Вхождение в жизнь

 

После возвращения к мирной жизни хотелось работать. Я много времени проводил на факультете: читал лекции, вел семинары, участвовал в многочисленных заседаниях, собраниях, кафедральных, факультетских, университетских, на которых все чаще рассматривались вопросы «в духе новых указаний партии» и «глубоко изучались» разнообразнейшие идеи «отца народов». На собраниях в речах руководящих ораторов все явственней высказывались взгляды, через год-другой приведшие к печально известной позорной кампании борьбы с так называемым «космополитизмом».

Как и у многих возвратившихся домой фронтовиков, в моей жизни произошли изменения — я женился.

Елена Григорьевна Левенфиш, которую все и всегда называли Аленушкой, недавно вернулась из не совсем обычной эвакуации. Выпускница нашего истфака, она начала работать в Пригородном дворце-музее г.Павловска. Начавшаяся война все изменила, и ее, молодую сотрудницу, назначили старшей по эвакуации дворцовых ценностей. Вместе с имуществом Павловского дворца ценности Царского села и других пригородных музеев были непродуманно отправлены в Горький (город очень скоро подвергся непрерывным бомбежкам), а затем реэвакуированы в Новосибирск.

В силу ряда сложившихся обстоятельств Е.Г.Левенфиш не возвратилась в Павловск, а стала работать на историческом факультете лаборантом кабинета античной истории (у проф. С.Я.Лурье).

В это время на историческом факультете открылось искусствоведческое отделение, и Е.Г.Левенфиш стала усердно, вместе со студентами посещать занятия отделения, увлеклась и решила посвятить себя искусствоведению. В это время я и познакомился с ней.Встретил я ее у директора библиотеки исторического факультета Елизаветы Николаевны Ковальской, которую она давно и близко знала. Странно, что до этого, хотя наши дороги неоднократно пересекались — и жила долго почти рядом, на Съездовской линии, и училась в те же годы, когда я на этом же факультете был аспирантом — но я ее не знал. Правда, как она позднее рассказывала, меня она приметила еще студенткой и довольно нелестно отзывалась, сказав приятелям:

— Кто этот болван-аспирант, который ходит с открытым ртом рядом с Тарле?

А позднее иногда добавляла: вот Бог меня за грубость и наказал!

В библиотеке мы встретились несколько раз сначала случайно, а потом я уже искал встречи. Провожал ее до автобуса, шли пешком через мост, словом все шло, как обычно бывает.

В начале знакомства, у меня не возникало серьезных намерений, я ее не оценил и не сразу до конца понял. Все шло, как бывало в мое время, в том

 

кругу, в котором я сформировался. Постепенно положение менялось. Примерно через год после знакомства, и то не сразу, мы соединились.

Жили мы первое время у меня, с моей мамой, сестрой, племянницей. Жили в маленькой десятиметровой комнатке около кухни, бывшей людской, но очень светлой — два окна. К сожалению, она не вписалась в мою семью, и я перебрался к ней на улицу Софьи Перовской (бывшую и будущую Малую Конюшенную). Жили мы дружно, хотя и бывали размолвки, ничего не изменявшие.

Она сдала экзамены в аспирантуру. По ее любимому выражению, в нашем «царстве-государстве» все не просто. Хотя экзамены были сданы успешно, и свободная вакансия была, в Москве ее не утвердили. Когда разобрались, оказалось, что и не могли утвердить, поскольку ее дело не послали в Москву. Как всегда в трудных обстоятельствах, проявился ее твердый характер. Она решила ехать в Москву, в министерство. Война уже кончилась, но порядок военного времени еще сохранился. Без вызова или разрешения в Ленинграде ехать в Москву было нельзя, не продавались железнодорожные билеты и в пути проверялись вагоны. Помочь мог только ректор университета А.А.Вознесенский, личность влиятельная (его прозвали «персона брата» — члена политбюро). Но срочно попасть к нему на прием, — а дело требовало быстрых действий — было сложно. До официального приемного для студентов, аспирантов дня пришлось бы слишком долго ждать.

К ректору она все же попала. Склонный к самодурству, А.А.Вознесенский принял ее любезно. Такая ли минута выдалась или потому, что любил молодых интересных дам, но выслушал ее внимательно и согласился с тем, что ей надо ехать в Москву и хлопотать самой; по ряду причин он этого делать не может и не будет, но пропуск ей даст при одном условии: «Если вы обещаете нигде на меня не ссылаться».

Приехав в Москву, с вокзала отправилась в министерство. Случилось удачно, она попала в приемное время к заместителю министра, которому передала свои бумаги.

Когда она вошла в кабинет, замминистерша (оказалась женщина), вместо «здравствуйте» заорала на нее (может быть, фамилия не понравилась, предположила Аленушка):

— Как вы попали в Москву!? Кто вас направил!? Как вы приехали!?

Рассерженная таким приемом, она резко ответила:

— Не все ли равно как, пешком дошла! Я здесь и должна получить ответ на мое заявление.

В нашей стране всегда возникает множество непонятных, а то и просто идиотских, бессмысленных препятствий на самом ровном месте, и их надо, тратя силы, нервы, преодолевать. На этот раз она преодолела препятствие: в аспирантуру ее утвердили.^*

Уже аспиранткой она со мной поехала в Таллинн, — она еще не была в

 

Эстонии. Нам хотелось побывать на острове Сааремаа (бывш.Эзель) и, главное, на маленьком островке в Рижском заливе — Рухну. Наша приятельница недавно побывала там и с восторгом делилась своими впечатлениями.

В Таллинне нас встретили мои студенты-заочники из университета и партшколы. Очень позаботились о нас: номер в гостинице «Палас», столовая ЦК Эстонской компартии, экскурсии и проч. Получилось вроде запоздалого свадебного путешествия.

Шел 1946 год, Эстония сохранила еще много старого, досоветского, и отношение большинства эстонцев было, во всяком случае, к нам, доброжелательное. Нас, конечно, интересовало таллиннское средневековье, и мы облазали все, что можно и даже то, что обычно не всем разрешалось. Мы поднялись на самый верх башни Длинный Герман, откуда открывался дивный вид на город и ближайшие окрестности. Правда, здесь произошло небольшое приключение. Когда мы спустились, дверь, тяжелая железная дверь, оказалась запертой. Сторож не заметил, что мы еще наверху. Пришлось снова лезть по винтовой бесконечной каменной лестнице и сверху кричать, махать платком. Через час или чуть подольше нас с извинениями освободили из заключения.

Мы решили осуществить свои намерения и отправиться на острова Сааремаа и Рухну Но туда, как нам сказали, особенно на Рухну, нужны были пропуска — пограничная зона. Подписать пропуск мог только сам министр внутренних дел Эстонии, но он был в отъезде. Дожидаясь его возвращения, пришлось в Таллинне пробыть несколько лишних дней. Как только вернулся министр, нам дали не только пропуска, но и ходатайство подписанное председателем Совета министров Варесом (он через некоторое время, не знаю по какой причине, покончил с собой).

Забегу немного вперед. Когда мы прибыли на остров Рухну, оказалось что пограничников там нет, и более четырех месяцев тому назад, в апреле, погранзона отменена. А министр внутренних дел этого не подозревал.

Несколько дней мы не могли вылететь на Сааремаа. Приехали в аэропорт — благо недалеко — и узнали: нелетная погода, хотя солнце светило вовсю. «На Сааремаа не сесть». — объясняют. Хорошо еще было такое время, когда, возвратясь, мы снова получили свой номер. В следующий раз, наученные горьким опытом, мы уже просили оставить за нами номер до вечера. На завтра, когда мы снова приехали в аэропорт, самолет опять не полетел. Зоркая моя жена углядела подлинную причину затяжной нелетной погоды: это была большая бочка с пивом. И, действительно, пока эту бочку авиаторы и работники аэропорта не осушили, погода оставалась нелетной. Ждали четыре дня, а лететь было около часа.

На острове Сааремаа мы были только в его центре, городе Куресаари, как он тогда назывался (это был бывший Аренсбург, будущий Кингисепп, который потом снова вернется к эстонскому Куресаари). В городе, еще не справившемся от войны, не оказалось гостиниц, а частных прибежищ мы не знали. В местном Совете, куда мы обратились, сказали, что мы можем остановиться в расположенном напротив одноэтажном деревянном доме. который недавно оставили военные, а будет там что-то вроде дома

 

крестьянина. Предупредили, что дом еще не совсем готов. Оказалось, что совсем не готов.

В Куресаари мы провели несколько дней, осматривая прелестный городок, большой парк, епископский средневековый замок, воспользовались небольшой, чистой и уютной баней, неудачной оказалось только попытка пообедать в местной столовой: настолько все было несъедобно и плохо, да еще рыбное, что жена, несмотря на фамилию, наполовину рыбную, не переносила. Она проявила свои хозяйственные способности и, покупая на местном базарчике молочные продукты, разного рода дары леса и земли, мы стали очень вкусно кормиться.

Ежедневно ходили на пирс, дожидаясь судна, какое пойдет на Рухну. Регулярных рейсов на острове не было. Не знаю, сколько бы мы еще проходили, но на четвертый или пятый день появился какой-то гидрографический бот, который шел в Ригу, но по пути предполагал зайти на остров Рухну. Нас согласились взять. Буквально бегом мы отправились за своими вещами и с такой же быстротой возвратились, погрузились, бот сразу же отошел.

По пути на Рухну мы познакомились с одним пассажиром, эстонцем, живущим на острове. Он предложил нам остановиться у него. Потом выяснилось, что он парторг острова и... единственный член партии.

На рассвете нас высадили у рухнинского пирса. Мы отправились в гостеприимный дом нашего спутника.

Отдых на острове Рухну, — мы провели там около месяца, — был неправдоподобным, изумительным. Маленький клочок земли (приблизительно 3 на 2 километра, а то и меньше) находился посреди Рижского залива, километров семьдесят на юг от Сааремаа и чуть больше на запад от Риги. Принадлежал он Эстонии. До войны там жили около ста жителей, преимущественно шведы. Давно оторванные от Швеции, они сохранили много старых обычаев, а главное, почти неизменный язык XVII века. Из Упсалы и других университетов на остров приезжали ученые, как в лингвистический заповедник.

В войну все шведы, — кроме одного семейства Розлайтов, — ушли с немцами или были ими увезены. Сам Розлайт вел обычное для островитян хозяйство, рыбачил, но, кроме того, стал известен своим искусством: он делал прелестные, в национальном эстонском стиле металлические броши, кольца, браслеты.

Остров понемногу заселялся эстонцами, главным образом с Сааремаа. Их там жило уже несколько десятков человек. Они селились в оставленных шведами хороших домах. На Рухну был также маяк, который обслуживал русский.

Две трети острова покрывал лес, прекрасный смешанный чистый лес, полный ягод и грибов. По лесу бегало множество ежиков, которые, по-видимому, очистили его от змей: мы их ни разу не встретили. На безлесной части острова стояли дома и с десяток вытянувшихся вдоль берега ветряных мельниц. Несколько домов, — в одном из них мы жили, — были разбросаны по острову.

Время от времени по лесу маленьким табунком проносились начинающие

 

дичать лошади, оставленные шведами. Много было оставлено коров, которых разобрали эстонские переселенцы, за скотом приезжали и жители Сааремаа. В нашем доме, поскольку хозяин был властью на острове, происходили собрания. Запомнилось то, на котором распределяли коров. Присутствующий работник маяка тоже попросил дать ему корову. Хозяин наш сказал (разговор шел по-русски):

— Вы ведь уже получили корову.

— Да ведь она не дает молока, а ко мне приезжают жена, дети...

Выяснилось, что он свою корову не доил, подкапливал молоко к приезду жены. А вчера попробовал... Хохот был громкий.

В жизни не едал столько рыбы, к сожалению, моя жена рыбы почти не ела.

— Меня в детстве перекормили рыбьим жиром, — объясняла она.

А на Рухну была прекрасная рыба: сиг, треска, лосось, наконец, угорь. Вечером местный толстый милиционер — единственный на острове — прижимая к животу лотки с крючками, шел к морю, а ранним утром волок ведро угрей. На боку у него всегда болталась кобура с револьвером, он с ним на этом мирном острове никогда не расставался. Нас кормили копчеными, свежими, жареными, маринованными угрями, сигами. Когда вернулись домой, в гостях у Е.В.Тарле жена так красочно рассказывала о наших гастрономических впечатлениях на острове Рухну, что Евгений Викторович даже сказал, обращаясь к своей жене:

— Может поедем, Оля?

Прошло почти три недели пребывания в Рухну, и нас начало беспокоить отсутствие гидрографического бота, который обещал зайти за нами на обратном пути. Приближалось 1 сентября, начало учебного года. Нам надо к этому времени быть в университете. А бота все нет.

Нашего бота мы так и не дождались. Выручили военные, ученья которых происходили вблизи Рухну в конце августа. Длинная плоскодонная БДБ (быстроходная десантная баржа) доставила нас в Усть-Двинск (Рижский порт).

К началу учебного года мы вернулись в Ленинград и пошла обычная жизнь: работа, каникулы, поездки в дома отдыха или во время летних вакаций — на юг.

К 1948—1949 гг. стали назревать события, серьезно изменившие нашу жизнь.