...день первый

 

Они медленно прогуливались по тенистой улице. Путь был обычный, протоптанный: от почты до базара, от базара до почты, вперед и назад, вперед и назад. И порядок обычный: девочки впереди, мальчики чуть позади.

 

Друзья собрались, как собирались ежевечерне.

Неестественно белой казалась поднявшаяся в небо колокольня. Луна отражалась в церковном куполе, в стеклах домов; деревья отбрасывали темные тени, пятнавшие заборы, стены.

Все было как вчера, как всегда, и все было иначе, значительнее и отчеканивалось в памяти надолго, может быть, навсегда.

Был последний вечер в городе, где прошло детство, отрочество, где начиналась юность...

Девочки впереди, мальчики чуть позади... Почта — базар, поворот, базар — почта...

Пестрые разговоры торопливо несутся словно по заколдованному кругу, чтобы в конце концов вновь возвратиться к завтрашнему дню. Завтра отъезд. Первая группа окончивших школу уезжает в Петроград. Четыре человека: Володя, я, Мося с шипящей фамилией Пошерстник и другой, со звонкой двойной фамилией Шохор-Троцкий.

Позади остается школа, знакомые, друзья, родные; впереди большой город, студенчество, новые встречи, новые люди, новая жизнь. Впрочем, о новых встречах, новых людях никто не думает. Никто не забудет друг друга. Жизнь будет новая, но встречи, друзья старые. Юность уверена в незыблемости дружеских связей, в их неизменности.

— Мы едем завтра, а ты через неделю?

— Да, через неделю.

— И я тоже скоро приеду...

— Я остановлюсь у сестры, это Фурштатская улица... дом...

— А я буду жить...

— Улицы, номера домов, квартир, произносятся как привычные, знакомые.

— Мы соберемся у тебя на Фурштатской...

— Будем по-прежнему встречаться...

Вдруг кто-то спрашивает:

— Как же те, кто едет в Москву?

Пауза. Потом юношески убежденно звучит:

— А каникулы?! Письма?!

Нет, никто не забудет друг друга. Будут новые города, улицы, дома, но встречи останутся прежние.

Теплый, тихий июньский вечер. Кирпичные дома неохотно расстаются с накопленными за день солнечными лучами; ветер доносит запах отцветающего жасмина.

В этот вечер двухэтажное здание школы — казенная николаевская казарменная постройка — кажется легким и красивым.

Школьный двор. Круглый пятачок палисадника — место прогулок, первых признаний, споров и примирений.

— А помнишь?

— А ты помнишь?..

Много фраз сегодня начинаются с этого слова: помнишь. Воспоминания идут рядом с ними, они еще не ощущаются как воспоминания о безвозвратно прошедшем.

Кто-то предлагает:

— Пойдем в сквер...

 

Идем длинным переулком; он как аллея, деревья стоят, протягивая свои темные ветви из-за оград, стоят вдоль тротуаров, оставляя в небе узкую, вышитую звездами тропинку. Переулок врезается в площадь. Белый, классический собор выглядит ночью большим храмом. Белая екатерининская арка — брама — на противоположном конце площади.

Вот и сквер. Муравьевский сквер. Дорожки разбегаются от ворот и теряются в ночной гуще. Идем по аллеям, и как-то само собой получается, что разговор перестает быть общим, а немного погодя группа распадается на две, на три, разбивается на привычные пары. Шопот, несколько ласковых слов, может быть, поцелуев, напоминаний, просьб, и снова все идут вместе.

Старая знакомая скамья с трудом помещает всех. Сидят тесно, прижавшись друг к другу- Из рук в руки передается принесенная с собой бутылка вина. Тосты, смех... но снова и снова возвращаются к завтрашнему дню, к отъезду.

На часах ратуши бьет двенадцать. Уже поздно. Уходим из сквера.

— Итак, до завтра,..

— До завтра...

— До свидания...

Остаемся четверо — отъезжающие. Еще звучат в ушах последние фразы, слова, смех, непривычное вино толкает кровь. Спать не хочется.

Кто-то предлагает идти к зданию городской железнодорожной станции и соединить приятное с полезным: занять очередь за билетами:

— Сейчас ведь наплыв, студенты едут. Возле билетной кассы еще никого нет.

— Что ж, тем лучше, будем первыми.

Садимся на ступеньки крыльца. Снова вспыхивает оживленная беседа: рассказы, анекдоты, воспоминания, остроты, виды на будущее. На ратуше бьет час... Часы ратуши бьют дважды. Разговор понемногу умолкает. У билетной кассы по-прежнему никого.

— Может быть, спать пойти, — слышна реплика.

Малодушное предложение единодушно отвергается. Нет, обидно пробыть так долго и уйти, чтобы утром, проспав, оказаться в хвосте.

— Будем стоять до конца.

— В вагоне выспимся...

На башне ратуши часы бьют трижды. Обо всем переговорено. Дремлется. Наступает пора, когда ночь уже не ночь, а утро еще не утро. Солнце где-то за горизонтом, но светлеющее небо предвещает его появление. Время стало двигаться томительно медленно.

— Почитать бы что-нибудь вслух... Книги с собой ни у кого нет.

— Есть книжка, — вдруг говорит Пошерстник, и достает из кармана тоненькую, маленькую брошюру. На обложке:

«Сборник формул и задач. Составил Б.Исачкин.»

Один из нас пропел в полголоса на мотив «Во саду ли в огороде» заглавие этой математической брошюры:

 

Во саду ли, в огороде...

Сборник формул и задач...

Девица гуляла...

Составил Б.Исачкин...

Текст злополучного сборника пропет на разные мотивы. Частушки и песни, арии из опер и речитатив... Надоело и это...

Время словно совсем остановилось.

С реки потянуло свежим ветерком. Раннее летнее утро вступало в свои права. Улицы пусты. Город спит сладким сном.

У билетной кассы, на каменных ступенях крыльца сидят четыре мальчика, побледневшие и усталые.

Появился первый прохожий, за ним другой, третий... Прохожих становится все больше, и ночная темнота не скрывает уже нас от любопытных взоров.

К нам подходит сестра Володи. У нее в руках пирог. Видя вместо длинной очереди только нас четверых, она прыскает от смеха и произносит несколько обидных фраз. Мы молча жуем домашний пирог и умоляем ее не рассказывать никому...

Поезд на Петроград прибывает в два часа дня и стоит тридцать минут.

Как-то молниеносно промелькнули предотъездные хлопоты, поездка на станцию, ожидание, прощание с родными и знакомыми, и вот мы в вагоне, у открытых окон.

Ярко освещенное солнцем здание вокзала, лица провожающих, столбы, тележки, заборы палисадника поплыли куда-то вправо. Прощальные восклицания с трудом пробиваются сквозь вздохи паровоза и учащающийся стук вагонных колес. Стук колес громче, громче, он становится важнейшим, а потом и единственным звуком. Заборы, пакгауз, водокачка, домик станционного сторожа уже не плывут, а проносятся мимо, все быстрее и быстрее. Мы едем.

Нас четверо. С нами чемоданы и корзины, огромные корзины с провизией, словно путь рассчитан не на двадцать четыре часа, а на двадцать четыре дня.

В нашем вагоне — это жесткий вагон — молодежь, ее большинство. Учащиеся возвращающиеся, учащиеся едущие на каникулы и едущие впервые, экзаменоваться.

Студент с достоинством рассказывает о неоспоримых преимуществах Технологического института, в котором он учится. Он умудрен опытом, и, вероятно, уже на втором курсе, хотя ошибочно назвался третьекурсником. Мы слушаем... Да, Технологический институт, «Техноложка», как ее называет старший брат Володи, хороший ВУЗ. Впрочем, Путейский институт имеет свои достоинства, ему другие не ровня, как можно заключить из внушительных фраз едущего в нашем купе путейца. Мы слушаем... Пожалуй, Путейский институт...

— А вот Горный...

— Я буду маркшейдером, — говорит еще один студент. Слово это непонятно, но звучит заманчиво.

В рассказах «бывалых» студентов мелькают названия знакомых и незна-

 

комых институтов, техникумов, порою упоминается университет... Петроградский Государственный Университет.

Мы слушаем и впитываем в себя новости. Все рассказы нам и внове и интересны.

Не менее интересно впервые глядеть из окна вагона на поля и леса, речки, мосты, сады, деревушки, разъезды, стада, телеги, кусты, овраги, на все, из чего слагается простой, близкий, неповторимый родной пейзаж.

Конечно, на всех станциях выходим на перрон, первое время боязливо держась близ вагона, — не опоздать бы...

Станция Лотва. В памяти встает 1919 год. Я ездил сюда на какой-то субботник. В теплушках ехали комсомольцы: сапожные подмастерья, ученики портных, фабричные работницы, портнихи и очень немного учеников школ. Было шумно, тесно и весело. И когда ночью возвратились в город, на сердце было как-то легко и спокойно, и предстоящие упреки родных — я уехал самовольно, не предупредив — не внушали ни опасений, ни раскаяния. С тех пор прошло четыре года. Мне уже не тринадцать лет, и я еду, еду...

Витебск... Городок... Невель...

Ночь. Первая ночь в вагоне. Она проходит быстро.

Утром снова у окна. Новосокольники... Дно...

Сердце сжимается от нетерпения. Скоро конец пути. Вагон охватывает ставшая потом привычной суета.

— Подъезжаем, — говорит технолог.

Из окна видны большие дома, заводские трубы. Бросаемся от окна к окну, жадно вглядываемся.

Потянулись однообразные шеренги вагонов, товарных и пассажирских, красных, зеленых, коричневых, молчаливых паровозов, паровозов пыхтящих, свистящих и дымящих...

Перрон. Поезд идет медленнее и медленнее. Последний толчок. Остановка. Стук колес и усталые вздохи паровоза мгновенно сменяются разноголосым шумом встречающей толпы.

Нас тоже встречают. К вагону подходит старший брат Володи — Александр, Саня. Он студент четвертого курса Технологического института и всегда держался покровительственного тона, разговаривая с нами. Сегодня этот тон чувствуется еще сильнее.

— Приехали, — констатирует он.

На нем старая, заслуженная, измятая фуражка технолога. Он длинный, сутулый, его жесты и фразы ироничны и солидны, всем своим видом он говорит: я старше, опытнее, умнее вас, я старый столичный студенческий волк, и вы должны меня слушать.

Идем за ним, взяв чемоданы и корзинки, Саня впереди, величественно отклоняя услуги носильщиков, официальных и добровольных — без металлических номеров. Впрочем, чего греха таить, видя наше шествие, не так уж много носильщиков предлагало свои услуги.

Выходим на площадь. Звенят трамваи. Стучат по деревянной торцовой мостовой копыта лошадей. Большие серые дома обступили площадь и только в одном месте раздвинулись, чтобы дать место садику и церкви.

Налево, у парапета набережной узкого канала стоит длинный ряд двухколесных тележек — студенческих такси.

 

(Сейчас здесь нет церкви — она исчезла первой, а позднее был засыпан и Введенский канал).

Прощаемся с двумя своими спутниками, — им в другую сторону.

— Там Техноложка — показывает куда-то вслед им Саня.

Через несколько минут мы идем по неширокому проспекту. Впереди тележка с нашими вещами. Мы глядим по сторонам, слушая немногословные объяснения нашего гида.

— Это — Загородный... Туда — Невский... Нам на Владимирский... Владимирский проспект, дом номер восемнадцать.

Поднимаемся на четвертый этаж. На двери медная дощечка: «ИОФФ» и цифра квартиры — 6. Звоним. Рядом с кнопкой звонка, на белой карточке написано: «К студентам звонить два раза».

Двери открываются, и с нами здоровается жена Сани — Татьяна. Она привлекательна, добра и всегда весела, по крайней мере, нам тогда так казалось. Она, стоя в дверях, говорит что-то смешное и звонко хохочет.

В передней сталкиваемся с молодым человеком необычайного вида: он в котелке и в летнем светлом пальто. Молодой человек вежливо раскланивается со всеми, потом говорит несколько слов Тане. Он грассирует как рафинированный аристократ, не выговаривает несколько букв... Еще раз поклонившись, он выходит.

Наш недоуменный вопрос разъясняет Саня:

— Это сын хозяина, — говорит он и кратко характеризует: идиот!

Это действительно был сын квартирохозяина, богатого нэпмана, скорее излишне вежливый, чем глупый.

В то время, время НЭПа, частная инициатива била ключом, бурно и в то же время осторожно, с оглядкой на новые порядки. В эти годы многие владельцы роскошных квартир добровольно сдавали комнаты студентам, чтобы и за лишнюю площадь не платить и комнаты сохранить. Студенты платили очень мало.

Иногда квартиродателями руководили другие побуждения, не относящиеся прямо к жилищному вопросу: для таких студент был не столько жилец, квартирант, сколько потенциальный жених. Иофф, хозяин квартиры, был не только обладателем излишней жилой площади, но и отцом двух дочерей...

Приезд к Сане жены разрушил иллюзии, изменил отношения и накалил атмосферу; на двери появилась надпись: к студентам звонить два раза.

Обо всем этом узнал я позднее, тогда же я торопился, спешил скорее очутиться на улицах сразу приворожившего меня города. Я нетерпеливо выслушивал подробные объяснения как проехать на Васильевский остров.

— Понял? Доедешь?..

— Доеду, доеду, конечно.

— Не забудь, как дойдешь до угла, сядешь на пятый номер... За вещами потом приедешь...

— Да, да...

Наконец, я на улице. Дохожу до угла. Я уже знаю — это угол проспектов Владимирского и Невского. Останавливаюсь. Идут пешеходы, цокают копыта лошадей по торцовой мостовой, изредка шуршат машины, дребезжат красные трамваи... Знаю, Васильевский остров налево, но я сворачиваю вправо, иду

 

к вокзалу, — его еще называли Николаевским, хотя он уже и был переименован в Октябрьский.

Я иду по Невскому проспекту. Сознание этого толкает меня, как двигатель. Я шагаю медленно, останавливаясь у витрин, у объявлений, у афиш, гляжу по сторонам... Внутри какое-то странное чувство, как будто все это и ново, и в то же время уже давным-давно знакомо, где-то когда-то виделось...

Позднее, приезжая в новые города, я часто испытывал подобные ощущения.

Так было несколько лет спустя, когда ранним летним утром я шел по улицам Владивостока. Город еще спал. Мы, — я с товарищем — сели на скамейку в саду. Перед нами лежала длинная пустынная улица — Светланка, выглядевшая умытой и принаряженной, как всегда выглядят все мощеные городские улицы на заре. Внизу, как вытянутое зеркало, в утреннем спокойствии лежала бухта. Пахло морем, влажною листвой, мокрой от росы травой и еще какими-то непередаваемыми ароматами... По улице мимо нас прошел китаец в синей робе, с двумя круглыми корзинами на коромысле... Все было нереально и з то же время все было. Были мы, был город, Тихий океан, десять тысяч километров, отделяющих от дома и двадцать лет от роду...

Много лет спустя, в старом Пскове меня охватило такое же ощущение.

Зимняя, ясная, звездная ночь, несильный мороз, хрустящий под ногами снег, тишина, какая бывает только в провинциальном городе, — большие города никогда не засыпают, они, в лучшем случае, дремлют, — а тут блаженная тишина. Древние стены, башни кремля, колокольня, абсиды церквей вырастали продолжением снежных сугробов... Казалось, что вот-вот из-за угла покажутся дозорные стрельцы в кафтанах, высоких шапках, с бердышами... Снова была во всем какая-то нереальность, словно бродишь по огромной оперной сцене... Действительностью были только иглы мороза, скептический холод сорока лет и любимая женщина, идущая рядом, чувствующая то же, понимающая и воспринимающая так же...

Было все это или не было? Может быть, приснилось все это: и Тихий океан, и стены Псковского кремля и многое другое.

Но вернемся к тому летнему дню, когда впервые в жизни я шел по улице большого города, по улице, название которой Невский проспект. Шел заведомо не в ту сторону... Затем повернул и побрел к Главному штабу.

Из-за угла на Невский проспект медленно выползает трамвайный вагон. Это пятый маршрут. Кто-то выскакивает на ходу, я, неожиданно для себя, бросаюсь вперед и вскакиваю в движущийся вагон... Стою на площадке и гляжу по сторонам. Трамваи тогда ходили медленно, можно было наглядеться.

Невский проспект 1923 года, Проспект 25 октября...

Петроград поднимался, расправлял свои плечи после гражданской войны, голода, разрухи; он вновь наполнялся жизнью, густела толпа, веселее становилось уличное движение, но следы последних трудных лет еще явственно проступали наружу. Стены домов, давно жаждущие свежей краски, деревенская травка, пробивающаяся сквозь булыжники мостовой, облезлая штукатурка Гостиного двора, остатки старых вывесок с буквой «ять» и

 

твердым знаком: «Софiя Лапидусъ», «Кравецъ», «Фотографiя Оцупъ», «Пассажъ»…, ведь после революции прошло только пять лет. И всюду новые вывески магазинов, ларьков, мастерских обувных, портняжных, слесарных, перчаточных, — они заполняли собой все углы, все подъезды, все бывшие швейцарские... Это распластался НЭП, это следы его недолговечного торжества.

Плывут мимо дома, незнакомые и давно известные по иллюстрациям. Серые стены Петроодежды, а на крыше еще блестят заржавевшие металлические буквы: «Пейте воды "Кувака" Воейкова»; полукружие Казанского собора, латинская надпись на фронтоне костела и Голландской церкви (Те deum Laudamus), рекламы кинематографов: «Пикадилли», «Солейль»; газетные киоски, тумбы с афишами и плакатами...

Вот и красное здание Зимнего дворца, растянувшееся вдоль огромной булыжной площади. Еще полминуты — и перед глазами Нева, невская ширь, мосты, шпиль крепости и зелень Летнего сада там вдалеке.

Остается позади Дворцовый мост со старыми временными деревянными перилами. Вагон, скрипя, поворачивает и идет по широкой набережной. На Неве, словно жалуясь, всхлипывающе воет буксир.

— Университет! — кричит кондуктор:

Узкий, в четыре окна, бело-розовый невысокий фасад приносит разочарование. Так это университет! Невольно думаешь: какой он маленький! Но трогается трамвай, и виден уходящий вглубь двора бесконечный ряд широких окон длинного, вытянувшегося здания. Нет, он не маленький!

Снова поворот, снова остановка.

— Вам выходить, — говорит кондуктор.

И я иду по Кадетской линии Васильевского острова. Через несколько минут звоню у дверей квартиры. Меня встречают родные: тетка, отец, двоюродные братья и сестры. Приветствия, расспросы, умывание, завтрак — все проходит, как всегда в таких случаях, суматошно, прерывается рассказами, смехом, новыми вопросами.

Я тороплюсь. Меня неудержимо тянет на улицы, на проспекты, на набережные города. Это желание настолько сильно, что я под предлогом, что надо привезти свои вещи, ухожу.

— Возвращайся не позднее пяти, — говорит тетя, — не опаздывай.

Я опять один на улице. Странно, но я не чувствую себя посторонним, приезжим, будто я всегда жил здесь, ходил по этому тротуару, переходил эти улицы, глядел на эти набережные, дышал этим влажным воздухом... Я иду, иду, иду; я не спрашиваю ни у кого дороги, нахожу все сам, отыскиваю новые пути. Иду, не чувствуя усталости...

Сфинксы — «из древних Фив в Египте» — перевезенные «в град святого Петра в 1832 году», часовня на мосту и на ней свежая надпись: «Мост лейтенанта Шмидта», коричневая ротонда Благовещенской церкви, зеленый бульвар, серые колонны с ангелами, Медный всадник, громада Исаакиевского собора...

Я в портале собора, вхожу внутрь, величина его давит, стены холодят, полумрак делает его еще выше, еще обширнее... Беру билет, поднимаюсь по бесчисленным прямым, витым лестницам, по каменным и железным

 

ступеням. И вот я наверху, на круглой площадке, выше главного купола. С сорокасаженной высоты виден весь город. Многое узнаю, о многом догадываюсь. .. Город раскинулся внизу без конца и края, город, в котором придется жить, учиться, смеяться, любить, радоваться, страдать, город, который будет родным и в дни празднеств, торжеств и в тяжелые дни несчастий, город, который придется защищать, который станет близким, могилой родных, и может быть, моей могилой... Жить, работать и умереть можно везде, но нет лучше, ближе, чем этот огромный город, раскинувшийся внизу...

Когда я спустился вниз на площадь, сладкий яд любви к городу уже глубоко вошел в мою грудь, и я уже, как абориген, бродил вдоль улиц, пока не добрался до Владимирского проспекта, до Володи, Сани, Тани, до своих вещей...

Домой возвратился поздно, после того, как увидел Невский и набережные в мареве уходящих белых ночей, когда уже зажглись разноцветные фонарики трамваев, осветились витрины магазинов, зажглись фонари над воротами домов, засверкали рекламы кинотеатров...

Вдруг почувствовали ноги многоверстный проделанный путь, веки отяжелели, и я заснул, вероятно, еще не успев положить голову на подушку.

Закончился жизни в городе Петрограде день первый.