Из воспоминаний П. Е. Мельгуновой

 

Приблизительно 10 февраля (20 г.) были арестованы Щепкин Дмитрий Митрофанович и Леонтьев Сергей Михайлович. С. П. толковал этот арест в связи с процессом Самарина. Он решил «проверить свое положение через Рязанова». Последний назначил ему свидание 17 февраля... От него С. П. должен был пройти в «Задругу», а потом решил идти домой, где мы с А. ждали его. Около 9 час. он пришел и сообщил, что Рязанов считает, что он может спокойно легально жить на своей квартире, что он (Рязанов) наводил справки.

Около 10 часов раздался звонок, я открыла — ...высокая блондинка. «Дома С. П. М-в?» — «Он в это время не принимает». — «Мне по спешному делу».

«Это латышка-чекистка», — сказал С. П., выпроводив ее. «Уйдем через черный ход». — «Нет, все равно, авось так скорее все выяснится, и можно будет жить легально». Не успел он кончить, опять звонок. За мною следом в переднюю выходил С. П., за нею — входил комиссар ЧК. «Вот гражданин Мельгунов», — указала она ему на С. П. «Меня нечего было опознавать, я у себя на квартире и не скрываюсь», — заявил С. П.

Комиссар вытащил бумажник и протянул ей «косую» (так назывались ленинские тысячные билеты). «Мало!» — «Довольно, и вы мне больше не нужны». — Ушла, недовольная. «Где у вас телефон?» — звонит: «Застал здесь, пришлите стрелков, я жду!»

Уселись мы все кругом чайного стола, комиссар против меня, положив револьвер на стол. Водворилось глубокое молчание. Наконец раздался властный звонок, комиссар бросился открывать, через минуту на пороге в театральной позе, держа руку на рукоятке нагана, остановился следователь или особо-уполномоченный Особого отдела ВЧК. Он был очень эффектен: шлем на

 

голове с спускающейся на плечи кольчугой, весь до зубов вооруженный, за ним два солдата стукнули об пол прикладами. Немедленно он попросил С. П. перейти в кабинет. После краткого опроса там они вернулись. Всюду толклись солдаты. Тут он предложил собрать все необходимое в тюрьму. Спросила его фамилию, — Агранов, фамилия, мне ничего еще не говорившая. Наконец, все было собрано, мы простились, не подозревая, конечно, что на целый год. Агранов взял с собой своих стрелков, оставив с нами того первого комиссара-латыша и двух солдат. Комиссар должен был произвести тщательный обыск.

Наша печурка к утру напустила такой дым в комнату, что комиссар окончательно ошалел, а предстояло обыскать еще 6 комнат. Я сказала ему, что у нас обыкновенно все просто опечатывали. Он опять стал звонить по начальству, сказал, что совершенно болен, и предложил опечатать. Там последовала санкция.

Часа в 4 дня, наконец, опечатали все комнаты, кроме спальни, ванной и кухни, проглядев большую дверь из спальни в столовую, завешенную ковром.

После каждого такого события, после ночи, суток или нескольких суток обыска, как было в последний (5-й) раз, натянутые до крайности нервы всегда как-то падали, и трудно бывало сразу войти в новую колею, а это было необходимо, и как можно скорее.

С первого же утра после ареста надо было добиваться права сделать передачу. Я прошла в этом отношении через все стадии ЧК первого пятилетия и, должна сказать, чем дальше, тем становилось хуже, хотя постепенно все более и более отливалось в какую-то форму, но форму нелепую, нарочито жестокую.

От первоначальных условий, когда, правда, царил полный произвол, веяло чем-то доморощенным, там всегда, понаблюдав немного, можно было найти более податливого, более мягкого человека и, претерпев крик и ругань, все же добиться своего; тогда не приходилось, как в 20-м году, путем огромных усилий доходить до высшего начальства, чтобы сделать внеочередную передачу. Ну, а летом 22-го года в комендатуре просто не отвечали — стена выросла доверху, и заглянуть за нее не было никаких сил. То же происходило и с техникой передач и их содержимым.

Вообще не было хуже тюрьмы Особого отдела ГПУ, которую сумели так усовершенствовать, что, действительно, стало абсолютно невозможно узнать хоть что-нибудь о заключенных.

 

Недели 3 не получала я ни словечка от С. П., наконец, мы с Александрой Львовной (Толстой) позвонили Агранову с просьбой принять нас, он назначил день, и мы, собрав большую корзину передачи, отправились. Говорить с Аграновым начала Александра Львовна, умевшая легко называть их всех «товарищами», умевшая их очаровывать и добиваться своего; я села в стороне, и с первых же слов мне стало ясно, что дело серьезное. «Вы и не знаете, в чем он замешан» — это был лейтмотив, о свидании не могло быть и речи. Вскользь Агранов спросил, почему А. Л. принимает участие в С. П. «Мы большие давнишние друзья», — ответила она спокойно. Мы и не подозревали, что участь ее в это время была уже решена; доклад-донос проф. С. А. Котляревского был в руках Агранова.

Потянулась длинная, томительная история от вторника до вторника, варьировалось только «придите» с «позвоните». В свидании Агранов отказывал. Это было Великим Постом.

Приблизительно в середине марта атмосфера вокруг «дела» стала сгущаться.

С. П. Симеон, адвокат, наш друг, отправившись к своему бывшему товарищу комиссару юстиции Д. Курскому, вернулся очень расстроенный: «Дело плохо, не исключена возможность военного суда, тогда грозит расстрел, возможна тоже ликвидация дела прямо Особым отделом, это — еще хуже».

В это время была уже арестована Александра Львовна, «дело» все усложнялось.

Наконец, 27 апреля, во вторник на Фоминой, мне дал Агранов первое и последнее свидание за все полгода сидения С. П. во внутренней тюрьме Особого отдела ГПУ. Этому свиданию предшествовала более чем часовая «беседа», попросту допрос, которому меня подверг Агранов. «Скажите, где спрятан архив Национального центра?» — «Не знаю». — «Нет, вы знаете». — «Не знаю», и т. д. Все одно и то же. «Значит, мне придется вас арестовать — посидите, заговорите! Во всяком случае, я знаю, что у вашего мужа было три или четыре нелегальных квартиры». — «Никогда не слыхала». — «Вы говорите неправду... Ваш муж говорит, что архив у него дома, но я не верю, я знаю, что там ничего нет». Я молчала. «Но вы все же должны мне сказать, где архив, ведь я должен был бы вас давно арестовать как соучастницу мужа; вы давали свою квартиру для заседаний Тактического центра, вы исполняли их поручения». — «Нет, не исполняла». — «Я все знаю».

 

После долгого молчания я спросила, могу ли я все же перед арестом повидать С. П. «Нет, ни в каком случае, лучше скажите». Опять замолчали...

«Подождите в канцелярии»... Минут через десять Агранов позвал меня: «Сейчас вам дадут свидание с мужем на 10 минут».

Лицо у С. П. было нездоровое, желтое, глаза красные от бессонницы. Многое надо было сказать, что выскочило из головы — Агранов достиг этой цели; все же успела шепнуть про темную роль С. А. Котляревского, которого уже выпустили и о котором ползли странные слухи.

Больше до суда, т. е. до августа, свидания нам не дали.

В конце июня я была арестована...

Книжный способ нашей нелегальной переписки доставил С. П. одно очень большое волнение — в его одиночку неожиданно посадили своего же якобы арестованного следователя ЧК — он, спросив разрешение, почему-то жадно набросился на книги, и вот С. П. целый день трепетал, что тот подсажен со специальной целью узнать способ сношений наших и что он натолкнется на него в книгах. К счастью, к вечеру его увели.

Арестованы мы с 3. были в 20-х числах июня в комендатуре случайно и нелепо, когда пришли с передачей.

Должна сказать, что эту передачу С. П. получил, но только в 11 ч. вечера и так перерытую, что догадался сразу, особенно из-за 11 часов, что что-то случилось, и беспокойно ждал пятницы — следующего дня передачи.

В пятницу при обыске передач вещи, посланные мне, частью попали к С. П., конечно, по безграмотности стражи. Он по этим вещам с надписью для меня сразу понял, что я арестована.

Пока я числилась по делу комиссара Павлова, С. П., узнав это, был уверен, что меня быстро освободят, но, когда он узнал о переводе меня в ведение Агранова, он запротестовал, заявив, что я не причастна к делу Тактического центра. Агранов же не желал меня освобождать, и С. П. объявил голодовку, требуя моего освобождения.

Сидя во внутренней тюрьме Особого отдела, я этого не знала, конечно.

Недель через 5, как-то после обеда в камеру вошел чекист: «М-ва с вещами». Провел в контору нач. тюрьмы Попова, там был только один помощник: «Распишитесь, на свободу». Попросила передать С. П. еду. «Не могу, его нет». — «Где же он?» — «Перевели». — «Когда?» — «На днях», — старается

 

отвечать неопределенно... «Желаю вам к нам больше не попадать, не так-то легко отсюда выйти», — любезно проводил он меня. Солдат сочувственно предложил отнести вещи. Прошли формальности комендатуры, «На свободу», — радостно возглашал солдат, будто его освобождали, сам предложил еще позвать извозчика.

Семнадцать дней голодовки. Мучительно было, как рассказал мне С. П., первые три дня, когда томил голод, потом это кончилось, наступила полная апатия и все растущая слабость. На семнадцатый день его вызвал Ягода, который в это время быстро поднимался по служебной лестнице и был на ножах с Аграновым. С. П. еле дотащился к нему. Спросив о причинах голодовки, о которых он якобы не знал, Ягода дал слово освободить меня, прислал к С. П. врача и взял с него обещание кончить голодовку. К счастью, в этот день Александра Львовна, к этому времени уже освобожденная, имела возможность передать С. П. несколько свежих яиц. Все передачи за время голодовки возвращались приносившим, приводя дома всех в отчаяние — объяснений не давалось. Яйца были приняты, и С. П. первые дни ел по одному в день, да есть и не хотелось. Его тут же, до моего освобождения, перевели в Бутырки — пешком, далеко — верст пять, с тюком вещей и главное книг. Откуда взялись силы? — так велик был подъем, радость вырваться из внутренней тюрьмы Ос. отд. Солдат конвойный не торопил, и С. П. много раз вынужден был садиться на краю тротуара. Его сразу поместили в «изолятор» — нечто вроде «санатория» тюремного для поправляющихся и слабых. Там он попал к другу нашему и своему сопроцесснику, меньшевику, д-ру В. Н. Розанову¹, который принялся его энергично выхаживать (t° у С. П. при прибытии в «изолятор» спустилась почти до 34°, а ноги отекли, как бревна) — необходимо было восстановить очень быстро здоровье для предстоящего в середине августа «суда».

 

Перед «судом»

 

Предполагалось, что «суд» будет в начале августа, надо было все сорганизовать, и мы с А. М. Щепкиной принялись за дело. Потянулись переговоры с тюрьмой (вся «головка» процесса была в Бутырской тюрьме) — сношения наладились. Сговаривались о защитниках. С. П. никого не хотел. Мало было шансов, что их вообще допустят к защите. Адвокаты все же хотели познакомиться со следственным материалом. Пошли переговоры с Крыленко¹, который ни за что не согласился допустить к защите Симеона, да и на Тагера и Полянского не шел. Разговоров о Тагере и Муравьеве было без конца — с большим трудом они были допущены, тоже и П. Лидов. Тагер договорился с Крыленко, что он разрешит нам снять копии со следственного материала. Мы с Щ-ой пошли к Крыленко в его роскошный особняк. «Кто будет работать?», «Сколько?», «Кто за них отвечает?» и т. д. — сыпал он быстрыми вопросами. «Можете после закрытия канцелярии хоть все вечера, пока согласится дежурный. Значит, за вашей ответственностью 12 человек?» — «Да». — «Хорошо».

В этот период подсудимые были в ведении Крыленко, а не ГПУ. Мы пошли просить у него свиданий до суда. Он сказал, чтобы мы подождали день, что через день их приведут из Бу-тырок в его канцелярию знакомиться с материалами, и тогда он даст свидания, сколько угодно.

Служители быстро освоились с нами — помогли хорошие папиросы, — и на работах вечерних в канцелярии мы не чувствовали их гнета, сидели иногда до 11 ч. вечера, усидчиво писали; написанное тотчас же передавалось машинисткам (нашим друзьям). Самыми большими оказались показания С. А. Котляревского. С ними было очень трудно — увесистый том постоянно требовали наверх, где знакомились с материалами обвиняемые, или же его брал кто-либо из адвокатов. Так всего и не успели переписать, как ни гнали.

Нам с С. П. дали свидание уже после того, как он ознакомился с некоторыми показаниями, и был сильно потрясен показаниями N. — отгораживание человека, который стоял близко, явное желание себя обелить произвело подавляющее впечатление — «Ведь этим они нас топят» — да, это было топление «головки», которая, в действительности, не была так конспира-

 

тивно отмежевана, как выходило из всех показаний. Ясно было, что люди спасаются хотя бы ценою гибели своих же. Но другие показания мало задевали С. П., больно было только от тех, близких, от кого этого никак не ожидал.

Дней 5 или 6 приводили их из тюрьмы, мы их встречали, передавали им еду, потом нам давали длинные свидания, а в 4 ч. мы садились за работу. Потом дома все подбиралось, сортировалось, доставлялось адвокатам и т. д. В субботу 13-го — последний день — их привели со всеми вещами, так как прямо из канцелярии отправляли на кремлевскую гауптвахту с тем, чтобы оттуда уже вести на «суд».

 

«Суд»

(Дело Тактического центра)

 

Несколько раз день «суда» назначался и откладывался. Несколько раз менялось помещение. Наконец, день и место были фиксированы — понедельник 15-го августа (1920 г.) в большой аудитории Политехнического музея в 12 ч. дня. В этот первый день под усиленным конвоем привели из всех 27 обвиняемых только 8¹. Восемь неотпущенных: Щепкин Д., Леонтьев С., Трубецкой С., С. П., Розанов В., Муравьев Валерьян, Морозов и Пучков. Публику пускали по билетам, каждой из нас дали на руки по 6—12 билетов, причем мы должны были предварительно записать всех, кому их раздадим с адресами, степенью родства и т. д. На наше счастье, комендантом «суда» был назначен один из служащих канцелярии Крыленко, который как будто нам сочувствовал, содействовал устройству в перерывы свиданий, не придирался.

Есть стенограмма, но она бледна и часто неверна. Отдельные штрихи в память врезались очень ярко.

Все воспринималось остро. Сама уже зала с красным сукном, с толпящимися везде чекистами, солдатами ВОХРы в шишаках, производила тяжелое впечатление.

Зала была полна. Ровно в 12 ч. ввели подсудимых, тех восемь разместили на первой и второй скамьях в середине, по краям сели солдаты с ружьями, а пришедшие с воли подсудимые сели отчасти сзади,' отчасти на боковых правых скамьях.

 

Появился комендант со словами: «Встать, трибунал идет». На сцену из боковой двери вышли 3 судьи и 2 заместителя: председатель Ксенофонтов, бывший председатель МЧК, толстый, свинообразый, с свирепым лицом, Жуков (крыленковский помощник) и Галкин, бывший рабочий, теперь чекист, заместителями были два чекиста.

Перекличка подсудимых и затем чтение секретарем обвинительного акта. Чтение — какое-то бормотание — длилось больше двух часов. По окончании председатель объявил перерыв до следующего дня.

Пеструю картину являл стол защиты: кроме приглашенных нами и допущенных после долгих препирательств Тагера (защитника четверки, т. е. Тактического центра), Муравьева Н. К. (тоже) и Лидова П. П., сидел ряд так наз. правоза-ступников, т. е. адвокатов, допущенных уже к постоянным выступлениям в трибунале; здесь их было четверо, и все как на подбор: защитник Котляревского — Рязанский (его ученик), Машбиц — комическая фигура, нанятая Морозовым для его специальной защиты, Брусиловский, подслеповатый, самонадеянный, и последний (фамилию забыла), постоянно бывший пьяным.

Одна из боковых аудиторий была отдана под обвиняемых, тех, что были под арестом. Туда в перерыв нас пускали повидаться. Там мы сидели каждая со своим. Иногда перерыв затягивался, и мы около часа проводили вместе. Говорить никто не мешал, никто не следил за нами. С. П. несколько оправился от своей голодовки; ему пришлось бороться с сопроцессниками, чтобы направить их по той линии, которая ему казалась наилучшей; для этого Трубецкого и Леонтьева, давших убийственные для себя показания на следствии, приходилось убеждать говорить на «суде» не то и не так: расчет оказался правильным — Крыленко не знал хорошо показаний на следствии и не мог подловить, и Л. с Т. удалось многое изменить, в чем они себя оговорили.

Сперва М., а потом И. М. Ч., наши верные друзья, оба врачи, достали мне цианистый калий — быть расстрелянным С. П. не хотел. Но одна стеклянная трубка, переданная мною ему на свидании, у него исчезла. Он поздно это заметил, и надо было в последний день передать ему флакончик¹.

 

Со второго дня суда начался допрос обвиняемых. Крыленко язвил, но быстро стало ясно, что он-то следственного материала не знает. Тяжелые, одни из самых тяжелых впечатлений от «суда» были речи ряда подсудимых, живших давно уже на свободе. Проф. Кольцов, проповедник евгеники, человек, принимавший более близкое участие в работе, чем все главные подсудимые, ближайший друг Н. Н. Щепкина, казначей организации, имевший счастие не быть известным Виноградскому, всех выдавшему. Этот человек, изображая на суде полную невинность, старательно отмежевывался от «шестерки»¹ — ведь отмежеваться от них значило спасти себя, это значило, конечно, тоже потопить их, подтвердив конспиративность и замкнутость этого таинственного Центра, на что особенно упирало следствие, сумевшее отграничить тех подсудимых, все показания которых пестрели заявлениями: «Мы ничего не знали», «Нам ничего не говорили» и т. д. «Мы собирались только, чтобы побыть вместе, нас угощали чаем со сметаной» (мы их и прозвали, этих людишек, «сметанниками»). Вот проф. Устинов, распинающийся за советскую власть, он ей служит, понял, признал, он будет ей верен всегда. Вот великолепное животное проф. Сергиевский, «красавец мужчина», который не постыдился подтвердить свои предварительные показания относительно страхования на два фронта — он и в Совет Общественных Деятелей вступил, только чтобы оградить себя от «деникинских шомполов», и на презрительный вопрос Крыленко: «Двойное страхование?» — как бы плюнул себе в лицо, четко отчеканив «да». Я уже не говорю о Виноградском — он стал провокатором с первого дня заключения, он был уверен, что на суд его не вызовут, так обещал ему Агранов, редко державший слово.

Котляревский, самая фигура которого подобострастно извивалась и как-то припадала перед судьями, говорил заискивающим голосом. Старательно отмежевываясь от Центра, он все время трепетал, так как был в этом Центре и сам составлял для него проекты — будь кто-либо из них подобен ему и скажи о нем хоть слово, не легко ему было бы выпутаться. А между тем они, знакомясь в канцелярии Крыленко со следственным материалом, убедились, что Котляревский сыграл предательскую

 

роль: он взялся составить для следствия по показаниям подсудимых и своим воспоминаниям общую сводку деятельности всех трех организаций¹. Его показания — тяжелый толстый том. Он всех топил самым усердным образом, позабыв только упомянуть о своей деятельности. Перед его допросом на «суде» С. П. просил кого-то из защитников передать ему, что, если он и тут будет подчеркивать замкнутость и таинственность заседаний Тактического) центра, то он, С. П., выведет его на свежую воду. Он все же ничего не сказал, вильнул.

Высокие слова, а в сущности только самоотгораживающиеся говорил Фельдштейн, этот расслабленный эстет. Очень смело держалась Александра Львовна, погубившая себя последним словом, в котором заявила, что, будучи последовательницей отца, суда не признает и считает его насилием, особенно большевицкий «суд».

Как держались социалисты — члены Союза Возрождения? Филатьев — с большим достоинством, но и осторожно; Цедербаум-Левицкий прямо заявил, что никакого замкнутого Центра не было, что каждый из членов организации мог бывать на заседаниях, так что ответственность несут все равную, каждый мог бы быть на шесте главных обвиняемых, — его речь была в высшей степени благородна; Кондратьев — бывший эс-эр, член Союза Возрождения, входивший в Центр заместителем С. П., проявил большую трусость — от всего отгородился, нигде не бывал, ни в чем не участвовал. Перед «судом» он через меня послал содержавшимся в тюрьме тезисы своих показаний, на них же он строил свою защиту, и сразу в тюрьме увидали, что он отгораживается; он утаил, конечно, что замещал С. П. как раз на том особенно инкриминируемом «головке» собрании, где решался вопрос о военном выступлении, за которое Кондратьев стоял. «Спасайся:, кто может» было его девизом, и он спасался, двинув даже в виде арьергарда на «суде» свое крестьянское происхождение.

Я говорю только об отдельных фигурах, многие были очень бесцветны. Накануне последнего дня заседание было прервано на несколько часов: ждали Л. Троцкого, известившего трибунал, что он желает выступить свидетелем. Он явился замолвить слово за Валериана Муравьева, поступившего на службу в комиссариат иностр. дел. Закончил он свое похвальное заявление

 

широким, театральным жестом в сторону «головки»: «А эти нам теперь уже не страшны; завтра мы берем Варшаву»¹. Во всех его жестах и движениях было что-то балетное, все выступление было театрально.

Мне рассказывали потом, что в Особом отделе, куда их всех привели, в общей камере все, как от чумы, отворачивались от Виноградского: он лег на нары и пролежал все время, делая вид, что спит, и только один Устинов заботливо предложил ему чая.

Последний пятый день был самым тяжелым — это был день «последнего слова», причем «суд» заявил, что все должны сказать о своем отношении к советской власти и к польской войне (как раз в это время красная армия «победоносно», как заявил Троцкий, подходила к Варшаве). Показания С. П. во время следственной части «суда» кое-кого (напр. Кускову) не удовлетворили, ему трудно было говорить, а кроме того все (защитники Н. К. Муравьев, Тагер, я под влиянием Симеона) оказывали на него давление, чтобы он не говорил того, что хотел, чтобы не ухудшить своего положения. Да и во время речи председатель обрывал его, мешал репликами, так что ему пришлось оборвать совсем конец. Зато в «последнем слове».

Последнее слово стали давать с конца, т. е. с самых незначительных, и так тянулось весь день.

Я не упомянула еще о том инциденте, который разыгрался с Трубецким: во время его допроса Крыленко вынул торжествующе новую папку, которой не было в деле и которой не давали для ознакомления: «А это что? какие делегаты и кем и зачем они повсюду рассылались?» Он хотел ошарашить, припрятал папку, никто о ней не знал. Помню недоуменный вопрос Трубецкого «Можно ли посмотреть?», жест Крыленко, протягивающего «убийственные» документы, помню, как вопросительно повернулся Трубецкой к С. П., который кивнул утвердительно, — «Эти материалы у меня от Мельгунова для рабо-

 

ты». С. П. встал: «Я разъясню, это касается меня». Лицо Крыленко — знак вопроса — «Это кооперативные делегаты, обследовавшие положение кооперации на местах», — весь эффект, подготовленный Крыленко, пропал даром.

Накануне день закончился обвинительной речью Крыленко — он мало был знаком с делом, поэтому все его выкрики сводились к «врагам советской власти», «контрреволюции» и т. д., все по общему шаблону. Но закончил он свою речь, требуя для головки из четырех, «подготовлявших вооруженное восстание» — Леонтьева, Трубецкого, Д. Щепкина и Мельгунова, — расстрела. Со стуком кулаком по столу, с бешено вытаращенными глазами, задыхаясь, свистя и шипя, как-то особенно выкрикнул он это слово.

На этом кончилось заседание.

«Последнее слово». У Леонтьева от волнения сорвался голос, сорвался от рыданий. Потом Д. Щепкин — он говорил спокойно, не ярко, но до конца выдержал. Трубецкой — кратко, с большим достоинством и мужественно. Теперь С. П. — последний. И вдруг председатель поднимается: «Объявляю перерыв». Все остолбенели. Зала была полна, нагнали солдат, чекистов. Никто не двинулся с места.

Через 5 минут заседание возобновилось. С. П. был совершенно бледен. Он решил сказать все: «Ведь это, может быть, в последний раз, я не могу не сказать». С первых же слов его я почувствовала, что он вполне владеет собой. Величайшее напряжение воли в словах, звуке голоса. Ясно, громко и отчетливо бросал он в лицо «судьям» все, что думает об этой власти, предсказывал им термидор, говорил все открыто, без сомнений и страхов. Говорил, что желает победы Польше и всем, кто бы ни сверг советскую власть. Говорил, чтобы высказаться, чтобы не уйти из жизни, не бросив в лицо большевикам всю свою ненависть и веру в их гибель и возрождение России... Я не могу всего передать. Стенограмма бледна, нет тона, нет смелого вызова, нет всего уверенного вида. Зала замерла, и громкий голос раздавался четко и ясно.

Мне видны были лица судей, впившихся в него глазами, лицо Крыленко, с которого сбежала обычная саркастическая усмешка-гримаса. Всё насторожилось. И когда он кончил — миг еще продолжалось напряженное молчание, потом какой-то гул одобрения прошел по зале. «Суд» поднялся и удалился.

«Разве можно таких казнить», — говорили красноармейцы в задних рядах; кое-кто плакал. Ко мне бросились знакомые и

 

незнакомые выразить свое восхищение. «Он всех спас», — предсказывали некоторые... Подсудимых увели.

Началось томительное ожидание. Мне надо было передать цианистый кали. Подсудимых строго изолировали. Н. К. Муравьев, защитник, после долгих убеждений, наконец, обещал мне передать в последнюю минуту. Надо было предупредить С. П. Их через залу проводили в уборную. Вели Вал. Муравьева. «Пусть пойдет С.» — удалось шепнуть ему. Когда шел С. П., я протянула руку, он свою, но ведший его чекист увидал и отнял записку. Через несколько минут меня таинственно позвал комендант: «Вы передали записку, она у меня, чекист грозит доложить, если я не передам ее Крыленко». — «Передайте». — «Уж вы на меня не сердитесь, иначе не могу». — «Бог с вами». Меня вызвали с эстрады к тому же Крыленко. «Это вы передали записку?» — «Я». — «Почему вы знаете приговор?» — «Говорят». — «Кто это С. П., который все знает?» Я молчала. «Я, впрочем, и сам знаю, что это Симеон... А какой это флакончик вы хотели передать? валерьянку?» — «Да, да». — «Где же он у вас?» — «Дома». — «А не тут?» — «Нет, нет» (он был тут у кузины Юли в руках). «А ваш муж читал записку?» — «Нет, не успел», хотя С. П. успел посмотреть, когда чекист отнимал. Крыленко успокоился и отпустил меня, угрожая, что в случае чего он передаст записку суду и это повлияет на решение.

Среди публики ползли плохие слухи... Отъезд Симеона. Он дал, конечно, все указания: куда, как и кому подавать бумаги в случае смертного приговора. Я не слушала — С. П. требовал, чтобы я ничего не подавала. Все были уверены, что приговор составлен заранее, но почему же так долго совещается трибунал? И когда этому конец?

В 12-м часу ночи началось волнение, все потянулись в залу — она была переполнена охраной. Двери заперли, и у каждой поставили солдат. Ввели подсудимых. «Встать», — голос коменданта — зала поднялась. Ксенофонтов начал читать опять с последних (Урусов, единственный, освобождался совсем). Чтение с запинаниями шло вперед, наконец, чуть не 20 человек — к расстрелу, потом градации замен, и опять четверых — последних — замена 10-ю годами тюремного заключения. Вздох облегчения прошел по зале, и вдруг все смешалось в общем гуле. Залу заперли, никого не выпускали, боясь демонстрации. Увели их...

Потом уже мы узнали о финале, разыгравшемся в комнате подсудимых после приговора, пока еще тех, кто так подло ку-

 

пил себе свободу, не успели отделить. На шею Трубецкому бросился Котляревский, а сзади повис на нем Фельдштейн, и оба, плача, умоляли «простите». Потом Котляревский бросился к С. П. и тоже полез целоваться, прося «простить»!

 

После приговора

 

Их не долго продержали после приговора в Ос. отд., на следующий же день перевели в Бутырки.

Бесконечная усталость. Уставать нельзя. Надо добиться свидания. Опять Крыленко, мы с А. Щепкиной перед ним. «Свидание? Это меня не касается». — «Да нет же, без вашего разрешения не дают». — «Зачем вам?» — странный вопрос. Говорим, убеждаем. Бежит распорядиться, мы за ним, так важно маленькое слово «личное», без него ужасное свидание через 2 решетки с шагающим между ними часовым — это «общее». Получили, наконец, ордера.

Очень скоро эти свидания раз в неделю перестали нас удовлетворять, и мы решили с С. П. добиваться еще второго свидания — «делового». Опять я у Крыленко: «Мне нужно деловое свидание, я должна переговорить о нашем журнале». — «Давно пора закрыть — контрреволюцию разводите». — «Да ведь он исторический». — «Все равно, тем хуже. Нет, не могу». — «Но мне необходимо». Дает, дает еженедельное деловое свидание. И наши личные свидания начинают чередоваться с деловыми. Тут все по-другому. Трудно только пробиться через первую преграду.

В тюрьме вспыхнула голодовка¹. Тюрьма гудела жутко. Я подошла к ней как раз в тот момент, когда по телефону начальник тюрьмы передавал, на какие коридоры не принимать передач. МОК (мужской одиночный корпус) еще в них не числился, но пока я добивалась приема передачи, объявил голодовку и МОК. Начальник тюрьмы уже закусил удила и ни свиданий, ни передач не разрешил... Выхлопотала себе свидание с С. П. Вера Николаевна Фигнер. Я сопровождала ее. Свидание дали на сборной. Вся тюремная обстановка так взволновала Веру Николаевну, нахлынули шлиссельбургские воспоминания, она расплакалась, как только мы вошли на

 

сборную. С большим страданием за С. П., которого очень любила, говорила она с ним.

На первый день Рождества дали свидание на целый день, т. е. до темноты.

Среди зимы в тюрьме установился обычай отпускать заключенных на дом; делалось это через одного заключенного, работавшего в канцелярии, оплачивалось спиртом. Он много раз обещал С. П. устроить отпуск, получил роскошную книгу авансом, и каждое воскресенье происходила осечка — боялся Попкович, начальник тюрьмы, получавший свою долю спирта, боялся, как он говорил, отпустить столь известного в Москве человека, боялся попросту попасться и все оттягивал.

Одно время С. П. был очень болен — кашель сильнейший, жар, но тем не менее он поднимался с койки и выходил на свидание. Вид был плохой, он кутался в свою арестантскую рыжую кацавейку на вате.

Умирал П. Кропоткин. Задружники, очень тяжело переживавшие отсутствие С. П., составили бумагу в ВЦК о необходимости освободить его для научных занятий — бумагу эту подписала В. Н. Фигнер, а двое из задружников повезли ее Кропоткину, который очень интересовался судьбой С. П.¹. Ему в этот день было лучше. Он их выслушал, поговорил с ними и подписал бумагу, — никто не думал, что эта подпись последнее, что он напишет. Через несколько дней его не стало.

13-е февраля (1921 года), воскресенье было днем торжественных похорон Кропоткина², и, когда процессия проходила мимо Бутырской тюрьмы, ворота распахнулись перед С. П. Он был освобожден.

Я не пошла на похороны, опасаясь, что С. П. все же придет в воскресный отпуск. Стук в дверь — С. П. Сразу даже не поняла, что совсем отпущен, но вещи как-то пояснили все лучше слов.

Конст. Вас. Сивкова³ в этот день повез в Бутырки книги для тюремной библиотеки, которой С. П. заведовал. На санках Сивкова и с его помощью дотащил С. П. свой багаж домой.

 

Пятый арест

 

31-го мая 1922 года мы возвращались с Виндавского вокзала, где проводили моих родителей за границу, с нами ехала Ев. Ив. Репьева, — она проводила Прокоповичей.

«Вряд ли вы очень спокойны за С. П.?», спросила она меня. «Нет, у меня такое чувство, что его арестуют». Он же, получив повестку, вызывавшую его 6-го июня на «суд» эсэров свидетелем, был уверен, что он вне опасности. В этот день забежала к нам А. М. Щепкина предупредить, что ее муж Дмитр. Митр, и Леонтьев арестованы. Я считала, что очередь за С. П.

В субботу вечером к нам зашел Иван Давыдович Р., и мы вчетвером с жившим у нас В. Н. Розановым сидели за чайным столом и говорили о предстоящем эс-эр. процессе. Часов в 10 позвонили — сразу узнался «их» звонок. Ввалилась компания, с ними женщина¹ ... Протесты и указания на повестку не помогли: «Мы вас и от себя в «суд» доставим».

Комиссар пошел с С. П. и Розановым в кабинет, а нас с Ив. Д. посадил в столовой, против нас солдата и приказал ему не спускать с нас глаз, не давать нам вставать и разговаривать.

Долго мы так просидели.

Безграмотный протокол с трафаретной анкетой; опросили всех, протокол подписали, и комиссар велел собирать вещи для С. П. в тюрьму. Уходя, они оставили засаду из 3-х солдат, которые должны были бодрствовать все время и следить за нами. 3 солдата в передней. Конечно, они не выдержали всю ночь и заснули.

— Ложитесь, — сказал мне Влад. Ник., — они к вам не войдут, это не полагается, и они могут ответить. Да и мы оба устроимся тут, рядом, в столовой.

Легла, не раздеваясь. Мучила мысль, сколько они пробудут, как снестись с волей и все сорганизовать за спиной недреманного ока. Храп стражи в передней вселял надежду, — не так уж мы отрезаны. Надо было предотвратить приход эс-эрки, которой С. П. назначил прийти завтра в 2 ч. за материалами для процесса. Для предупреждения своих все меры были приняты — свои знали все сигналы. Но как предупредить эту даму?

Утром солдаты как-то помягчали, — верно от чая, которым мы их напоили, и уже не так неотступно следили за нами. Ро-

 

занов занял позицию у окна в столовой... мы все же нелепо упустили единственную возможность предупредить эс-эрку. Была Троица, и рассчитывать утром в день отдыха на своих было невозможно. Все утро простояла я у окна. Солдаты сильно смягчились: один ставил самовар, другой сбегал за хлебом: «Еще рано, до начальства оберну», третий сидел в передней. Первым пришел телеграфист — его сразу заарестовали.

За ним кто-то с повесткой, еще кто-то. Сидели в передней и громко роптали.

Все, что можно было сделать, чтобы предупредить приход этой эс-эрки Богораз, мы сделали. Она позвонила ровно в 2 часа нетвердой рукой, настойчиво позвонила вторично; на лестнице я услышала тяжелые мужские шаги, она вошла и отшатнулась, спеша назад, но сзади нее выросла большая фигура в кожаной куртке, шагнувшая в переднюю и загородившая ей выход.

—   Я комиссар, — заявил кожаная куртка солдатам.

—   Пароль.

—   Какой черт пароль! Пришел обыск делать!

—   Мы без пароля не можем.

—   Да разве вы меня, черти, не знаете?

—   Мало вас, комиссаров; посидите, наш придет — разберет. Он уселся в передней и все бурлил и будировал вместе с другими арестованными, но гораздо сильнее их.

Богораз была подавлена, она явилась с большим пакетом материалов для процесса. Как даме, ей разрешили войти в столовую — тут она нервно бегала взад и вперед. Потом подсела к столу и тихо заговорила со мной — дверь в переднюю была настежь открыта. Кожаная куртка придвинулся к двери. Она просила известить ее близких, была в отчаянии из-за материалов, незаметно передала мне кольцо с фотографией. Я чувствовала, как жадно нас слушает кожаная куртка.

Так шло до 4-5 часов, когда вчерашний комиссар с несколькими человеками опять явился. Кожаная куртка оказался следователем Особого отдела — очевидно зная, что Богораз должна к нам прийти и не желая упустить добычу, он подстерегал ее и шел сзади, чтобы предупредить бегство, он высидел 3 ч. арестованным, чтобы выследить и узнать. Теперь же с портфелем под мышкой он уселся за письменный стол и принялся допрашивать задержанных. Быстро отпустив всех, кроме Богораз, — он старался тщетно добиться у нее и меня, о чем мы говорили, о чем она просила меня. Ей он объявил, что арестует ее. Я предложила ей хлеба и полотенце (мыло и расческа у нее

 

были). Она взяла полотенце. Ее увезли, а мы остались с теми же солдатами. Еды им принесли по селедке и немного хлеба. Они начинали озлобляться: их и за людей не считают. Нам это было только выгодно. Мне удалось снестись с тетей, и 3. 3. должна была явиться в 3 часа ночи, когда я, рассчитывая на крепость сна солдат, решила бросить ей в окно пакет для С. П., чтобы он не думал, что мы отрезаны. В эту ночь я спустила пакет на длинной веревке. Днем дом был под усиленным наблюдением, даже извозчик-сыщик стоял на стрелке улиц против наших окон.

На Духов день у нас был грандиозный обыск под руководством кожаной куртки.

Обыск длился часов 6-7. Студенты-свердловцы отобрали такую кучу вырезок из старых газет, что следователь изругал их вовсю: искать надо было не вырезки, а то, что между ними запрятано. Все перевернули вверх дном. Во время их пребывания позвонил Ив. М. Чупров, я вышла в переднюю, увидала его недоумевающее лицо, букет цветов в руках и услышала окрик солдата: «Куда лезешь, проваливай».

Удивительно быстро и легко большинство солдат переходило на нашу сторону. Их озлобляло скверное питание, полное забвение. Вот и в данном случае солдат выставил Ив. М., а на вопрос следователя из кабинета: «Кто там?» — не сморгнув глазом, ответил: «Нищий шляется тут».

После первого дня солдаты вообще перестали задерживать, они старались не впускать. Но, когда Наташа Фидлер, не взирая на них, пролетела прямо в столовую, солдат пошел за ней; перебивая ее, я старалась внушить ему, что она пришла вовсе не к нам, и не наша она знакомая, а моих родных. При этом мы говорили с ней на ты, и я убеждала ее уйти, а солдата — выпустить ее.

Он переспросил: «Она, значит, не ваша знакомая?» — «Нет» — мы расцеловались, и она ушла.

Не помню точно, но как будто еще утром приезжал следователь Решетов, утверждавший, что он сам бывший народник, знаком с писаниями Пешехонова — хотелось бы очень с ним познакомиться. «Вы, кстати, не знаете, где он?» — вскользь ввернул он. Пешехонов в это время жил под Москвой и, кажется, скрывался. Явившись к нам, Решетов прежде всего пригласил меня с ним «побеседовать».

—   Вы знаете арестованную у вас гражданку?

—   Нет, совсем не знаю.

 

—   А знаете Богораз или... — он назвал фамилию в ее фальшивом паспорте.

—   Нет, не слыхала даже.

—   Это ее фамилия. Зачем же она к вам пришла?

—   Наверно, в редакцию.

—   Так-с, а о чем же вы с ней говорили?

—   Предлагала чая, хлеба.

—   Хм!.. Мы все знаем. Вы дали ей полотенце?

—   Дала.

—   Признаетесь? Разве незнакомым дают? Вам не было жаль?

—   Было, но ее мне было больше жаль: я сама посидела в вашем собачнике и знаю, какая там грязь.

—   Странно, странно! Значит, из человеколюбия дали? Так и в протокол записать?

—   Пишите как хотите, но я ее не знаю.

Позвал Ив. Дав-ча. И его спрашивал о Богораз и тоже не верил, что он ее не знает.

На следующий день он явился, вызвал Ив. Д. и, наконец, объявил, что поедет с ним на его квартиру для обыска. Мы остались вдвоем с Розановым.

На следующий день опять явилась компания: искали определенных фотографий. Они выбрали редкие экземпляры: Дзержинский в окружении всех чекистов, Дзержинский с Ксенофонтовым, еще Дз. с кем-то. Они изумлялись, пожимали плечами, бормотали, что это неспроста, «там разберут», странно поглядывали на меня.

Оказалось потом, как мне говорила сестра большевика Ярославского Татьяна¹, что часть чекистов решила на этих фотографиях построить дело о подготовке покушения на Дзержинского. Ее вызвали в ГПУ, показывали фотографии и доказывали, что дело здесь очень нечисто.

За С. П. она усиленно хлопотала и была очень обеспокоена этим намерением ГПУ подстроить проект покушения на Дзержинского. Конечно, вся ее симпатия обуславливалась долголетней работой (в качестве фельдшерицы) с моим отцом доктором, которого она очень чтила.

Менжинский, думаю, понял сразу, что она не очень умна и очень темпераментна, и стал ее запугивать тем, что С. П. очень

 

крупный враг и т. д. Ей было трудно, но отступать она не хотела. Впрочем, конечно, ничего и не добилась — там с самого начала было решено, что весь эс-эровский процесс С. П. просидит, и ничто не могло изменить это решение.

Следователь еще приезжал к нам за какими-то справками, вообще нас дергали и не забывали. И так же внезапно, как делалось все, на пятые сутки к вечеру была снята засада.

Очень скоро стало совершенно ясно, что арест связан с процессом. Допросов не было.

Передачи к этому времени принимались еще строже, чем раньше. Запрещено было передавать в мешках, корзинках, даже салфетках. Я носила в веревочной сетке, указав им, что таковая не значится в списке запрещенных.

Несколько слов о комендатуре — она перебралась в огромное помещение прямо с Лубянской площади. Надо всем царило «справок не дают». Никогда в прежней комендатуре я не чувствовала такой непроницаемой стены между алчущими и вершителями судеб. Казалось сначала, что все больше оформилось, но не тут-то было: произвол царит полнейший.

Свидание я получила последняя. Это было приблизительно через месяц после ареста.

Я хотела непременно попасть в Благородное собрание (Дом Советов), где шло судбище над эс-эрами, попасть в тот день, когда будет допрос С. П. в качестве свидетеля. Я побывала на двух или трех заседаниях благодаря Красному Кресту (политическому), который получил два билета всего-навсего. Я ходила поджидать на улице привода С. П. в трибунал. Был арестован и Филатьев, тоже получивший повестку. Розанову повестку вручить не смогли за «ненахождением», хотя следователи, посещавшие нас в засаде, усердно называли его «товарищ доктор Розанов», но ассоциировать с Розановым не были в силах. В повестке С. П. была дата вызова, но, конечно, с первого же дня все даты нарушились. С. П. приводили в «суд» вместе с полковником Перхуровым, участником савинковского Ярославского восстания¹. Я увидала их, когда их выводили из Бла-

 

городного Собрания после целого дня пребывания там. В этот день я сидела на хорах в зале; накануне упомянули, закрывая заседание, свидетелей на завтра — Филатьева, Кондратьева¹ и С. П., но его не вызвали — может быть, Крыленке сообщили, что он собирается говорить весьма откровенно, не знаю, но через него перескочили — это было при мне — и перешли к другой группе свидетелей. Публика бывала арестована, двери на запоре, и до конца заседания не выпускали. Но и их, Перхурова и С. П., увели только по окончании, поэтому мне и удалось их увидать, но мельком.

К концу процесса, тянувшегося больше 2-х месяцев, настроение, искусственно подогревавшееся в тех «массах», которые должны были изображать народный гнев против эс-эров, заметно упало, на процесс почти не ходили, зала пустовала. Тогда решено было организовать демонстрацию грандиозную и потрясающую. «Народ» должен был вломиться в залу «суда» и требовать крови.

Обвиняемые выдержали до конца. Предрешенность приговора была очевидна.

Это сидение было для С. П. одним из самых тяжелых, потому что сидел он в общей камере внутренней тюрьмы Ос. отд., люди были самые разные, человек 6-7. Между прочим, один раз ко мне в книжную лавку «Задруги» прибежала какая-то женщина и говорит, что ее муж сидит с С. П., что у нее бывают постоянно свидания, и чтобы я написала письмо, она передаст. Я верю, что она от всей души мне предлагала, хотя тогда у меня было сомнение тем более, что муж ее был командиром красной армии; я, конечно, никакого письма ей не дала, просила что-то незначительное передать на словах. Она стала часто заходить. Уже два месяца сидел ее муж без предъявления обвинения. Два месяца было назначено сроком: если не предъявлялось обвинение, должны были выпустить. Так с ним и сделали, его выпустили, и уже через день она,

 

как безумная, прибежала сказать, что его снова взяли — т. е. начинались снова два месяца. С. П. не уверен в том, уцелел ли этот «красный маршал» новой формации, он был из будирующих и все говорил о свержении головки во имя национального государства.

Наши свидания бывали раз в неделю на 1/2 часа в одной из канцелярских комнат, часов в 6 веч. в присутствии какого-либо субъекта. С. П. был в сквернейшем настроении — заниматься в условиях жизни общей камеры было невозможно тем более, что стояла сильная жара. Он собирался объявить голодовку, требуя допроса и предъявления обвинения.

Начальником тюрьмы в это время был Дукис — жестокий латыш, он ни с чем не считался и в один из обысков отобрал у С. П. карандаш и бумагу, которые он имел по специальному разрешению. С. П. жаловался. Вернули.

Выпустили С. П. вместе с С. Леонтьевым и Д. Щепкиным.

Процесс эс-эров кончился через 4-5 дней. Было много смертных приговоров, потом замененных заключением и заложничеством за возможные покушения на главарей коммунистов... Сидят они и теперь. Один из них — Морозов — очень славный — покончил самоубийством, протестуя против всех тех жестокостей, которые на них обрушивались.

Бедную Богораз сослали на 3 года в Ташкент. Тех, кого она хотела, мы успели предупредить еще из засады — записочкой З.

Большею частью чекисты пасуют перед решительным наступлением или насмешкой. Так было и при освобождении С. П. Их всех троих подвергли тщательному обыску. С. П. протестовал и с насмешкой говорил, что, очевидно, они не знают старых приемов — никогда он не понес бы записочку в башмаке, который его заставили снимать, а спрятал бы ее в ухо; когда очередь дошла до второго башмака, чекист буркнул: «Не снимайте, не надо». Так кончился последний арест.

 

Послесловие

 

Как видно из приводимых ниже слов Менжинского, преемника Дзержинского на посту главы Особого отдела ГПУ, слов, сказанных им лично Сергею Петровичу, большевики осенью 22 года не чувствовали себя прочно. Ленин переходил на новую экономическую политику — НЭП.

 

Пока тянулся эс-эровский процесс, в обеих столицах составлялись списки нежелательных советской власти представителей интеллигенции: ученых, профессоров, писателей, общественных деятелей и т. д., многие из которых преследовались властью, уже посидели в тюрьмах, подвергались угрозе расстрела (Е. Кускова, С. Прокопович, М. Осоргин и др. члены так называемого Голодного Комитета или Лиги спасения детей, избежавшие суровых кар благодаря предстательству Фритьофа Нансена), их всех постановлено было выслать за границу.

В списки эти не вошли те, кто сидел в тюрьме во время эс-эр. процесса. Политический Красный Крест с В. Н. Фигнер во главе, мало веря в продолжительность «передышки», намечавшейся в связи с возникающим НЭПом, хлопотал за добавление к уже высланным за границу Сергея Петровича, которого по этому поводу Менжинский вызвал в ГПУ.

Отпускать не хотели. Менжинский прямо сказал С. П., что большинство коллегии ГПУ за его высылку в Чердынь Пермской губ. (на дальний север).

«Мы вас выпустим, — сказал он, — только с условием не возвращаться». — «Вернусь через 2 года, — ответил С. П., — вы больше не продержитесь». — «Нет, я думаю, шесть лет еще пробудем». Потом Менжинский говорил о том, как хорошо понимает невыносимое существование С. П.: «Каждую ночь ждете звонка, да и работать вряд ли удается при таком количестве обысков. 20 у вас уже было? Все вверх дном, верно. Да, я вас понимаю».

В конце концов ГПУ решило отпустить за границу.

Из Москвы выслали уже около 70 человек с семьями. Выслали в две партии: одну через Ригу, другую через Петербург. В первую попали Мякотин и Пешехонов, которого удалось-таки Решетову арестовать. Когда Пешехонов раз был у меня во время ареста С. П., я ему сказала, как им интересуется Решетов. Его выследили на улице, ехали за ним и арестовали. Выслали, несмотря на всяческое с его стороны сопротивление.

Со всех высылаемых брали какие-то подписки. Всем предъявляли обвинение в контрреволюции.

На Петербург уехала большая партия. Мы провожали и тех и других. Перед их высылкой у нас на квартире был прощальный вечер. Собралось, кажется, 60 человек, люди еще не были тогда так пришиблены, как теперь, было оживленно, все как будто верили в хорошее будущее.

 

Перед нашим отъездом тоже собрались. Был прощальный ужин и в «Задруге» — все были какой-то дружной семьей. Накануне отъезда С. П. заболел, у него сделался острый приступ аппендицита, доктор сказал, что надо немедленно делать операцию. Ехать или делать операцию? ГПУ могло не выпустить второй раз, могло перерешить и выслать в Чердынь, арестовать и т. д. Мы решили ехать.

10-го октября проводы. На вокзале собралось более 70 человек. Шныряли агенты, но никого не трогали.

Тяжелое расставание с полной неизвестностью будущего. Увидимся ли?..