10

 

Я действительно знал многих сотрудников автоуправления 1-го Белорусского фронта. Но надежды свои возлагал на одного: на заместителя начальника автоуправления полковника Соломянского.

Познакомились мы в 1942 году, еще во время обороны Сталинграда. Он сразу произвел на меня сильное впечатление: умный, знает дело, талантливый организатор. На таких, как он, держалась на фронте техника. Широкоплечий, подтянутый, с красивым открытым лицом, спокойный, внимательный, надежный. Личность, безусловно, незаурядная. Мы с ним не то чтобы подружились — редко виделись, он был высоким начальством, но ценил меня как работника.

Вновь встретились в сорок четвертом году, Соломянский был уже заместителем начальника автоуправления фронта. После выписки из госпиталя я явился прежде всего к нему.

Он принял меня радушно.

— Поедете в восьмую гвардейскую армию начальником автослужбы корпуса.

— Может быть, в дивизию?

— Нет. В дивизии на этой должности положено быть майору, а вы уже майор, там у вас перспектив нет. В корпусе начальник автослужбы по штату — полковник.

Рассуждал, как кадровый военный: для продвижения по службе надо занимать должность, где положено более высокое звание, чем ты сейчас имеешь. Мне это было безразлично, я не собирался оставаться после войны в армии. Однако говорить об этом Соломянскому не хотел, звучало бы неуважением к его военной профессии.

— Обстановка на фронте вам ясна, — продолжал он, — мы — на Висле, союзники — во Франции. Война прибли

 

жается к завершению. Мы нацелены на Берлин. Восьмая гвардейская армия стоит на направлении главного удара. Наступление будет стремительным, коммуникации растянутся, главным средством передвижения и снабжения станет автомобиль, от него будет зависеть успех. И потому нам нужны работники, способные с этим справиться.

— У нас часто судят по званию. Майору на такой должности будет трудно.

— Заставьте считаться с собой. Мы вас поддержим.

— Должен вас предупредить — анкета моя не из лучших. У меня было правило: не говорить о своей анкете — сами разберутся, кому нужно. Но Соломянский меня рекомендовал, и подводить его я не хотел.

— Нас это не интересует. Вы в действующей армии, и вы воюете. Повторяю: мы вас поддержим.

На фронте слово «поддержка» обозначало помощь людьми, техникой, боеприпасами. На это обещание я и рассчитывал. Соломянский его сдержал. В октябре мы начали получать машины, запасные части, наряды на ремонт. В ноябре командующим нашим 1-м Белорусским фронтом назначили маршала Жукова — все это предвещало наступление. К нему готовились. Октябрь, ноябрь и декабрь я, начальники автослужб дивизий, командиры автомобильных частей мотались между Вислой и Брестом. Перегоняли новые и отремонтированные машины, привозили оборудование, запасные части, резину. Все было хорошо организовано, техника шла потоком, чувствовалась твердая рука Соломянского.

О том, как мы набирали шоферов для этой техники, я написал в романе «Прах и пепел». Позволю себе напомнить читателю эту сцену: «В армии не хватало шоферов, и поступило разрешение взять их из штрафных батальонов. Тяжелая процедура, но шоферы нужны, и хоть несколько человек спасешь от смерти.

С двумя лейтенантами Саша выехал в штрафной батальон в расположение 13-й армии. Выстроили первую роту. Саша скомандовал: «Водители автомашин — шаг вперед!» Вся рота сделала шаг вперед и замерла. Саша вглядывался в лица этих обреченных людей, с мольбой и надеждой смотревших на

 

него: попасть на машину — единственная возможность сохранить жизнь. Ни в чем не виноваты, расплачиваются за ошибки и неудачи командования. В «разведке боем» их пускают вперед по открытой местности, противник ведет по ним огонь, всех уничтожает, но наши засекают и подавляют его огневые точки и тогда уже идут р настоящую атаку.

Ни у кого из штрафников не было водительских прав -«потерял», «отобрали при аресте», «работал в колхозе трактористом, приходилось ездить на грузовой». Подогнали две полуторки. Штрафник садился за руль, рядом лейтенант, проверял, как тот водит машину. Из всего батальона отобрали семнадцать человек, хоть с места стронулись, проехали круг».

Вот так вот...

И условия на плацдарме были тяжелые, полевые, ни гаражей, ни мастерских, укрывались в лесах, наступали холода, антифриза нет, подогревать всю ночь машину — бензин зря жечь, значит, спускай воду, а утром опять заливай, а где ее взять, горячую? И в кабине ночью холодно, и с питанием плохо, трофейное кончилось, а норма?.. В каком виде и количестве доходила она до нас?! Все дожидались настоящей зимы, тогда-то и начнется наступление, кончится эта тягомотина.

Тяжело было не только шоферам, еще больше доставалось простым солдатам. Месяцами — в сыром окопе, вычерпываешь воду, ожидаешь обвала от снаряда противника, часами стоишь на посту наблюдения, сидишь в секрете то под палящим солнцем, то под дождем, а теперь вот и в мороз и вьюгу. Жизнь изнуряюще однообразна, линия фронта неподвижна, люди привыкают к противнику и иногда «по-человечески» не мешают друг другу, не ведут огня по движущейся цели, не мешают ходить за водой, с котелком на кухню. «Я по нему буду стрелять, и он мне не даст высунуться, тогда окопная жизнь совсем станет невыносимой». Единственное утешение и развлечение в окопе — песня.

Как и во многих других армиях, в 8-й гвардейской была своя песня. Сочинили ее корреспонденты армейской газеты — Кац и Талалаевский, музыку написал композитор Табачников. Мелодия хорошая, слова непритязательные, запе-

 

ли ее в Сталинграде, пронесли до Вислы, и стала она как бы гимном 8-й гвардейской армии:

Когда мы покидали наш родимый край

И молча уходили на Восток,

Под старым кленом, над тихим Доном

Виднелся долго твой платок...

Спустя четверть века я услышал по радио мелодию этой песни. Композитор Табачников, но слова другие, название другое и автор текста новый — Михаил Танич. Оказывается, после войны Кац и Талалаевский были объявлены космополитами, небезызвестный Анатолий Софронов добился запрещения песни, а Табачникову посоветовал передать мелодию другому автору. Тот и передал ее Таничу — зачем пропадать хорошей мелодии, за которую платят неплохие деньги?

Я разыскал Танича. После моего звонка он запретил исполнение своего текста на эту мелодию. Однако к старому тексту тоже не вернулись. Так умерла песня, согревавшая солдатские сердца на тяжком пути от Сталинграда до Берлина.

За три десятилетия сталинского правления война была, может быть, нашим единственным правым делом. И она требовала иных нравственных ориентиров. Нельзя воевать, если не веришь тому, кто рядом с тобой, опасности войны сплачивают людей, угроза смерти объединяет. Диктатура осталась такой же свирепой, расправа мгновенной, людей не щадили, с жертвами не считались, за каждого убитого немецкого солдата мы заплатили гибелью четырех своих солдат. Система по-прежнему обесценивала человеческую жизнь, но внутренне люди вырвались из ее мертвящей оболочки. На их земле враг, сжигает города, деревни, села, уничтожает родных и близких, несет рабство и унижение. Солдат осознал себя защитником своего народа, своего отечества. Он не только отстоял страну, но и дошел до земли противника. Это подняло его в собственных глазах, пробудило попранное режимом человеческое достоинство.

Сталин понимал, какую угрозу несет диктатуре пробудив-

 

шееся в людях достоинство. На следующий день после Победы он прежними безжалостными средствами стал превращать народ в ту же покорную забитую массу, над которой господствовал все тот же страх. Именно поэтому война не стала в судьбе России тем поворотным историческим событием, каким она стала для многих стран, в том числе и побежденных.

Приезжал в корпус командующий нашей армией генерал Чуйков. Его боялись, жесткий, даже жестокий командир, суровый герой Сталинграда, с крупными чертами львиного лица, матерщинник, ходил с палкой, которую иногда опускал на плечи подчиненных. Работники штаба старались не попадаться ему на глаза. Приезжал и командующий

фронтом маршал Жуков, был в войсках, проводил совещания.

Появлялись инспектора по нашей автомобильной службе, проверяли готовность автомобильного транспорта.

Вскоре меня вызвали в Бяло-Подляску, небольшой городок между Варшавой и Брестом, там проходило фронтовое совещание руководителей автотранспорта. Официально вопрос назывался: «О подготовке автомобильного транспорта к зиме», но всем было ясно, что это вопрос о готовности автотранспорта к предстоящему наступлению. Докладчик, начальник автоуправления фронта генерал Вайзман, отметил хорошую готовность в ряде корпусов, в том числе и в нашем 4-м гвардейском корпусе.

После совещания полковник Соломянский меня поздравил:

— В армии это оценивается как благодарность перед строем.

— Спасибо.

— Помните, вы сказали, что у вас анкета не из лучших?

— Помню.

— При назначении в корпус ваша анкета была мне известна. Тогда я вам этого не сказал. Я хотел, чтобы вы спокойно и уверенно работали, не оглядываясь на свою анкету. Иначе вы не смогли бы выполнить поставленную перед вами задачу, опасались бы конфликтовать с людьми, тем более с начальниками, а в нашем деле конфликты неизбежны.

 

— Ну, что ж. И за это спасибо.

От него не ускользнула моя улыбка.

— Не обижайтесь, я знаю вашу самостоятельность, и хотел ее подкрепить. Кстати, почему вы ни разу не попросили у нас «виллисы» для своего начальства?

«Виллис» — не только удобная американская машина высокой проходимости, но для старших командиров весьма престижна: хоть ты и генерал, но если приехал на старенькой «эмке», это одно, а если подкатил на «виллисе» — другое. Этих машин добивались, их выпрашивали, случалось, даже угоняли из Люблина, из штаба Войска Польского, — поляки хорошо снабжались техникой. Генерал Глазунов в свое время мне намекнул, чтобы я достал «виллис» полковнику Мироненко, я включил тогда в заявку — не дали, а говорить об этом с Соломянским посчитал неудобным.

— Почему не обращался за «виллисами»? Но ведь их распределяет высшее начальство поштучно. Чего же я буду просить?

— А другие просят, клянчат, добиваются. Приходится иногда и помогать. А вы ни разу не просили, и я вам скажу почему. Не хотели, чтобы я о вас подумал: мол, как и другие, таким вот способом налаживает отношения со своим начальством, «виллисы» для них добывает. Угадал?

— До некоторой степени.

Теперь он засмеялся.

— Вы хотя и дельный работник, но немного того... Интеллигент...

— Почему немного? Я — интеллигент.

— Я пошутил... Я и себя причисляю к этой «социальной прослойке». Слушайте. Поедете в Брест, там наш ремпоезд, получите три «виллиса» из ремонта. Это только так говорится — «из ремонта», машины новенькие, этого года выпуска, на спидометре всего-то ничего. Конечно, распределит их командир корпуса. Какие у вас отношения с Глазуновым?

— Отличные.

— Да, настоящий вояка и человек хороший. Распределит он, но все будут знать, что достали их вы, это не повредит вашему авторитету.

 

— Естественно. За «виллисы» спасибо.

— Дело идет к Победе. Она многое изменит в нашей жизни, вам уж тогда не придется беспокоиться о своей анкете. Конечно, мне здесь, в штабе фронта, легче рассуждать, чем вам, там, в самом пекле. Но... «Или голова в кустах, или грудь в крестах». Будем надеяться на второе. Желаю вам успеха!

Получив «виллис», Мироненко усмехнулся:

— Видишь! Захотел — сделал. Ты все можешь, если захочешь.

В общем, повеселел, отношения с ним наладились. Соломянский сумел подготовить фронтовой транспорт к решающей операции великой войны: Висла—Одер—Берлин. Я видел в нем одного из новых специалистов, сформированных войной. Это были не помпотехи, механически и безропотно выполнявшие приказания технически безграмотного начальства. Они сами знали, как делать, железно проводили свои решения в жизнь, добивались результата. Эти молодые инженеры во многом обеспечили военное могущество страны.

Между прочим, после войны я познакомился с сестрой Соломянского Лией, вдовой писателя Аркадия Гайдара, матерью Тимура Гайдара и бабушкой Егора Тимуровича Гайдара — нашего будущего незадачливого реформатора. Кажется, она работала редактором в каком-то издательстве, журнале или газете. Помню бойкую женщину небольшого роста, весьма категоричную в своих литературных суждениях. О том, что я знаком с ее братом, Лия знала и как-то позвонила мне, сообщила, что он по делам приехал в Москву, пригласила вечером зайти. Я, разумеется, пошел.

Внешне Соломянский мало изменился, та же осанка, почти не постаревшее открытое, ясное и умное лицо. Меня удивило только, что он по-прежнему полковник. Конечно, в мирное время так быстро, как на войне, в звании не повышают. Но все же почти десять лет службы! А вот генерала до сих пор не получил. Должность не позволяла? Или уже не требуется талант, что так выделял его во время войны, опять нужны посредственности?

Держался Соломянский, как и прежде, дружелюбно, спо-

 

койный, внимательный, и жена его производила приятное впечатление, простая женщина, возможно, учительница или врач. Я видел, что в этой «столичной» шумной окололитературной компании им неуютно, молча слушают, как пренебрежительно произносятся известные писательские имена. Тем более обрадовался Соломянский моему приходу — нам было что вспомнить. Кто-то из наших фронтовых друзей умер, живые не подают о себе вестей. Грустно. Встречи однополчан тогда не практиковались — в любом единении Сталин видел угрозу своей власти.

На мой вопрос, чем он занимается, Соломянский улыбнулся:

— Служу. Работа все та же. Поскучнее, конечно.

Больше я его не видел, судьбы его не знаю, он затерялся, как сотни и тысячи других фронтовиков.

В истории человечества такие катаклизмы, как война, выносят на поверхность новых деятелей. В Америке президентами стали генерал Эйзенхауэр, боевые офицеры Джон Кеннеди, Джим Картер, военный летчик Джордж Буш. У нас страной руководили старики политработники, не бравшие в руки оружия или вовсе не служившие в армии даже в мирное время. Естественной смены политиков не произошло, произошла неестественная.

Вероятно, в истории действуют свои законы преемственности поколений. Мы их нарушили. И жестоко наказаны. В результате в конечном итоге к власти пришли благополучные, честолюбивые, беспощадные мальчики, безразличные к народным нуждам, ввергнувшие страну в свои разрушительные эксперименты.