Хрущев делал то, что считал необходимым, не заботясь о своей репутации. Знал, что его прозвали «кукурузником», но считал эту культуру полезной и насаждал ее где нужно и не нужно. Он говорил, что думал, но уже мало с кем считался, аппарат начал опасаться его крайностей, своей нестабильности, боялся за свою судьбу и решил избавиться от Хрущева, понимая, что народ этому не воспрепятствует. Народ не воспрепятствовал и получил Брежнева.

Судьба Хрущева трагична, как и судьба большинства революционеров. Но он останется в истории России как честный, совестливый человек, пытавшийся разрушить зло, как образец гражданского мужества. Это был истинно русский характер, широкий и размашистый. Хрущев положил начало преобразованию России, оно пошло не по тому пути, которого он хотел. В этом его вины нет. Моему поколению, да и последующим, Хрущев дал надежду на то, что в конце концов мы будем свободно дышать, свободно мыслить, свободно творить.