- 15 -

МОЙ ОТЕЦ

 

Мой отец, Рачинский Вацлав Яковлевич, родился 2 февраля 1892 года в Варшаве. Как уже я писал выше, ему по семейным обстоятельствам не удалось окончить гимназию. Он рано начал зарабатывать деньги. Репетиторствовал, работал в канцеляриях. Нужно было помогать семье. В 1914 году разразилась первая мировая война. Отец был мобилизован в царскую армию. Как грамотный человек, отец в армии попал в службу связи, служил телеграфистом на железнодорожных станциях. По рассказам отца, в одном из боев с немцами по одной из станций, на которой отец выполнял службу телеграфиста, немцы открыли артиллерийский огонь. Отец до последней секунды передавал телеграммы. И только он снял телеграфный аппарат и выбежал на улицу, как по станции ударил артиллерийский снаряд. Станцию разнесло. Но отец остался жив. Спас ценный в то время телеграфный аппарат. За мужество и отвагу отец был награжден командованием Георгиевским Крестом. Во время артиллерийского удара по станции отца засыпало от взрыва снаряда. Засыпало песком глаза. У отца была небольшая контузия, и он попал а госпиталь в Москву. Болели глаза. После извлечения он попал на переформирование. Царское правительство и командование сформировало из поляков батальон, который послали на обслуживание строящейся в то время, в период 1914—1917 годов, Мурманской железной дороги. Отец работал телеграфистом на железнодорожных станциях по Мурманской железной дороге.

Октябрьская революция 1917 года застала отца, когда он работал военным телеграфистом на ст. Кемь Мурманской ж. д. Случилось так, что моя мать в это же время работала телефонисткой на той же станции. Вот они и встретились. 29 января 1916 года поженились. У меня хранится их свиде-

- 16 -

тельство о браке. Венчались они в православной церкви. Архив церкви в Бюро ЗАГС г. Кемъ сохранился, что я позволило получить дубликат свидетельства о браке. Отцу было 26 лет, а матери 19. Моя мать, урожденная Анцух Мария Алексеевна, приняла фамилию отца. 23 ноября (по новому стилю 6 декабря) 1918 года у них родился первый сын Евгений. Регистрация акта его рождения тоже сохранилась в Кемском ЗАГСе, и у меня есть дубликат свидетельства о рождении. Рождение моего брата Евгения зарегистрировано при его крещений в православной церкви Кемского прихода.

По рассказам отца, он встретил Октябрьскую революцию 1917 года с большим энтузиазмом. Будучи революционно настроенным, имея стремление к преподавательской работе (годы репетиторской работы в юношестве не прошли даром), отец организует на ст. Кемь первую советскую школу. Дела шли хорошо. В 1919 году во время летних каникул и отпуска отец с матерью решили поехать к брату отца Александру (Олеку), который в это время учился в г. Симбирске (ныне Ульяновск) в землемерной школе. От того периода у тети Элеоноры сохранились письма отца, в которых он писал, что брат погуливает, играет в карты. Видимо, отец, как старший брат, хотел повлиять на младшего брата. Поэтому и поехал к нему. При возвращении из Симбирска обратно в Кемь поезд, в котором ехали отец и мать, был окружен английскими интервентами. Оказалось, что через Мурманск была совершена англичанами интервенция. Советская власть в Кеми была свергнута. Отцу, как прокоммунистически настроенному человеку, грозит арест и репрессии, тем более, что отец заведовал советской школой. Друзья отца сообщили ему, что интервенты и белогвардейцы собираются его арестовать. Нужно было что-то предпринимать. Англичане знали, что на Мурманской ж. д. работает много поляков, и они объявили, что поляки, желающие выехать на родину в Польшу, могут через Мурманск выехать. Для них был предоставлен специальный пароход, который должен был отвезти их в Польшу через Данциг. Отец воспользовался этой возможностью. Он забрал мать с ребенком, выехал тайком из Кеми в Мурманск. Используя свою польскую национальную принадлежность, получает разрешение на посадку на английский пароход, направлявшийся в Данциг. Пароход мимо берегов Норвегии через Балтийское море направляется к берегам родной земли Польши. В норвежском порту Берген была остановка. И вот наконец Данциг. Мама, по ее рассказам, тяжело перенесла эту поездку морем. Из Данцига отец со своей уже семьей приехал к родителям в Варшаву. Родители и родственники не знали, что отец женился и уже есть внук. Радости было много.

 

- 17 -

Итак, отец снова в родной Варшаве. Но нужно было жить, содержать семью. На шее у родителей нельзя жить. А в Польше, в Варшаве страшная безработица. В 1918 году Польша получила независимость и стала буржуазной республикой. К власти пришел Ю. Пилсудский. В Варшаве отец работы не нашел, и его ведомство почты и телеграфа послало на работу в г. Ломжу. Это бывший губернский город в царской России. Отец поехал в Ломжу, оставив мать с ребенком у родителей. У матери сложились не очень хорошие отношения с родителями отца. Дело в том, что мать была по национальности русская. Но это, может быть, было бы ничего. Многие поляки издавна женились на русских женщинах. Вряд ли родители отца обладали националистическими предрассудками. Но у моей матери был самостоятельный, властный, строптивый характер. И, видимо, это обстоятельство наложило отпечаток на их взаимоотношения.

После смерти тети Элеоноры я, разбирая ее архивы, нашел письмо отца родителям, которое он писал из Ломжи. Оно датировано 14 ноября 1919 года и хранится у меня. В письме отец пишет, что ему стыдно за то, что вынужден прибегать к помощи родителей. В Ломже ему не нравится. Начальник почты к нему придирается, хотя работает он много и честно выполняет свои обязанности. Просит свою сестру Элеонору (Лесю), чтобы она пошла в почтовое ведомство к начальнику и попросила его перевести отца в Варшаву, чтобы жить вместе с семьей. Видимо, попытки устройства на работу в Варшаве не увенчались успехом. Отец продолжал работать в Ломже.

В 1920 году Пилсудский под влиянием Антанты и националистических настроений — «Польша от моря до моря» — развязал войну с Советской Россией. История этой войны известна. Сначала поляки захватили значительную часть Белоруссии и Украины, а потом Красная Армия перешла в контрнаступление и дошла до стен Варшавы. Прорыв Красной конницы был молниеносным, тылы не были подтянуты. Во время этого прорыва Красной Армией был взят и город Ломжа. К этому времени мать переехала с ребенком, братом Геней, к отцу в Ломжу. Она ждала второго ребенка. В Ломже была установлена советская власть. Отца, по рассказам, избрали или назначили заместителем председателя Ломжинского губисполкома. Одновременно он принял должность начальника почты. Отец был настроен революционно и с воодушевлением принял установление Советской власти на польской земле, о чем он мечтал до этого, кстати сказать, и многие годы после. Но советская власть в Ломже была недолгой. Войска Пилсудского при поддержке Антанты переш-

- 18 -

ли в новое наступление, и Красная Армия вынуждена была отступить.

Я родился в г. Ломжа 28 августа 1920 года в драматический момент. B городе шла страшная стрельба—поляки наступали, красные уходили, сопротивляясь. Город Ломжа был взят поляками в тяжелом бою. Красные предлагали отцу с семьей эвакуироваться в Россию. Но мать не захотела рисковать. Она должна была рожать. И отец остался в Ломже, хотя знал, чем это ему грозит. Родила меня мать в подвале почты, где она вместе с моим братом и другими сотрудниками почты скрывалась. Бели бы отец был один, он, может быть, смог бы скрыться. Но семья привязала его к Ломже. Он не мог ее бросить. Вскоре по приходе польского войска в Ломжу отец был арестован.

Военно-полевой суд приговорил отца за измену родине к расстрелу. Но исполнение приговора было задержано. Начались переговоры польского правительства с советским правительством о мире. Дело отца было передано из военно-полевого суда в гражданский суд. В гражданском суде отца обвиняли в сотрудничестве с Красной Армией. Еще одно появилось обвинение. Отец был начальником городской почты. К моменту прихода красных в г. Ломжа на почте накопилось много посылок из различных стран в качестве пожертвований и другой помощи. Поляки рассеяны по всему миру. В основном это были посылки от польских землячеств Америки, Англии, Франции и других стран, а также посылки от родственников из-за границы. Когда Красная конница вошла в город, началось мародерство, которое нельзя было остановить. Солдаты были оборванные, раздетые, голодные. Почта и посылки были молниеносно разграблены. И отец ничего не мог сделать, ничего не мог спасти. Так вот польский суд поставил отцу в вину, что он как начальник почты не смог предотвратить разграбление посылок. Суд приговорил отца к 10 годам каторги. Можно себе представить, что пережила моя мать. Одна, без средств к существованию, с двумя маленькими детьми, один из них грудной (это был я).

Нужно отдать должное жизнеспособности моей матери. Она как-то ухитрялась подрабатывать и кормить не только себя и нас, детей, но и носить передачи в тюрьму к отцу. Можно себе представить такую картину: молодая женщина с грудным ребенком на руках, второй постарше идет за ней, держась за юбку матери, во второй руке женщина несет узелок с передачей мужу, находящемуся в тюрьме. Так в действительности было. Думаю, что такая картина не исключительная. Многие женщины революционеров, сидящих в тюрьмах, оказывались в таких условиях. Во время мирных переговоров между Польшей и Советской республикой рассмат-

 

- 19 -

ривался вопрос об обмене пленными, политическими заключенными. Брат отца, Александр, и отец стали хлопотать перед Советским правительством, чтобы отец был включен для обмена как политзаключенный каторжанин. В Советском руководстве нашлись люди, которые знали отца как пострадавшего за сотрудничество с Красной Армией. Отец никогда не был партийным. Он не состоял ни в коммунистической партии Советской республики, ни в польской коммунистической партии, хотя по настроениям и взглядам был коммунистом. Трудно сказать, какие обстоятельства привели в конечном итоге к включению отца Советским правительством в список для обмена политическими заключенными. В 1921 году на установившейся между Польшей и Советской республикой границе произошел обмен политзаключенными. Они были привезены в опломбированном вагоне.

Родители отца уговорили моих отца и мать оставить брата и меня на некоторое время у себя. Мотивировали это тем, что едут в Россию, в неизвестность. Когда устроятся, то потом смогут нас забрать к себе. Родители мои согласились на это.

Итак, мы с братом остались в Польше у дедушки и бабушки, а родители наши поехали в Советскую Россию.

Некоторое время отец учительствовал в Белоруссии. Но вскоре мать начала просить отца поехать на ст. Кемь, где осталась жить ее мать с семьей. Мать моей мамы была чистокровная русская женщина. Ее фамилия была Смирнова, а звали ее Екатериной Михайловной. Тяжелая судьба была у этой русской женщины. Муж ее оставил, и она одна воспитывала троих детей — двух дочерей и сына. Сестру матери звали Евгенией, а брата Андреем. И вот они, мои родители, опять поехали на Мурманскую ж. д. на ст. Кемь. С 1922 по 1923 год отец учительствовал на ст. Кемь в школе и в Мореходном училище. Затем родители переехали на ст. Сорока (теперь Беломорск), где отец также работал учителем школы. Архивных справок об этом периоде жизни и работы отца у меня нет. А вот на дальнейший период его работы имеется архивная справка, выданная Дорожным архивом Кировской ж. д. (так была переименована Мурманская ж. д.). B Управлении Мурманской — Кировской ж. д. в Ленинграде был отдел железнодорожных школ, под ведением которого находились все железнодорожные школы. Видимо, от этого отдела или управления отец в 1924 году получил назначение на заведование школой на ст. Кандалакша. Согласно архивной справке, выданной Дорожным архивом Кировской ж. д., согласно описи дел за 1916—1943 годы № 117 дело 520, значится, что Рачинский Вацлав Яковлевич работал на Мурманской — Кировской ж. д. в следующих должностях: с 1 сен-

 

- 20 -

тября 1924 года по 23 сентября 1926 года заведующим школой ст. Кандалакша, с 23 сентября 1926 года по 27 ноября 1928 года —заведующим школой ст. Масельская. Даты увольнения в личном деле не обнаружено. Других данных в указанном архиве не обнаружено. Центральный государственный архив Карельской ACCP сообщил мне, что в документах Кемского отдела народного образования в списке работников школьных учреждений Кемского уезда на октябрь 1923 г. значится Рачинский Вацлав Яковлевич — зав. школой ступени г. Сороки.

Итак, в период 1924 — 1926 годов отец работал зав. школой на ст. Кандалакша. В 1925 году моя мать возбудила ходатайство перед Народным комиссариатом иностранных дел РСФОР о разрешении ей поехать в Польшу, чтобы забрать своих детей, т. е. нас с братом, в Советскую Россию для соединения с родителями. Такое разрешение она получила и в 1925 году доехала в Польшу, в Варшаву, забрала нас, и мы с братом приехали к родителям на ст. Кандалакша. Так наша семья воссоединилась.

Отец был образованным человеком. Старая гимназия давала широкие фундаментальные знания. Работая с учениками разных классов, он преподавал различные предметы — русский язык, который он знал в совершенстве, литературу, историю, математику, физику, химию и другие предметы. Но наибольшая его любовь была к математике и физике. Он очень любил учительскую, просветительскую, организаторскую работу. Был талантливым методистом. Он часто выезжал на учительские конференции, выступал с методическими докладами. Приобрел авторитет у руководства школами, и именно поэтому его назначали заведующим школами. Отец не имел высшего образования вначале. Он настойчиво готовился к поступлению в вуз на заочное обучение. Помню, когда мы уже жили на ст. Масельская, отец поступил учиться на заочное отделение физико-математического факультета Московского университета. Но ездить в Москву на сессии было далеко, и он перевелся на заочное отделение физико-математического факультета Ленинградского педагогического института им. А. И. Герцена. У меня имеется архивная справка Госархива Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинградской области, в которой подтверждается, что отец поступил в Пединститут им. А. И. Герцена в 1928 году и окончил его в июле 1932 года.

Для отца это было трудное испытание. Нужно было заведовать школой, заниматься семьей, нас воспитывать и выполнять без всякой помощи трудные многочисленные задания, готовиться к экзаменам. Заочное образование в. те годы было поставлено очень серьезно. Было, по словам отца,

 

- 21 -

очень честное отношение к выполнению заданий. Не было такого безобразия как сейчас, когда заочное образование плодит липовые дипломы, когда заочники списывают или за деньги получают готовые задания, когда творятся другие злоупотребления. Отец работал честно. Я наблюдал, как скрупулезно он выполнял задания и с трепетом ждал возвращения заданий после проверки рецензентами. Радовался, когда получал хорошие оценки, и огорчался, когда задания посылали на переработку, такие случаи тоже были. А в общем я считаю, что отец, закончив хорошо Герценовский пединститут, совершил героический подвиг. Какое у него было упорство, какая работоспособность. Получение диплома о высшем образовании открывало ему дорогу к преподаванию в средней школе и техникумах. На ст. Масельская отец проработал до 1932 года.

В 1932 году он устраивается на работу в г. Петрозаводск па должность завуча и преподавателя математики и физики Автодорожного техникума. В Петрозаводске мы прожили год. Это был довольно тяжелый год. Была карточная система. Жить было трудно. Отец решил перебираться поближе к Ленинграду. В управлении школ Кировской ж. д. он получил назначение в ж. д. среднюю школу в г. Лодейное Поле Ленинградской области на должность завуча и учителя математики и физики.

Итак, в 1933 году мы переехали в г. Лодейное Поле. Город и работа отцу понравились. Кроме того, был близко Ленинград, культурный центр. Отец понимал, что скоро мы окончим среднюю школу и нам нужно будет поступать в вуз. Нужно было поближе быть к детям, если они будут, например, учиться в Ленинграде. Но у отца было огорчение с братом. Брат оказался малоспособным. Учился плохо. С девятого класса стало ясно, что среднюю школу ему будет окончить трудно. С натяжкой окончил девятый класс. Нужно было его куда-то устраивать. В то время существовали так называемые учительские институты, готовящие учителей для начальных классов и неполных средних школ (семилеток). Такой институт, например, был в г. Новгороде. Отец решил послать моего брата Геню в Новгородский учительский институт. Брат имел какие-то способности к литературе. В Новгородском учительском институте было отделение литературы и русского языка. Итак, брат отправился в 1936 году учиться на это отделение. Я учился хорошо, и мы планировали, что после окончания средней школы я пойду учиться в Ленинградский университет на физический факультет.

Отец был большим польским патриотом и в то же время большим интернационалистом. Впрочем, многие великие польские патриоты, например, Костюшко, Мицкевич, Дом-

 

- 22 -

бровский (участник Парижской Коммуны) я многие другие были великими польскими патриотами и в то же время великими интернационалистами. Много поляков участвовали в Октябрьской социалистической революции, защищали дело революции в гражданской войне, участвовали в социалистическом строительстве в советской стране. Многие с верой в коммунизм погибли в годы сталинских репрессий. Любовь к своей родине Польше не мешала им быть настоящими коммунистами-интернационалистами.

Отец очень любил свою родину Польшу. Очень тосковал о ней, о своих родных. Он до последних своих дней, до момента его ареста органами НКВД, не терял мысли возвращения на родину в Польшу и готовил нас к этому. Он обучал нас польскому языку. Дома мы говорили с отцом по-польски. Писали часто письма родным в Варшаву. Некоторые наши детские письма к бабушке, дедушке и тете в Варшаве сохранила тетя Эля, и сейчас они хранятся бережно у меня. Это детские письма с поздравлениями по случаю именин и просто письма-весточки.

Отец послал брата в Новгородский учительский институт, на отделение русского языка и литературы с мыслью, что, если вернемся в Польшу, то брат сможет преподавать в Польше русский язык. Это не было националистическим воспитанием. Оно было истинно национальным. Отец, как мог, прививал нам польскую национальную культуру. Во время поездок в Ленинград он брал в Ленинграде в польской библиотеке польские книги. Такая библиотека существовала до 1987 года. Многие поляки, проживающие в Советском Союзе, пользовались ею. Трагично, что картотека этой библиотеки была использована органами НКВД, по этой картотеке находили поляков в качестве жертв репрессионного аппарата НКВД. Когда я в начале сентября 1937 года пошел в эту библиотеку, чтобы взять польские книжки, библиотека оказалась закрытой. Но польские книги в изобилии были в библиотеке Ленинградского университета, чем я сразу и воспользовался. Но уже сам факт закрытия польской библиотеки в Ленинграде меня насторожил. Я почувствовал недоброе. Находясь в Ленинграде в следственной тюрьме НКВД, я встречал поляков, которые были арестованы по данным картотеки польской библиотеки.

У брата при аресте в 1937 году забрали письма отца. Только сейчас, в 1989 году, по моему запросу Управление КГБ по Новгородской области изъяло из дела брата взятые письма и переслало их мне (брат умер в 1977 году). Во всех сохранившихся письмах отца, написанных на польском языке, отец просит брата, чтобы чаще писал ему письма на польском языке, а также письма в Варшаву, чтобы не забывал

 

- 23 -

польского языка, читал польские «нити. Отец хорошо помнил на память стихи Мицкевича. В одном из писем он по просьбе брата посылает ему отрывок из поэмы Мицкевича «Пан Тадеуш». Этот отрывок называется «Игра на роге». Брат знал этот отрывок наизусть. Он хорошо запоминал стихи и хорошо их декламировал. Этот отрывок он помнил всю жизнь и часто в семье декламировал поэму Мицкевича.

Среди сохранившихся писем, написанных отцом брату, есть, пожалуй, последнее письмо, написанное отцом перед его арестом в сентябре l937 года. В письме он еще раз напоминает брату, чтобы не забывал родного польского языка, чтобы учился хорошо в институте, что это его самое большое отцовское желание. Хотя Геня приносил отцу огорчения, он любил его, как и меня, безгранично. Он даже писал брату, что готов переехать в Новгород, чтобы быть ближе к нему, чтобы мог ему больше помогать в учении.

Сохранилось еще одно письмо отца, написанное им 1 февраля 1937 года своей сестре Лесе (так он называл тетю Элеонору все время). В письме он описывал все, что происходит в нашей семье. Один сын, Геня, учится в Новгороде. Отец выражает надежду, что из сына выйдет толк. Пишет, что скоро второй сын, Володя, «выпорхнет из семейного гнезда», и они, родители, останутся осиротелыми одни. Выражает в письме огромное желание работать в польской школе и преподавать на польском языке. В конце письма: «Завтра мой день рождения, исполнится 45 лет. Приближается старость. Правда, седых волос у меня на голове нет, но усы мои уже поседели. Стараюсь держаться молодым, но надолго ли меня хватит, не знаю».

Бедный отец. Он еще не подозревал, что в 45 лет закончится его жизнь, и трагично.

Отец действительно хотел преподавать в польской школе. Он знал, что в Белоруссии есть польские школы. Точно не помню, но по-моему в 1937 году летом он ездил в Белоруссию с целью прозондировать возможность устройства на преподавание в польскую школу. И приехал очень расстроенный — польские школы закрывали. И эту надежду он потерял. Трудно сказать, почувствовал ли он беду, которая его ожидает.

В конце августа я получил из Ленинградского университета извещение, что я принят а студенты физического факультета университета. Я окончил среднюю школу в г. Лодейное Поле с отличным аттестатом и был принят в университет без экзаменов. Для отца это был, конечно, самый счастливый момент в его жизни. Сбылась его надежда на меня, на его сына. Я пошел по его, отца, стопам.

Получив извещение, я почти сразу выехал в Ленинград —

 

- 24 -

выпорхнул, как писал отец, из родительского гнезда. В начале сентября 1937 года мама решила поехать к своей сестре, тете Жене, которая жила на ст. Хвойная Ленинградской области. Ее муж Кислаковский Вадим Александрович работал машинистом на железной дороге. Тетя Женя тоже носила фамилию Кислаковская (Евгения Алексеевна). В Ленинграде мы встретились с мамой. Встреча состоялась у наших старых знакомых отца и нашей семьи, тоже железнодорожников Слюсаревых, которые жили на Лиговской улице, близко от Московского вокзала. Это известный дом, где жили семьи железнодорожников.

Мама есть мама. Она привезла еды, чтобы меня подкормить. Отец остался один в Лодейном Поле. В последнем своем письме Гене, о котором я уже упоминал, отец писал, что мама уехала в Хвойную и заедет ко мне в Ленинград. Сообщал брату, что нас, студентов физического факультета, пока поселили в актовом зале, так как общежитие еще не отремонтировано. Никаких особых беспокойств относительно себя отец не выражал в этом письме. Оно было написано до 17 сентября 1937 года, до дня ареста отца органами НКВД. Мое письмо из Ленинграда, мою первую весточку, он тоже получил до 17 сентября, до дня начала нашей семейной трагедии

Нам, студентам курса, долго не выплачивали стипендию. Деньги, которые мне дали родители, кончались. Я пишу письма домой. Ответов нет. Что случилось, понять не могу. Решил пойти на Литовскую к Слюсаревым. Может быть, они что-нибудь знают. Надеялся подзанять у них денег. И вот тут Слюсарева мне говорит, что мама ей через знакомую сообщила: моего отца арестовали органы НКВД. Мама успела мне послать 30 рублей, которые мне Слюсарева и передала. Мама также предупреждала меня, чтобы я в Лодейное Поле не ездил и ничего не предпринимал.

Для меня это был гром средь ясного дня. Что делать? Оставалось только ждать дальнейшего развития событий. Я продолжал упорно учиться.

24 ноября 1937 года органы НКВД арестовали и меня. Я предположил, что мой арест был в цепи арестов членов нашей семьи. Лишь в 1939 году, после моего освобождения, я узнал от соседей, что мать арестовали вскоре за отцом, в сентябре 1937 года. Она пошла к отцу в тюрьму с передачей и ее там же забрали. Позднее я узнал от самого брата при свидании с ним в пересыльной тюрьме, в 1939 году, что он был арестован 21 сентября 1937 года. Несомненно, что это была акция, управляемая из Управления НКВД Ленинградской области, т. е. из Ленинградского НКВД. Видимо, деятели Ленинградского НКВД какое-то время колебались, аре-

 

- 25 -

стовывать ли меня, потому что я был арестован только 24 ноября 1937 года. Только спустя более 60 лет оказалось, что это был день расстрела органами НКВД моего отца. Судьбу матери, брата и мою судьбу я опишу позднее.

С момента ареста моего отца я пребывал в состоянии страшного кошмара. Я знал, был глубоко убежден, что отец был честным человеком, что никаких преступлений он не мог совершать. Но когда арестовали и меня, а мне было всего 17 лет, и когда я увидел в Ленинградской следственной тюрьме массу людей, которые были безвинно арестованы и подвергались пыткам и истязаниям, то я ронял, что органы НКВД творят бесчинство, творят крупномасштабное преступление. Но откуда оно направляется? В мысли не укладывалось, что все исходит от Сталина. Мысленно я оправдывал Сталина, считая что его окружили подлые люди и обманывают его. С этой мыслью я жил до тех пор, пока не произошло разоблачение культа личности Сталина на XX съезде партии. Человечество, может быть, еще до конца не оценило великого значения этого разоблачения и подвиг Н. С. Хрущева. В сущности, поворот в истории нашего Советского государства, истории нашего советского народа, да и всего человечества начался в 1956 году, с момента произнесения доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии.

Я понял, что я снова могу действовать в отношении выяснения судьбы моего отца. В 1956 году, сразу после XX съезда, я пишу в Прокуратуру ССОР ходатайство о выяснении судьбы моего отца. Ведь я до этого не знал подлинную судьбу отца. На допросах, когда я сидел в следственной тюрьме, спрашивал о судьбе отца. Мне отвечали: «Мы вам ничего не скажем». Когда я освободился и пошел на Литейный проспект в Управление НКВД по Ленинградской области спросить о судьбе моего отца, мне сказали: «О Вашем отце мы сведений дать Вам не можем. Он репрессирован как враг народа. Не рекомендуем Вам наводить справки о нем». Я не думал, что он расстрелян. Я знал, что многих осуждали на 25 лет без права переписки. Думал, что, возможно, и отца репрессировали таким образом. Преступлением является уже сокрытие самого преступления. А именно органы НКВД того времени совершали такие преступления.

Время тянулось долго, пока я получил ответ из Военного трибунала Ленинградского военного округа. Привожу дословно содержание присланной мне справки № 31-Н-68 от 27 февраля 1958 г.: «Дело по обвинению гражданина Рачинского. Вацлава Яковлевича, 1892 года рождения, уроженца гор. Варшавы, арестованного 17 сентября 1937 г., до ареста работавшего преподавателем физики в Лодейпольской средней

 

- 26 -

школе,— пересмотрено военным трибуналом Ленинградского округа 13 января 1958 г.

Постановление от 19 ноября 1937 г. в отношении Рачинского Вацлава Яковлевича, — отменено, и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Гр-н Рачинский В. Я. реабилитирован посмертно.

Председатель военного трибунала Ленинградского военного округа генерал-майор юстиции И. Писарьков».

Поплакали мы с мамой над этой оправкой. Такая страшная судьба у отца. Загубили отца, разорили дом, семью. И все ни за что. Что может быть еще страшнее?

Несколько позднее, в апреле 1958 года, мы с мамой (я с 1945 года с семьей проживаю в Москве, а мать после освобождения из лагеря с 1942 года жила со мной, умерла она в 1963 году) получили оправку из Управления КГБ по Ленинградской области за № 11/31 от 12 апреля 1938 года: «Выдана гр-ну Рачинскому Владимиру Вацлавовичу в том, что его отец Рачинский Вацлав Яковлевич, 1892 года рождения, 16 сентября 1937 г. Управлением НКВД ЛО был арестован и, отбывая наказание, умер 24 октября 1942 г.

Зам. начальника отдела УКГБ ЛО Наумов».

В апреле же пришло из ЗАГС г. Лодейное Поле свидетельство о смерти отца. В свидетельстве за ПБ № 298240 от 18 апреля 1958 года записано.

«Гр. Рачинский Вацлав Яковлевич умер 24 октября 1942 года, 1892 года рождения.

Причина смерти: крупозная пневмония, о чем в книге актов гражданского состояния о смерти 1938 года в апреля произведена соответствующая запись за № 33. Место смерти (прочеркнуто). Место регистрации: Лодейпольское Бюро ЗАГС Лен. обл. г. Лодейное Поле.

Дата выдачи: 18 апреля 1958 г.

Заведующий бюро записей актов гражданского состояния (подпись)».

Мы с мамой поверили этому свидетельству. Полученные документы позволили маме получить компенсацию за конфискованное имущество и оформить себе пенсию, как потерявшую кормильца. Мама всю жизнь была домохозяйкой, не работала, и пенсию до этого не получала. Конечно, обо воем ходатайствовал и хлопотал я. За конфискованное имущество и ценности она получила, можно сказать, гроши. Да и мы жили небогато. Конфисковывать-то было почти нечего. Из золотых вещей были обручальные кольца и мамин золотой браслет. Так как прошла денежная реформа, то все, что подсчитали бухгалтера, было уценено еще в 10 раз (по реформе). Мама получила в общем около 300 руб. Пенсия тоже оказалась мизерной — 24 руб. Но и чтобы ее оформить, при

 

- 27 -

шлось немало повозиться. Большие трудности были с оформлением стажа работы отца, его последней зарплаты и многих других документов, которые пришлось собирать по разным архивам или восстанавливать через суд и свидетельские показания. Но все это было преодолено.

Мы поверили присланному свидетельству о смерти отца и справке. Считали, что отец действительно умер в местах заключения в 1942 году. Мама умерла, так и не узнав истинной правды.

Уже в 1989 году, когда шла уже вторая волна реабилитации жертв сталинских репрессий, в печати стали появляться статьи, в которых давалось еще одно разоблачение. Оказалось, что органы Госбезопасности в целях сокрытия преступлений сталинского периода в 1936 г. и в последующие годы давали ложные сведения о смерти жертв репрессий. Чтобы скрыть незаконные расстрелы невинных людей, они сообщали в свидетельствах о смерти и справках не истинную причину смерти—расстрел, а ложную причину—смерть в местах заключения.

Я перечислю эти свидетельства органов печати:

Г. Ижбульдин (юрист, Челябинск, работает в картотеке Информационного центра УВД). Назвать все имена. Огонек 1989, № 7, февраль, с. 30.

Л. М. Константинова. Сходство судеб. Наука и жизнь, 1989, № 3, с. 53-54.

С. Краюхин. Долгий путь к правде. Известия, № 70, 10 марта 1989 г., с. 7.

Конечно, я сразу понял, что, вероятно, полученные нами сведения о судьбе отца тоже были ложными.

15 апреля 1989 года я написал заявление в Управление КГБ по Ленинградской области. Вот текст этого заявления:

«Прошу дать исчерпывающие сведения о судьбе моего отца Рачинского Вацлава Яковлевича, 1в92 года рождения, уроженца г. Варшавы, арестованного органами НКВД в г. Лодейное поле Лен. обл. 17 сентября 1937 года, до ареста работавшего преподавателем физики в лодейпольской средней школе.

При выяснении судьбы моего отца в период 1956—1958 годов я получил от УКГБ по Лен. обл. справку № 11/31 от 12 апреля 1998 года, что отец был арестован 16 сентября 1937 г. Управлением ИКВД Ленингр. обл. и умер 24 октября 1942 года, в местах заключения.

От Военного трибунала Ленинградского военного округа я получил справку № 31—4—158 от 17 февраля 1958 года, что дело по обвинению (в чем, в оправке не говорится) пересмотрено военным трибуналом Ленинградского военного округа 13 января 1958 года.

 

- 28 -

Постановление от 19 ноября 1937 года (о содержании постановления ничего не говорится) в отношении отца отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Содержание постановления от 19 ноября 1937 года, кем оно принято, каким органом, в оправке не раскрыто. В справке лишь сказано, что отец реабилитирован посмертно.

Бюро ЗАГС Лодейпольского района Лен. обл. прислало мне в апреле 1958 года свидетельство о смерти отца (ПБ № 298240) от 18 апреля 1958 года, в котором значится, что отец умер 24 октября от крупозной пневмонии.

В связи с тем, что в последнее время в нашей печати появился ряд материалов, свидетельствующих, что органы КГБ давали родственникам ложные сведения о судьбе репрессированных, у меня тоже возникло сомнение, правильны ли сведения у КГБ Лен. обл., и ЗАГС Лодейпольского района о дате и причине смерти и что он действительно ли умер в местах заключения (где конкретно об этом тоже нет сведений)».

Одновременно в этом же заявлении я просил выслать сведения по моему делу: даты ареста, освобождения и другие данные, аналогично по делу матери и делу брата.

В конце заявления я писал: «Точные и исчерпывающие данные обо мне и моих родных, хранящиеся в архиве УКГБ, мне необходимы для получения документальной правды о минувшей истории».

В начале июня 1989 года я получил из отдела ЗАГС г. Лодейное Поле Ленинградской обл. новое свидетельство о смерти отца. Привожу его содержание: «Гражданин Рачинский Вацлав Яковлевич умер 24 ноября 1937 года в возрасте 45 лет, о чем в книге регистрации актов о смерти 1958 года; 18 апреля произведена запись № 33 (спец. книга). Причина смерти: расстрелян.

Место смерти: город Ленинград. Место регистрации: отдел ЗАГС г, Лодейное Поле Ленинградской обл. Дата выдачи: 26 мая 1989 г.

Заведующий отделом (бюро) записи актов гражданского состояния Миронова П-BO № 322619».

Вот она, истинная правда. Этому свидетельству уже можно верить. Можно себе представить, какая происходила вакханалия расстрелов невинных людей в 1937 и последующих годах.

Одно, может, к лучшему, что отец недолго мучился. Расправа была недолгой. Только одной жертвы отца было мало. Зачем арестовали мать, брата я меня? Здравого смысла здесь нет. Есть извращенная человеческая мысль. Выполняли планы и соревновались по репрессиям «врагов народа». На-

 

- 29 -

сколько низка культура тех, кто должен отвечать сейчас на запросы родственников репрессированных. Ни извинения за сообщенные ранее ложные сведения, ни слов сочувствия родственникам в их горе. Никакого письменного ответа на мой запрос в УКГБ Лен. обл. о судьбе отца я до сих пор не получил. Мне нужны подробности. И вот 17 июня 1989 года я вновь пишу в УКГБ Ленинград, обл.

«Наконец, более чем 50 лет спустя, я узнал истинную правду о трагической гибели моего отца Рачинского Вацлава Яковлевича. Вместо Вашей справки и старого ложного свидетельства от 1958 года о его смерти в 1942 году в местах заключения я получил из Лодейпольского бюро ЗАГС другое свидетельство, в котором значится, что отец был расстрелян в Ленинграде. Такую метаморфозу я рассматривал как попытки органов госбезопасности в 50-х годах, после разоблачения преступлений периода культа личности, любыми способами скрыть и затушевать эти преступления. Ложь оказалась на глиняных ногах. Но и сейчас, когда происходит моральное очищение, когда началось время гласности, УКГБ не до конца искренне. По указанию УКГБ Лен. обл. Лодейпольского бюро ЗАГС выслал мне новое свидетельство о смерти отца и поставил штамп «повторное». Какое же оно «повторное», если оно не является дубликатом первого, ложного свидетельства. Не выражено извинение за ложь, ни сочувствие. Кто Вы, люди или роботы? Я понимаю, что сейчас в УКГБ Лен. обл. работает новое поколение, которое не несет прямой ответственности за преступления органов НКВД в 30-х годах, хотя косвенная ответственность по преемственности остается. Я ожидал от УКГБ Лен. обл. большей искренности и гласности. Несмотря на то, что новое свидетельство мною получено, оно для меня недостаточно — остается еще много вопросов, на которые прошу дать ответ:

— в чем обвинялся мой отец?

— какой суд его судил и кто именно (поименно) вынес приговор, кем (поименно) он был утвержден, если такое утверждение было?

— где похоронен отец, сохранились ли могилы расстрелянных или хотя бы безымянное место их захоронения, что делается УКГБ и Ленгорисполкомом для приведения места (или мест) захоронения в порядок, будем ли мы, родственники жерств, иметь возможность поклониться могилам?

— сохранились ли в деле отца какие-либо материалы, например, семейные фотографии, письма и другие, которые могут быть переданы мне?

— какие подробности дела отца для нашей семейной истории могут быть переданы мне, например, имел ли отец последнее слово и его текст?

 

 

- 30 -

Прошу всю правду сказать до конца.

Было бы человечно, если бы УКГБ Лен. обл. прислало мне извинения за сокрытие истинной правды о смерти отца и выразило мне слова сочувствия в моем горе.

Я жду от УКГБ Лен. обл. подробного ответа». Как ни на первый, так и ни на второй запрос письменного ответа от УКГБ Лен. обл. я не получил до сих пор. И, вероятно, не получу. И вот почему.

20 июня 1989 года состоялся телефонный разговор с сотрудником УКГБ г. Москвы И. Ю. Коронаевым. Он позвонил мне по домашнему телефону и сказал, что уполномочен дать мне устный ответ на мой запрос (речь шла о первом запросе от 15 апреля 1989 года). Он сказал, что имеется распоряжение сообщать родственникам о судьбе репрессированных устно по месту жительства. Органы КГБ и сейчас не хотят раскрывать все свои тайны о судьбе репрессированных. Иначе это не оценить. Сотрудник КГБ довольно быстро зачитал текст бумаги, которую он должен был огласить мне. Пишу по памяти. За точность воспроизводимого текста не ручаюсь. Итак, он зачитал следующее о моем отце: «Рачинский Вацлав Яковлевич, 1892 года рождения, уроженец г. Варшавы, поляк, проживавший в г. Лодейное Поле Ленинградской области, ул. Всеобуча, 33, преподаватель физики Лодейпольской средней школы, был арестован 16 сентября 1937 года по обвинению в том, что он был завербован польской разведкой для шпионской работы на Кировской ж. д. и шпионские сведения о Кировской ж. д. передавал в польское консульство в г. Ленинграде, в особом порядке комиссией УНКВД и Прокуратуры Ленингр. обл. 19 ноября 1937 года был приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение 24 ноября 1937 года, место захоронения неизвестно, дело было пересмотрено военным трибуналом Ленинградского военного округа 13 января 1958 года, постановление особой комиссии от 19 ноября отменено, дело производством прекращено за отсутствием состава преступления, Рачинский В. Я. реабилитирован посмертно».

Он зачитал также справку в отношении моей матери. Но о матери расскажу позднее.

Таковы последние сведения на 9 июля 1989 года, когда я пишу эти строки.

На сессии Верховного Совета СССР, когда утверждался состав коллегии Прокуратуры ССОР и заместителей генерального прокурора в вопросах и ответах я в высказываниях зашла речь, что органы КГБ скрывают содержание дел жертв сталинских репрессий. Один из претендентов на пост зам. генерального прокурора, ответственного за рассмотрение этих дел (иди И. В. Абрамов, или В. И. Андреев), сказал,

 

- 31 -

что Прокуратура СССР дает родственникам знакомиться с делами репрессированных. Один из депутатов, членов Верховного Совета СССР, сказал, что у него есть жалобы от избирателей на органы КГБ, которые скрывают дела. Он зачитал ответы председателя КГБ СССР Крючкова, в котором написано, что «согласно установленному законодательству, ознакомление родственников с делами репрессированных запрещено». Это я слышал прямую передачу с заседания Верховного Совета ССОР. Видимо, органам КГБ придется под общественным давлением полностью раскрыть свои карты. Но они сопротивляются. И это видно наглядно на примере дела моего отца. Но подумать только, прошло более 50 лет, а до сих пор делаются попытки со стороны КГБ скрыть или затушевать любым способом содеянные в те времена преступления, которые можно квалифицировать не иначе, как преступления против человечества. Ведь еще живы участники этих преступлений, палачи. Еще живы те, кто знает места захоронения жертв репрессий. Знают, но молчат. В печати уже появились сообщения о раскрытии могил массового захоронения жертв репрессий. Я не верю, что Ленинградскому УКГБ неизвестны места захоронения. Все данные имеются у них в архивах. Ведь сохранились все дела репрессированных. Все фиксировалось. Долго ждали правды, будем ждать еще.

Заканчивая повествование о моем отце, я хочу рассказать немного о судьбе его братьев в Польше — Александре и Зыгмунде. Их судьба была тоже роковой. Как известно, Гитлер начал вторую мировую войну а сентябре 1939 года с оккупации Польши. Брат Александр состоял в Левице ППС (Польская социалистическая партия) и вынужден был сразу после взятия немцами Варшавы уйти в подполье. Другой брат, Зыгмунд, тоже ушел на нелегальное положение, вступив в ряды сопротивления немецким захватчикам. Они вели борьбу с немецкими оккупантами. В 1940 году их кто-то предал, и немцы их арестовали. Прошли они пытки в гестапо, и были брошены в концлагерь Освенцима, где и погибли.

Такова была трагическая судьба трех братьев — Вацлава, Александра и Зыгмунда Рачинских.

Дети дяди Александра — дочери Ирина и Ханна и сын Ежи (Юрек) — были участниками Варшавского восстания а 1944 году против немецких оккупантов. Ханку и Юрека после подавления восстания вывезли в Германию на каторжные работы. Их освободили советские войска.

Братья Александр и Зыгмунд погибли, но их жены с детьми все остались живы. С 1960 года я регулярно выезжаю в Польшу к своим родственникам по линии отца. Женам братьев отца уже далеко перевалило за 80 лет, скоро будет 90. Умер в 1965 году единственный мой двоюродный брат

 

- 32 -

Юрек. Умер от рака легких в возрасте 38 лет. Он мальчишкой сражался с немцами во время Варшавского восстания в 1944 году. Его кличка в батальоне «Вигры» была «Бобо».

Подлинная, правдивая история Варшавского восстания 1944 года еще не написана, да и вся история советско-польских отношений периода 1939—1945 годов требует глубокого исторического исследования. B ней немало «черно-белых» пятен — таких, как Катыньская трагедия, Варшавское восстание и другие.

Сегодня, 4 августа 1989 года, мой внук принес мне газету «Комсомольская правда» (я ее не выписываю) за 30 июля 1989 года. В этой газете на первой полосе под рубрикой «Память» опубликована статья «Я вернулся, мой город...» (автор статьи В. Кислов). Статья потрясающая. Ее нельзя читать без содрогания. Постепенно проясняются другие подробности трагедий периода сталинских репрессий. Установлено место захоронения жертв репрессий 1937—1952 годов в Ленинграде. Ленинградцы давно атакуют органы руководства и печати вопросом о месте захоронения жертв репрессий: «Где же наши Куропаты, ленинградские?» Газета «Ленинградская правда» обратилась к жителям города с просьбой помочь ответить на этот вопрос, который вот уже несколько десятилетий волнует многих ленинградцев. Как можно понять из статьи В. Кислова, журналисты и общественники, можно сказать, «ощупью», на основе анализа различных писем жителей Ленинграда, нашли таинственное место захоронения расстрелянных в 1937 и последующих годах. Я обращаю внимание, что органы КГБ Ленинграда не захотели указать это таинственное место, хотя его охраняли до последнего дня, пока оно не было раскрыто самими жителями, журналистами, ленинградцами.

Я привожу подлинный текст статьи: «Один адрес привлекал к себе особое внимание, он повторялся чаще других, встречался чуть ли не в каждом третьем письме в редакцию. Это еще в старину получившая свое название Левашовская пустошь, расположенная сразу же за чертой города.

Вот что рассказала журналистам Е. Е. Долгинская: «До войны я жила в Левашове, в самом близком к лесу доме. Мой отец, любивший ходить за грибами, заметил, что на пустоши появился котлован, и тут же был обнесен огромным плотным забором. Из-за забора разносился лай собак. Несколько человек видели, как на огороженную территорию въезжал «черный ворон».

В минувший вторник участок бывшей Левашовокой пустоши, до сих пор окруженный глухим забором, сбросил полувековую тайну. Только 25 июля 1989 года («минувший вторник») начальник Управления КГБ Ленинградской области

 

- 33 -

А. А. Курков, как следует из статьи, вынужден был сделать заявление на заседании комиссии Ленгорисполкома по розыску мест захоронения жертв репрессий. Его заявление: «Установлено, что захоронения жертв репрессий с 1937 и до начала 50-х годов осуществлялись в районе станции Левашове. Каких-либо документов о других подобных местах на сегодня не обнаружено. Приговоры приводились в исполнение по местам предварительного содержания осужденных». «Найден» документ об отводе НКВД земли для спецназначения в районе Парголовской дачи. Документ датирован 28 февраля 1938 года. Но есть свидетельства, что захоронения расстрелянных на Левашовской пустоши начались с лета 1937 года».

В статье написано: «Вместе с тем бывший сотрудник Управления КГБ, имевший в конце 50-х годов отношение к охране кладбища, рассказал со слов его предшественника, что данное место стало использоваться для захоронений еще с лета 1937 года».

Все эти долгие десятилетия участок за трехметровым забором находился под охраной Управления КГБ. Журналистам было объяснено, что существование охраны диктовалось необходимостью не допустить какого-либо строительства или прокладки дорог в этом месте. Но главное, как подчеркивалось в ответах на вопросы, что история «спецобъекта» держалась в секрете из-за отсутствия «указаний сверху». Вот где «собака зарыта». Хоть бы проявить малейшую искренность в знак памяти загубленных жизней. Нет этой искренности у начальника Ленинградского укгб А. А. Куркова. Правда заключается в том, что до последней возможности Ленинградский КГБ скрывал место захоронения жертв репрессий, знал, но скрывал. Всем родственникам сообщалось, что «место захоронения неизвестно», хотя оно было известно Управлению КГБ. Где человеческая совесть?

Далее в статье читаем: «Сколько же всего людей было погребено на этом пятачке в 11 гектаров? И на этот вопрос был дан ответ: как удалось установить по актам о приведенных в исполнение приговорах—46771 человек». Точно известно, с точностью до одного человека, число погребенных. Трудно поверить, чтобы в указанных актах не было указано место захоронения. В том же захоронении погребены и истинные преступники, в том числе и палачи — бывшие работники НКВД и МГБ СССР. Но таких настоящих преступников — уголовников захоронено только 6286.

Автор статьи пишет: «Вдумайтесь в зловещее соотношение: из почти 47 тысяч расстрелянных только чуть более 6 тысяч — истинные преступники!»

В статье сообщается, что Ленгорисполком принял реше-

 

- 34 -

ние о признании захоронения в Левашове мемориальным кладбищем.

Статья заканчивается словами: «Жизненный путь каждой из покоящихся здесь жертв — это тоже урок современникам. Однако мы не сможем рассказать обо всех исковерканных судьбах! Если даже в каждом номере газеты повествовать об одном из них, то на это уйдет... 130 лет. Только для того, чтобы полностью раскрыть лик маленького лесного пятачка в окрестностях Ленинграда...»

Буду считать, что место захоронения моего отца найдено. Там, на Левашовской пустоши под Ленинградом, покоится его прах. Как написано в статье, пустошь заросла лесом. Этот лес хранит покой погибших. Пока единственным «памятником» на Левашовском пятачке оказался трехметровый забор, охранявший до последнего момента тайны трагической эпопеи.

Пройдет время, и люди поставят настоящие памятники жертвам сталинских репрессий на открываемых захоронениях. Будут и мемориальные доски с высеченными в камне именами погибших. История продолжается...

Сегодня 12 августа l990 года. Я вновь перечитал первый вариант моей рукописи «Моя жизнь». В новом предисловия ко второму варианту рукописи я уже отметил, что получил после смерти моей тети еще одну пачку писем отца. Они относятся к периоду 1914—1929 годов. Письма адресованы на имя родителей отца и сестры Элеоноры. Эти письма интересны, во всяком случае для меня. Они характеризуют настроения отца в те времена, его жизнь и события того времени. Я решил преподнести эти письма в основном в виде перевода с польского, частично с пересказом и комментариями. Письма даны в хронологическом порядке, по датам их написания.

В l914 году разразилась первая мировая война, и отец был мобилизован в царскую армию. Об этом я уже писал. И вот одно из писем, видимо первых, которое он написал с армейской службы. Его войсковая часть находилась в тылу, где-то около Киева. Там проходила войсковая подготовка. Итак, письмо из Киева:

 

«Киев, 2 мая 1914 года.

Дорогие родители!

Прошло уже 2 недели, как я послал Вам письмо, а на него нет от Вас ответа. Может быть, мое письмо опять пропало. Этого никак не понимаю. Почему-то мои письма пропадают. У других почему-то не пропадают. Врагов, которые мне хотели бы навредить, здесь у меня нет. Кроме того, я

 

- 35 -

часто сам дежурю в канцелярии и через меня проходят письма. Пишу второй раз, потому что беспокоюсь, и мне интересно, что слышно дома. Последнее мое письмо было достаточно подробным, так как писал и родителям и Леське (сестра Элеонора, мое примечание). Сообщаю, что я здоров, чего я желаю сердечно всем родным.

Весьма вероятно, что меня скоро пошлют на нашу дорогу в качестве телеграфиста. Рядом с нами две станции Садовец и Мостище расположены в лесу, я на них можно жить свободно и на свежем воздухе. На этих днях переходим в палатки, т. е. на лагерную жизнь. Думаю, что будет лучше, чем в казарме. В казарме ночами страшно душно.

Весь май у нас будут стрельбы, которые уже начались. Был на них уже 3 раза и стрелял не хуже других, несмотря на то, что у меня слабое зрение».

Не знаю, почему отец жалуется на слабое зрение. На глаза он заболел позднее, после небольшой контузии, о которой я уже писал, когда его засыпало от взрыва снаряда. Отец никогда не носил очки. Мама была близорукой и часто надевала пенсне, особенно когда шила или вышивала. А тут отец жалуется на слабое зрение: «Когда прижмурю глаз, когда целюсь в мишень, то у меня передо мной все в тумане. Одним словом, это проходит обычное войсковое учение. Но в армии не знают меры. Как начнут стрельбы, то тянут их целый месяц.

От Олька (брат Александр, мое примечание) также нет ответа. Наверно, бедный, не имеет денег на марку.

Если бы родителям удалось подать мне телеграмму, заверенную доктором, то я мог бы приехать на 10 дней, т. к. летом нас домой в отпуск не отпускают. Больше всего меня убивает недостаток денег и просил бы родителей, если можно, прислать сколько-нибудь. Мне нужно купить чемоданчик, потому что тот, с которым я поехал, совсем развалился. У меня нет даже гроша, чтобы прикупить черного хлеба, которого мне не хватает, и приходится пить чистый чай. Пришлите мне деньги в заказном письме, только так, чтобы никто не узнал, хорошо оклеить письмо марками».

Дальше обычная для писем концовка: поцелуи и приветы. Следующее письмо написано со станции Жабно, это около Тарнова, уже близко фронт.

 

«Жабно. 23 декабря 1914 года.

Дорогая Лёська!

Получил от тебя письмо, написанное 23 ноября, и был очень доволен. Очень рад за твои патриотические чувства по

 

- 36 -

отношению к родине и выполняешь, как можешь, свой общественный долг. Такое посвящение приносит Тебе, дорогая Лёська, много гордости и славы, а сколько людей смотрит на все сквозь пальцы, и им в голову не приходит мысль об долге. Каждый рассчитывает на чужие планы. Это гнусные личности».

Я так понимаю, что тетя Элеонора уже с начала мировой войны пошла служить в сестры милосердия. Это и определило ее всю дальнейшую судьбу. Всю свою жизнь она проработала сестрой милосердия.

«Пишешь мне, дорогая, что вам очень тяжело. Верю Тебе, т. к. хорошо знаю, что делается дома. Верь мне, что я готов последний грош послать домой, если бы его имел. Имею сейчас около 20 рублей, из которых пошлю Тебе 15 рублей на твои потребности. 5 рублей оставлю себе на свои расходы. При существующей дороговизне это небольшие деньги. Нужно, например, ботинки починить, пришли в негодность, да и купить что-нибудь из еды. Нам дают на день по 26 коп., хлеб и два кусочка сахару. Разве можно выжить на такие деньги? У нас в Жабне нет совсем магазинов. Весь город в развалинах от австрийских бомб (видимо, снарядов) и шрапнелей. Нужно кого-нибудь просить, кто поедет в Тарнов за продуктами. В Тарнове продукты невообразимо дороги. Я уже писал в прошлых письмах о ценах в этом городе. Все равно приходится добавлять свои деньги на покупку продуктов. Пишешь мне Лёсенька, чтобы привез Тебе с войны какую-либо памятку, например золотые часики. Верь мне, что я сам об этом давно думаю. К сожалению, до сих пор не могу осуществить это свое желание сделать Тебе подарок. Если только фортуна мне улыбнется, будь уверена, что подарок Тебе будет на первом плане. Что касается аппарата, то аппарат намерен послать Александру в Симбирск ( брат Александр учился в Симбирске, в землемерной школе, мое примечание). Он мне писал и просил прислать аппарат. Однако у нас сейчас не принимают посылки в том направлении России, и невозможно послать. Посылки принимают только в Действующую Армию. Они доходят даже до самых позиций фронта.

Радует меня, что ты хорошо выглядишь и здорова. Как хорошо, что все здоровы».

 

Следующее письмо датировано 14 апреля, но год и место написания не проставлены. Это, видимо, какая-то околофронтовая станция и, возможно, 1915 год.

 

«Дорогие родители!

Получил опять одно письмо, написанное рукой мамочки. Как я рад каждому вашему письму, особенно написанному

 

- 37 -

рукой мамочки. В каждом ее слове для меня столько радости и счастья, что, читая письмо, и плачу и смеюсь одновременно. Например, мама смеется надо мной, что я раньше был большим трусом, что даже мыши боялся. Теперь я изменился во всем до неузнаваемости. И уверен, что когда родители меня встретят, то будут удивляться, как этот Вацек во всем изменился.

В последнее время у меня очень болят зубы, даже лицо и шея распухли. У знакомых набрал книжек и читаю, т. к. не могу выйти.

Очень рад, что Олек получил отсрочку. Он мне ничего не писал в течение года. Пусть мама ему напишет, что за него за это очень сердит. Прошу прислать мне какую-нибудь посылочку, т. к. тут, где мы сейчас, ничего нельзя купить. Немного сала и сухарей белых, белый хлеб не помню, когда и ел, пару последних газет, например, «Курьер Поранны», а также щетку для ботинок. Пусть мама не забудет положить в посылку новую фотографию Олька. Буду родителям очень благодарен. Мне сейчас с деньгами очень трудно. Меня берет зависть, когда я смотрю, как другие получают посылки. Здесь мы должны курить махорку. Ведь трудно. Идет война».

 

Дальше пойдут письма периода 20-х годов.

Сохранилось письмо тети Элеоноры. Почему оно оказалось у нее самой, не знаю. Оно написано из Варшавы 13 января 1920 года. Послано оно было (если действительно оно посылалось) в г. Ломжу, где отец работал на почте, когда возвратился в Польшу из России. Он приехал в Польшу через Мурманск, Берген (Норвегия), Данциг уже вместе с семьей — мамой и моим братом Теней, я еще не родился, а Гене было уже около 2-х годиков. Итак, письмо.

 

«Дорогой Вацек!

Получила Твое письмо, за которое Тебя сердечно благодарю. Очень забеспокоилась, что Тебе так не везет. Видимо, Тебя преследует какой-то «фатуум», что у Тебя нет счастливых дней. Не теряй надежду. Когда-нибудь и Тебе солнышко засветит. Имей терпеливость. Верь мне, хотя я и женщина, но достаточно в своей жизни прошла боев и невзгод. Жизнь человека — это непрерывная борьба за быт. Ты думаешь, что моя жизнь усеяна розами, что на моей дороге нет терней? У меня тоже много огорчений, особенно на работе. Не раз приходится проглотить слезу. А что делать? Приходится мириться с судьбой. Войди, Вацек, в мое положение. Какая моя жизнь? Живу, как в монастыре. Ни в театр, ни в кино не могy пойти. Работа и заботы о родителях. Дома все здоровы

 

- 38 -

Генюсь очень забавный мальчик. Как только мама покажет ему Твою фотографию и скажет, что это твой папа, он целует ее (мой брат Геня был оставлен в Варшаве у родителей отца, мое примечание). Старайся переехать в Варшаву, будем жить ближе друг к другу. Что Маня (моя мать, мое примечание), очень больна? Кончаю письмо. Очень устала после целого дня работы».

 

Видимо, отец жаловался сестре, что ему в Ломже плохо. В 1920 году в Польше была страшная безработица. Отец не мог устроиться на работу в Варшаве и нашел работу только в Ломже. Может быть, это была его роковая ошибка, что он уехал в Ломжу, а не проявил терпения в поисках работы в Варшаве. Но кто ведает, как может обернуться судьба человека — это уравнение со многими неизвестными.

Следующая серия писем уже связана с его возвращением в 1921 году в Россию и приездом опять на Мурманскую ж. д. Родителя были озабочены приездом брата и меня, маленьких детей, из Варшавы на ст. Кандалакша, где отец заведовал школой. Возвращаясь в Россию, они оставили меня и брата у родителей отца в Варшаве. Возникла проблема соединения семьи. Из последующего письма отца, написанного 10 апреля 1925 года из Кандалакши, можно понять, что вначале планировалось привезти вас путем приезда родителей отца. Но, видимо, этот вариант не удался. И за нами поехала в Варшаву в 1925 году мать.

Итак, письмо из Кандалакши, написанное отцом перед нашим приездом на ст. Кандалакша.

 

«Кандалакша. 10 апреля 1925 г.

Дорогие!

Какая радость, какое счастье нас ожидает. Уже шесть раз перечитываем Ваше письмо и глазам не верим. Однако это правда. Очень хорошо поступаете, что приедете к нам, у нас будет Вам очень хорошо. А как надоест, то можно вернуться и Польшу. Ведь мы живем в культурной части света, где пространство, расстояния не играют никакой роли. Что касается климата, то климат у нас хороший. Наверно, припоминаете себе, как я жаловался в Польше на грудь и все думал, что у меня чахотка. Здесь, однако, чувствую себя гораздо лучше, несмотря на то, что работы имею по самые уши. Можете не сомневаться, что не хочу отдать жизнь родителей за жизнь и смотрины детей. Я Вас как любил, так я люблю и ценю выше собственной жизни. Буду еще больше работать, только ба Вам было с нами хорошо.

Советую Вам брать паспорт на шесть месяцев, а если po-

 

- 39 -

дителям у нас понравится, можем так сделать, что у нас останетесь, ничего не потеряете. На будущий год, как только поправим свои дела, переедем в Киев, а этот город почти польский, и будем там жить, как на родине.

Я получаю зарплату 150 рублей в месяц. Однако известие, что Вы к нам приедете, застало нас врасплох. Около 120 руб. потратили на покупку полотна и мадаполану на белье. Поэтому можем послать только 100 рублей золотом в надежде, что этих денег должно хватить на паспорта и на переезд до границы, а на границе Маня Вас встретит и привезет к нам. В долги не хотим залезать, т. к. нужно много денег на выезд в Крым. Маня уже собиралась ехать одна, но когда узнала, что Вы приедете, воздержалась и,  будет Вас ожидать. Осталось нам только 40 рублей, за которые хочу купить себе летнее пальто и какие-нибудь полотняные брюки, т. к. на юге на берегу Черного моря большая жара. Итак, не  откладывайте. После получения денег и бумаг сразу старайтесь все оформить с выездом. О выезде подайте телеграмму, чтобы мы могли Вас встретить.

У нас в России и паспорт и виза стоят вместе 45 рублей, а у Вас так дорого, что это значит.

А теперь, Лёсечка, просьба к Тебе. Очень мне нужен здесь документ, что я был осужден на 10 лет по политическому делу и за это выслан в Россию. Будь добра, сходи в Русское посольство и спроси, где находятся мои документы, или у них, или в России. Если у них, то пусть тебе дадут такую справку, а Ты мне ее перешлешь, может, откуда-нибудь достанешь такой документ. Хорошо бы было достать обвинительный акт и приговор суда в Ломже, однако в Ломже эти бумаги вряд ли достанешь. Пошли  справки простым письмом. Родители пусть не берут никаких бумаг,  кроме документов. Фотографии можно брать с собой, только нужно взять разрешение, чтобы на границе не отобрали. Из наших вещей (видимо, мои родители, уезжая из Польши в  1921  году, оставили часть своих вещей на квартире родителей, мое примечание) привезите: Мане плиссерованную юбку, белую блузку, кружевную салфетку и Скатерть».

В 1926 году мы переехали на ст. Масельская той же Мурманской ж. д., и следующее сохранившееся  письмо уже написано с этой станции.

 

«Ст. Масельская, 27 ноября 1926 года.

Дорогая Леся!

Вчера получил от Тебя письмо, которое произвело на меня какое-то странное впечатление. Тон Твоего письма связан

 

 

- 40 -

с каким-то разочарованием. Каждое Твое слово говорит: «Вацек! Ты пишешь одно, а думаешь о другом, ты не откровенен». Называешь меня мечтателем, и из-за этого я не счастлив. Во всем этом Ты ошибаешься. Прежде всего я уже несколько лет тому назад избавился от этого отвратительного чувства, которое ты называешь в широком смысле слова мечтательством. Жизнь полна невзгод, познание людей, закладывание собственного гнезда — все это вселило в меня некоторый эгоизм и заставило меня смотреть на вещи с точки зрения реализма. Здравый смысл взял верх над мечтательством. Не думаю, однако, Лесю, чтобы любовь к родине и родным, высказываемая в моих письмах, была понята как низкопробное мечтательство. Мечтать о родине, о родных, по-моему, должен каждый человек, который получил нормальное воспитание, независимо от реалий жизни. Не могу с Тобой согласиться, что для того, чтобы дойти до поставленной цели, нужно идти напробой, ни с чем не считаясь, даже с тем, что имею жену и детей, которых также люблю, как и Вас.

Если бы я был один, немного бы я обращал внимания на препятствия и об отваге моей не было бы и речи. Леся! Человек, который много раз во время войны и революции имел перед глазами смерть и во всех случаях не терял самообладания, никогда не будет дрожать от страха за свою жизнь. Я знаю, что в некоторых случаях нужно рисковать, но только в тех случаях, которые не вызовут катастрофу. Мне кажется, что в каждом случае, когда идет речь о смене образа жизни, нужно хорошо подумать, взвесить каждый свой шаг и все Обстоятельства, и только .потом действовать, в противном случае каждый твой поступок может покоробить не только свою жизнь, но и жизнь тех, которые зависят от тебя. А вообще, Лесю, Твой боевой настрой смахивает на романтизм, который, несомненно, в наше время, в XX век, не должен иметь места.

Известие, что Олесь на днях получит место работы и что намерен заняться землемерством, очень меня обрадовало. Верь мне, Лесю, что мы с Маней очень переживали за него я его семью и удивлялись, что от вас нет так долго письма. Мучили меня какие-то нехорошие предчувствия и переживания, касающиеся, его судьбы.

Леся! Я в настоящее время взялся за учебу. Не знаю, однако, как организовать свое образование. Если весной мне не удаются вернуться на родину, то поступлю в Москве или в Петербурге в университет. Если же удастся вернуться на родину, то в Польше буду продолжать образование, или, если Олесь захочет, возьмусь под его руководством за землемер-ство. Думаю, что моего образования для землемерства хватит. Я за несколько лет пребывания в России изучил всю

 

- 41 -

алгебру с логарифмами, Бином Ньютона и другие разделы. Освоил тригонометрию, аналитическую геометрию я практически вместе с учениками научился снимать с местности, правда, простые планы, карты, с помощью астралябии и тригонометрических функций преимущественно способом триангуляции. Мне кажется, что я очень скоро научился бы делать замеры и чертить карты землеустройства, а кроме того, вел бы для Олька всю канцелярию. Уверен, что мы бы хороша сработались и не нужно было бы необходимости связываться с чужими людьми.

Итак, Лесю, на сегодняшний день мой план — учиться, учиться и учиться. Во всяком случае, напиши Олесю о моем плане, а он пусть мне напишет. Я могу взяться и за геодезию, пусть только даст мне совет.

Что касается денег то, когда получу деньги, пошлю их. Сегодня я получил только зарплату, которой хватит едва на проживание. Ожидал, что мне в этом месяце выплатят подъемные (оплата переезда, мое примечание), однако не выслали. Написал письмо с вопросом о причинах задержки выплаты подъемных денег. Надеюсь, что в марте моя ситуация прояснится, то есть, что адвокат Пасхальский получит ответ от правительства о моей амнистии».

 

Из этой части письма можно понять, что отец через своих родных и нанятого в Польше адвоката хлопотал об амнистировании его польским правительством. Но дальнейшая история показала, что из этого ничего не получилось. Насколько я помню, отец неоднократно хлопотал о разрешении польского правительства вернуться на родину. Но ему в этом всегда отказывали. Это мое примечание.

 

«Лесю! Володя и Геня здоровы, и оба стали ходить в школу (мне было 6 лет, а брату 8 лет, мое примечание). Правда, учатся по-русски, однако когда научатся хорошо читать по-русски, начну учить их по-польски. Дома разговариваем по-польски, и дети никогда этого языка не забудут. Конечно, если бы я был уверен, что получу амнистию и получу разрешение возвратиться на родину, то их не посылал бы в школу, а учил сам. Учить детей читать одновременно на двух языках очень трудно.

Дети растут, как на дрожжах. Володя не уступает в науке Гене, а по математике даже сильнее по сравнению с Геней. Оба — хорошие ребята. Геня изменился. Слушается родителей и часто вспоминает бабушку, дедушку, тетю и дядю Олеся».

 

Под этим письмом подписался не только отец, но и мы с братом каракулями вывели свои подписи: «Володя Геня» мы были еще в первом классе, только начали учиться, проучились к моменту написания отцом этого письма только три

 

 

- 42 -

месяца, в русской школе. Следующие два письма тоже написаны со станции Масельская.

 

«Масельская. 18 декабря 1927 года.

Дорогие мама, папа и Леся!

Не имеете понятия, как осчастливили меня Ваши письма. Дети спрятали письма от бабушки и от тети и очень гордятся, что им уже пишут письма. Недавно написали письмо своей дачной приятельнице в Ленинград я получили от нее ответ. Это им доставило большую радость. На днях в школе проходил врачебный осмотр, я их тоже осматривал врач. Установил, что имеют слабые нервы я малокровие, велел лучше питаться, пить ежедневно утром и вечером горячее молоко с медом или маслом. У Володи оказался сильнее организм, чем у Гени. У Гени что-то неладно с верхушками легких. Вполне возможно, что на него отрицательно подействовала корь. До сих пор кашляет. На двор его сейчас не пускаем и кормим его получше, может, вскоре поправится. По квартире так ходит, и температура у него нормальная, но кашляет. Плохо, что на станции нет хорошего доктора.

На днях получил письмо от Зыгмунда. Очень мне его жаль. Как ни говорите, а сам виноват. Пишет мне, что у него слабые легкие и что его записали нестроевым (дядя Зыгмунд служил в польской армии, мое примечание). Удивляюсь только, что он, находясь на такой службе, должен бы был укрепить свой организм гимнастикой и свежим воздухом. Раньше я не слыхал, чтобы он болел на легкие и чтобы пил. Огорчает меня также, что и отец наш изменил нормальный образ жизни я начал пить. Отец, наш всегда такой рассудительный, однако поддался такому плохому искушению и пристрастился в водке. Знаю, что организм отца даже не принимал водки. Удивительные дела творятся на этом свете.

Дорогой папочка! Если папочка имеет хоть немного сердца для своего сына Вацека, то пусть перестанет пить и бережет свое здоровье. Я очень хочу еще отца увидеть и на старости лет позаботиться об отце и облегчить ему жизнь. Я верю в лучшее будущее.

Еще 4 года науки, и буду ученым человеком с дипломом. Так должно быть, и я дойду к цели. Вы не имеете понятия, какое я имею неуемное стремление к науке, а с таким стремлением можно преодолеть все препятствия. Дорогие мои, моя цель есть вашей целью. Потому что, если мне будет хорошо, то, и вам будет лучше. Пусть отец примет к сердцу мои слова и бережет свое здоровье. Я уверен, что отец это сделает, потому что отец имеет еще силу воли.

 

- 43 -

Мои дорогие, приближаются праздники. В этом году как-то больше чувствуем приближение праздников. Мне даже кажется, что в этом году и вы все стали ближе к нам. Черное разочарование уходит, а в сердце проникает какое-то внутреннее удовлетворение, какая-то теплится во мне надежда, чувство, что я не изгнанник, что скоро увидимся, что все будем вместе навсегда до самой смерти. Я не знаю, как это произойдет и когда, но знаю, что так будет. А сейчас нельзя терять времени, нужно учиться, учиться и учиться. Еще одно усилие, и я буду человеком. Напишите Ольку, чтобы написал мне пару слов. Где он сейчас живет?»

Письмо заканчивается рождественскими и новогодними поздравлениями. И последняя фраза: «Чтобы Новый Год принес нам счастье я окончилась наша разлука».

 

«Масельская. 21 августа 1929 года.

Дорогая Леся!

Решил остаться в Масельской еще один год. В течение этого года хочу накопить денег. Возможно, на 2 года поселюсь в Москве, чтобы 3 и 4 курс Московского университета окончить, посещая лекции в университете, останется мне только 5 курс, на котором должен буду выполнить только дипломную работу, а ее можно выполнить, будучи уже на службе. (Отец вначале поступил учиться на заочное отделение Московского университета. Это позднее он перевелся в Герценовский пединститут в Ленинграде; мое примечание). 2 года посещения лекций в университете не есть обязательным делом, но очень рекомендовано. С другой стороны, если не поеду в университет, то переедем на юг и там устроимся на постоянно, однако и там буду учиться.

Перед отъездом написал Тебе письмо, в котором вылил все свои огорчения. Только ты, Лесю, меня пожалеешь и мне сочувствуешь, за что я Тебе очень благодарен. Как там мама и папа? Поправилась ли мама за лето? Уверен, что благодаря Тебе она еще живет, и я не теряю надежды, что ее еще увижу. Успокаивай ее, Леся, а может, Бог даст, что еще дождется и увидит своего старшего сына и больших внуков.

Перед самым отъездом из Житомира (мы с родителями в 1929 году на лето ездили на отдых в Житомир; мое примечание) приехала Маня, и мы пошли в фотографию, но фотографии будут высланы в Масельскую. Скоро тоже увидите нас на фотографии. Думаю, что мы хорошо вышли.

Ты, наверно, Леся сейчас очень занята: готовишься к своей свадьбе. Только бы Бог дал, чтобы дождалась этой счастливой минуты. Тебе справедливо надлежит это счастье.

 

- 44 -

Не забывай только о маме и отце, кто только, как не Ты, будешь о них заботиться. Может, даст Бог, что времена изменятся, и я тоже буду родителям помогать. Ведь так долго не может тянуться невзгода. Купил детям польские книжки и буду их одновременно учить по-польски. Ребята ведут себя очень хорошо, особенно Володя».

 

Эти письма еще раз показывают, как мой отец жил всю жизнь надеждой возвращения на свою родину Польшу. Эта надежда в нем горела и теплилась, можно сказать, до последнего вздоха. Как ему не повезло в жизни! Как не повезло! Это был действительно фатум — роковая судьба — как он писал в одном из приведенных писем.

Сегодня 8 ноября 1990 года, и я решил записать еще одно дополнение об отце. Я уже отмечал, что органы КГБ отказались прислать мне официальный документ о судьбе отца, a ограничились лишь кратким телефонным сообщением.

В июле 1990 года я вновь сделал запрос в УКГБ по Ленинградской области, в котором настаивал на высылке мне официального документа. И вот 15 октября 1990 года я получил наконец документ-письмо от 2 октября 1990 года № 10/37-П-30869, г. Ленинград, КГБ СССР, Управление по Ленинградской области. Вот его содержание: «На Ваше заявление сообщаем, что из архивных материалов, хранящихся в УКГБ СССР по Ленинградской области следует, что Ваш отец — Рачинский Вацлав Яковлевич, 1892 г. рождения, уроженец г. Варшавы, гражданин СССР, беспартийный, до ареста работал учителем физики в Лодейнопольокой городской средней школе, проживал Ленинградская область, г. Лодейное Поле, ул. Всеобуча, д. 33, был арестован 16 сентября 1937 пода по обвинению в проведении шпионской деятельности в пользу Польши».

Постановлением Особой комиссии и Прокурора СССР от 19 ноября 1937 года В. Я. Рачинский был осужден к высшей мере наказания.

Приговор приведен в исполнение 24 ноября 1937 года в г. Ленинграде.

Определением Военного трибунала Ленинградского военного округа № 31—458 от 13 января 1958 г. Рачинский В. Я. полностью реабилитирован.

Как установлено, в Ленинграде жертвы репрессий 30— 40-х и начала 50-х годов с августа 1937 г. захоранивались в районе ст. Левашове Выборгского района Ленинграда.

К сожалению, выполнить Вашу просьбу о высылке фотографий и других документов семейного характера не представляется возможным, так как таких документов в архивных материалах не сохранилось.

Начальник подразделения А. Н; Пшеничный.»

 

- 45 -

Таким образом, я получил Официальное подтверждение, что отец захоронен на Левашовской пустоши под Ленинградом, как и другие жертвы сталинских репрессий, расстрелянные в т. Ленинграде.

 

МОЯ МАТЬ

 

Моя мать, Рачинская Мария Алексеевна (девичья фамилия Анцух), родилась 26 июня 1898 года на ст. Лапы бывшей Гродненской губерния. Отец матери был железнодорожником. Мама не любила говорить о своем отце и вспоминать его. Поэтому я мало что знаю о нем. Фамилия его, Анцух, была нерусская. По рассказу, он был не то немецкого, не то латышского происхождения. Корень фамилии скорее имеет немецкое происхождение — цуг, по-немецки, тяга, в общем какое-то «железнодорожное» слово. Мать моей матери, т. е. моя бабушка по линии матери, была русской женщиной — Смирнова Екатерина Михайловна. Как уже писал, отец оставил семью, жену с тремя детьми, когда он» были еще маленькими, и бабушка прошла тяжелую жизнь, как мать-одиночка. Мать окончила только 4 класса приходской школы, но в общем читать и писать, правда, не очень хорошо, умела. Как старшая дочь, мать рано начала работать, помогать матери содержать семью. Батрачила по деревням Белоруссии. Еще до первой мировой войны бабушка с детьми переехала в Петроград, где работала по найму прачкой, горничной и на других подобных работах, моя мать ей помогала.

Не могу сказать, почему и как, но в 1917 году они оказались на Мурманской ж. д. на ст. Кемь. Здесь мама стала работать на станции телефонисткой. Как уже писал выше, мой отец, солдат батальона, составленного из поляков, работал на этой же станции военным телеграфистом. Так они познакомились и 29 января 1918 г. поженились.

Дальнейшую судьбу матери я уже частично описывал, рассказывая о жизненном шути отца. Мать всегда считала себя русской, и по паспорту она тоже была русская. Я могу оказать, что в действительности я сын двух народов — польского и русского. Влияние ее на нас как русской женщины было несомненным. Она не очень одобрительно относилась к воспитанию нас в польском духе, к которому стремился отец. Так что были противоречия. А в общем мы с братом хорошо знали и русский, и польский языки н впитывали в себя обе культуры. Нельзя забывать, что мы учились в советской, русской школе, а влияние школы было наибольшим.

Мама была хорошей, можно сказать, образцовой хозяйкой. Без ее труда невозможно было бы жить. Отец как учитель получал маленькую зарплату, ежегодные государствен-

 

- 46 -

ные займы на 1—2 оклада урезали заработок отца еще больше. Мама вела свое подсобное, семейное хозяйство. Когда мы жили на ст. Масельская, мама завела корову, кур. За воем этим надо было ухаживать. Работы было много. Заготовляли сено, березовые веники на корм корове. Карельские леса были богаты грибами и ягодами. И грибы, и ягоды заготовлялись нами на целую зиму. А заготовка дров тоже была нашим делом. Нужно было и пилить, я колоть дрова, носить воду из колодца. Мама нас приучила к усердному труду, и мы с братом не ленились. Трудолюбиво помогали маме по хозяйству. Она нас даже учила готовить, и мы имели элементарные навыки по кухне. Мама очень хорошо готовила, знала хорошо русскую кухню, а также польскую кухню, которой научилась, когда жила в Польше в Варшаве и Ломже. Хотя отец не был религиозным человеком, но по польской традиции Рождество и Пасху мы оправляли по католическому исчислению. На Рождество всегда была елка. Тетя из Польши присылала в письмах так называемые костёльные облатки для причащения. Такова была традиция.

Переезжая из ст. Масельская в г. Петрозаводск, мы продали корову, она оказалась нетельной. В Петрозаводске мама снова завела корову. Специально ездила ее покупать в Костромскую область. Но в Петрозаводске мы прожили недолго. В 1933 году отец перевелся на работу в г. Лодейное Поле Ленинградской области. Снова корову пришлось продать. В Лодейном Поле корову трудно было держать, не было условий. Ведь нужен был хлев, сарай для сена. Этого всего при нашей квартире не было. Но чтобы помочь отцу, мама купила двух поросят и стала их откармливать. Откормила на славу, до 10 - 11 пудов. Часть свинины после убоя продали на рынке. Выручили деньги. Образовалось небольшое накопление. Какая ирония судьбы. При аресте отца это небольшое накопление, добытое тяжелым трудом мамы и нас, конфисковали. Так пропали наши трудовые денежки. Некоторое время мы пировали. Мама приготовила карбонат, ливерную колбасу, сальцесон и так называемую по-польски кашанку (это кровяная колбаса с гречневой кашей). Свиное сало засолили впрок. Это была большая подмога.

Как я уже писал, мама пережила трагедию отца в Польше, когда его чуть не расстреляли поляки и потом осудили на 10 лет каторги. Тяжелое тогда обрушилось испытание на его голову. Но она была очень молода, ей было всего 22 года. И вот в 1937 году новое испытание — арест отца. Его арестовали органы НКВД 16 сентября 1937 года, а ее, когда она принесла отцу передачу, 20 октября 1937 года.

Мама была практически малограмотной русской женщиной. И в чем ее можно было обвинить? И вот стряпается на

 

- 47 -

нее дело в антисоветской пропаганде. Привлекли в качестве свидетеля соседку по дому. Та дала, видимо под давлением, голословные показания, что мама ругала советские порядки» вела антисоветскую пропаганду. Других свидетельств не было. Состряпанное дело, шитое белыми нитками, передали в Ленинградский областной суд. На суде, по рассказам мамы, сказали, что прямых доказательств нет, но когда она ездила за детьми в Польшу в 1925 году, возможно, она выполняла задание отца. Ленинградский областной суд 17 июня 1938 года приговорил мать по ст. 58-10 ч. 11 УК РСФСР к 5 годам лишения свободы с отбытием наказания в лагерях заключенных.

Мать посадили в концлагерь в район Березников. Удивительная жизнеспособность была у мамы. Она приспособилась к лагерной жизни. Выручало ее то, что она умела хорошо шить. Сначала она работала и а массовом пошиве разных швейных изделий для лагерных потребностей (рукавицы, телогрейки и т. п.), а потом обшивала жен лагерного начальства.

До войны, после моего освобождения и восстановления в студентах Ленинградского университета, с 1939 по 1941 год„ я систематически помогал маме, высылал ей продуктовые посылки и деньги. Связь с мамой я установил сразу после освобождения, так как мама сразу сообщила свое местопребывание своей сестре, моей тете Жене, которая жила с семьей на ст. Хвойная Ленинградской области. В период между днем освобождения и днем восстановления в студенты я жил у тети Жени. Будучи студентом, мне удавалось подрабатывать и тем самым обеспечивать не только себя, но и помогать маме, а также брату, который тоже находился до 1940 года в заключении. Во время войны связь с мамой была невозможной, так как я находился в Ленинградской блокаде в армии. Но после демобилизации из армии в июне 1942 года я приехал в г. Архангельск. Адрес мамы у меня оставался, и мне вновь удалось восстановить переписку с мамой. В 1943 году мама сообщила, что ее освобождают. После освобождения летом 1943 года она приехала ко мне в Архангельск и с тех пор стала жить у меня. На работу она не поступала, а вела домашнее хозяйство моей семьи. В 1943 году в сентябре я женился, в 1944 году появилась у нас с женой дочь Лена. Бабушка, естественно, целиком отдалась воспитанию внучки.

Но и в Архангельске органы НКВД не давали, покоя маме. Однажды, вызвав ее в милицию, учинив допрос, они сообщили ей, что лишают ее советского гражданства, выдали ей паспорт для лиц без гражданства и велели каждый год приходить на регистрацию. Дикий произвол продолжался. Никакие мои доказательства, что это был противоправный акт, не

 

- 48 -

действовали. Пришлось писать жалобу в Министерство иностранных дел, чтобы оно подтвердило законное советское гражданство матери. В 1921 году отец и мать по решению правительства РСФСР получили советское гражданство. Ведь отец приехал а Советскую Россию вместе с матерью как политкаторжанин по решению Советского правительства. Через некоторое время маму вызвали в милицию и обменяли вид на жительство для лиц без гражданства на советский паспорт. Извинений за нанесенный матери моральный ущерб, конечно, не принесли.

В 1946 году мама вместе с моей женой и дочерью переехали ко мне в Москву. Жили мы в Машенькой комнатушке 10 м2 в общежитии Тимирязевской академии на Лиственничной аллее, 16. И в Москве маме не дали покоя. В 1950 году ее опять вызвали в милицию, опять учинили допрос и дали ей предписание о выселении из Москвы за 101 км. Мои ходатайства об отмене этого произвольного выселения ни к чему не привели. В управлении милиции г. Москвы сказали, что выселение связано с судимостью матери по 58-й статье. И вот моя бедная мать вынуждена была выехать за 101 км. Сняла комнату в г. Александрове по Ярославской ж. д., и там жила до амнистии, которая была объявлена после смерти Сталина.

Когда я начал хлопоты по пересмотру дела отца, я одновременно ходатайствовал о пересмотре дела матери. И вот 6 ноября 1967 года из Верховного суда РСФСР, а 20 ноября 1957 года из Прокуратуры РСФСР пришло уведомление, что приговор Ленинградского областного суда от 17 июня 1938 года постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 25 октября 1957 года отменен и дело производством прекращено за недоказанностью обвинения.

Так кончилась эта страшная трагедия и история. Родители мои были полностью реабилитированы. Но кто поймет те наши страдания, которые мы пережили? Эти страдания для матери не прошли бесследно. Она тяжело болела. Все откладывалось на сердце. Умерла мама в Москве в больнице у меня на руках 14 мая 1963 года, на 66-м году жизни. Когда она умирала, я держал ее руку. Я был с ней. Ее сердце биться перестало, а из ее глаза вытекла крупная слеза.

Так я ее запомнил. Мама похоронена по ее завещанию по православному христианскому обычаю. Гроб стоял в церкви Пимена на Подвисках. Ее похоронили по всем правилам христианского обряда на Химкинском кладбище. Но она могла еще жить, если бы не те несчастья, которые уготовила ей безжалостная история и безжалостные, жестокие люди.

Как я уже писал выше, органы КГБ не прислали документальную оправку о содержания дела матери, а огра-

 

 

- 49 -

ничились, как и а отношении отца, устным, телефонным сообщением.

15 октября 1990 года, одновременно со справкой об отце, УКГБ по Ленинградской области прислало мне официальный документ и в отношении дела матери. В справке от 12 октября 1990 года № 10/37-П-30869 сообщается:

«Ваша мать — Рачинская Мария Алексеевна, 1898 г. рождения, уроженка ст. Лапы, Гродненской губернии, гражданка СССР, беспартийная, домохозяйка, до ареста проживавшая в г. Лодейное Поле, ул. Всеобуча, д. 33 — была арестована 20 октября 1937 г. по обвинению «в систематической контрреволюционной агитации, пропаганде польских националистических взглядов среди населения». Приговором Выездной сессии спецколлегии Ленинградского областного суда в г. Лодейное Поле от 17 июня 11938 г. Рачинская М. А. была осуждена к 5 годам лишения свободы.

Постановлением Президиума Верховного суда РСФСР от 25 октября 1957 года Рачинская М. А. полностью реабилитирована».

Скупая, конечно, справка, но и ее пришлось получить под нажимом, после нескольких ходатайств.