<p>Жизнь на воле началась глубокой осенью 1954 года. Поначалу невозможно было привыкнуть к тому огромному пространству, которое вдруг открылось для продолжения жизни, хотя каждый день на воле долго представлялся мне таким же хрупким, как в лагере. И это притом, что жизнь в лагере была несравненно понятнее, чем жизнь на воле. Поэтому каждый раз, когда мы, с моим другом и подельником Борисом Воробьевым, случайно встречали наших школьных товарищей, то часто даже не знали о чем с ними говорить. Предпочитали общаться только с бывшими зэками, из тех, с кем сидели сами, или с которыми сидели наши друзья. Постепенно собралась неплохая компания. Нас вполне можно было назвать лагерным поколением, подобно тому, как солдат, прошедших Первую мировую, Ремарк назвал потерянным поколением. К советской власти мы продолжали относиться с неубывающей неприязнью. Она для нас все еще продолжала состоять из Соцгородков, Вохры, Чисов, КВЧ, Спецотделов и разных прочих, режущих слух, названий и служб. Однако никакого желания хоть как-то изменить установившийся на воле порядок у нас тоже не было. Пусть живут, как хотят. Они своей жизнью, мы своей. Думаю, что на тех людей, в поле зрения которых наша компания иногда оказывалась, мы производили впечатление глухонемых, которые обмениваются друг с другом жестами, приходя на свои коллективные свидания. Однако постепенно рядом с нами стали появляться молодые люди, которые были очень похожи на нас прежних, какими мы были до ареста, и им совсем не нравилась наша нейтральная позиция по отношению к власти, которая сама себя назначает. Говорили, что мы испугались, заболтались и ни на какое серьезное дело больше не пригодны. Они открыли для себя огромный архипелаг, который называется Запад, и завалили его жалобами на виновников нашей несправедливой и плохо устроенной жизни. Факты нарушений собирались по всей стране энтузиастами и печатались в «Хронике текущих событий», которая распространялась под лозунгом: «Соблюдайте нашу и вашу конституцию». Поэтому если прежде мы думали, что за нами постоянно следят, что в КГБ спят и видят, как бы нас снова отправить за решетку просто за то, что мы их не любим, то теперь, мы могли свободно говорить обо всем, что взбредет в голову. Ничего не боясь. Стало очевидно, что появились более серьезные объекты для подслушивания и наблюдения. Правда, некоторые из нас опасались, что подогретый оттепелью энтузиазм следующего за нами поколения, в конце концов, может плохо кончиться. Как говорил бывший питерец и юрист Леня Васильев, которого отправили в лагерь за то, что он кинул камень в портрет Сталина:</p><p>– Не дай Бог, если эти мальчики соберутся в какое-нибудь подполье. Загребут всех без разбора. А нас, антисоветскую сволочь, в первую очередь. Как в 48-ом Сталин сделал? Всех подряд, кто после 37-го выжил, падла, и на воле оказался, опять посадил. Так и с нами поступят. А что, если нам на время разбежаться, будто бы мы друг друга вообще не знаем?</p><p>Леня Васильев, конечно же, шутил, но отношение к подполью у всех и вправду было несерьезное. Было от чего. Моего и Бориса Воробьева личного опыта вполне бы хватило на всех, чтобы ко всяким подпольным идеям относиться с большой осторожностью. Руководитель нашей подпольной группы, который и пригласил нас в нее, человек, которому мы верили больше, чем самим себе, едва был арестован, стал давать подробные показания на каждого из нас. Потом он объяснил это тем, что спасал нас от расстрела.</p><p>Однако неожиданно объявился и в нашей компании человек, который, с некоторого времени только о подполье и говорил. Час пробил, пора приниматься за дело. Иначе вся наша сила уйдет в сучья<a href="#_ftn1" title="">[1]</a>. Это был Витя Красин<a href="#_ftn2" title="">[2]</a>. Ко мне и Борису он всегда относился с особым интересом. Мы обладали некоторым опытом конспиративной работы. Поэтому наше глухое молчание на все его призывы было ему не совсем понятным. Однажды он не выдержал:</p><p>– Вы мне не верите?! Но почему? – Борис ответил, что просто не желает <i>менять</i> походку. Когда Красин сказал, что он такую феню не понимает, Борис уточнил:</p><p>– Хочу быть фраером<a href="#_ftn3" title="">[3]</a>. Теперь понимаешь? Красин к словам Бориса отнесся насмешливо:</p><p>– Битым? Значит, волки в овечьей шкуре, да? Очень трудно поверить. Во всяком случае, уж я-то точно не фраер. Потом немного подумал и сказал:</p><p>– Неужели в партию хотите вступить, чтобы взорвать ее изнутри, ха-ха-ха, есть у меня одни такие знакомые идиоты.</p><p>– Нет, – сказал Борис, – просто работа хорошая. Пригрелся.</p><p>Красин внимательно посмотрел на меня:</p><p>– У тебя тоже хорошая работа?</p><p>– Очень хорошая.</p><p>Красин вздохнул:</p><p>– А у меня работа плохая. К себе устроишь?</p><p>– Устрою.</p><p>– Все шутишь, а я с тобой серьезно.</p><p>– И я с тобой серьезно.</p><p>Уже через неделю Красин работал в одной из наших контор. Правда, долго там не задержался, и через пару месяцев его уволили. Однако за это короткое время он смог получить очень удивившие его сведения о той конторе, в которой я сам работал. Когда мы в очередной раз встретились в доме у наших друзей Ильи Шмаина и Маши Житомирской<a href="#_ftn4" title="">[4]</a>, то Красин, захмелев, попросил всех немного помолчать и, протянув ладонь в мою сторону, громко спросил:</p><p>– Кто-нибудь знает, где <i>служит</i> наш общий друг?</p><p>Тут же откликнулся Женя Федоров, который со своей неизменной ехидцей в голосе воскликнул:</p><p>– Неужели в КГБ?!</p><p>– Хуже, – серьезно сказал Красин. – Он строит ракетные базы. – Ответом ему был общий разочарованный вздох.</p><p>– Прости, Красин, но ты, кажется, окончательно спятил, – засмеялась Маша. – Мой отец получил Сталинскую премию за то, что конструировал авиационные моторы. Ну и что?</p><p>Этот разговор я невольно вспомнил через несколько лет, когда мне позвонил кто-то из друзей и сказал, чтобы я немедленно включил телевизор. Красин в то время сидел под следствием на Лубянке. Я включил телевизор и увидел на экране его растерянное лицо. Он делал покаянное заявление скользкими и жалкими словами. Вместе с тем глазами и уголками губ он пытался передать нам, всем тем, кто его хорошо знал, тайный знак: не верьте, я все такой же, я ваш. Я был вынужден. Мне это написали и заставили выучить наизусть. Иначе не выпустят. Это плата за свободу. И вообще – все очень и очень серьезно. Даже серьезнее, чем вы думаете. Меня загнали в угол. У меня не было другого выхода.</p><p>Потом, когда Красин был уже в Америке, он написал книгу, где утверждал, что если бы не сделал такого заявления, то его поставили бы к стенке. Это ему обещал сам Андропов. Казалось бы, что российская история жизни Красина тем его покаянным заявлением и завершилась, но нет, в начале девяностых, он вдруг снова появился в Москве. Мы встретились в коридоре на первом этаже «Мемориала». Я стоял в одном конце коридора, он появился в другом. Мы увидели друг друга, и он быстро пошел мне навстречу, протягивая руку. Я его руку не пожал, и он вынужден был ее опустить. Мы произнесли несколько ничего не значащих фраз и разошлись. Не знаю, что чувствовал в эти минуты Красин, но у меня было такое ощущение, будто бы я только что застрелил человека. Почти реального. И не испытал при этом никакого раскаяния. Вместе с тем, мое поведение при встрече с Красиным трудно было объяснить даже самому себе. Ведь никаких оснований считать, что Красин предал какое-то общее для нас обоих дело, у меня не было. Просто, наверное, я испытал нечто очень похожее на то, что испытывали многие люди в тридцатых годах, когда им попадались фотографии, на которых лица их друзей кто-то вырезал ножницами. И тот, кого вырезали, был человек, и нет его, пустота. Вот так же исчез из моей жизни и Красин. А это означает, что в коридоре «Мемориала» я встретил не его, а какого-то совсем другого человека. Не он бежал с Колымы вместе с Вилей Свечинским, не его красочное описание этого побега я слушал с одинаковым волнением каждый раз, когда он начинал о нем рассказывать свежим людям, и не с ним я с удовольствием пил водку во всех домах, где мы прежде обычно встречались.</p><p>Много позже Женя Федоров с большим удовольствием рассказывал, что возвратившись в Америку, Красин составил большой список московских знакомых, которых он расположил в двух столбцах. В первом были те, кто продолжил с ним дружеские отношения, а во втором, их было меньшинство, те, кто сделать этого не пожелал. Но особенность второго списка состояла в том, что почти все, кто туда попал, почему-то оказались евреями.</p><p>– И ты тоже там, – с хихиканьем сказал Женя. – Услышав про «список Красина» мне ничего не оставалось, как просто пожать плечами. Впрочем, не исключено, что Женя шутки ради всю историю с этим списком мог и сам придумать. В нашей компании национальная принадлежность каждого была столь же вторична, как цвет глаз или волос, хотя еврейская тема нас тоже не обходила стороной. Как органическая составляющая нашей общей жизни. Например, Толя Бахтырев (Кузьма)<a href="#_ftn5" title="">[5]</a>, всем женщинам, которые смотрели на него с обожанием, любил говорить, что он убежденный <i>антисемьит.</i> Вот, вспомнил Кузьму и замер. Свободный и красивый человек был Кузьма. Деревня под Владимиром, откуда он был родом, называлась Будыльцы. Какое звучное и чистое слово. Кузьма и сам был такой. Каждый раз, когда он появлялся в нашей компании, мне казалось, что в комнате стало светлее. Это потому, что он жил ярче всех нас, а поскольку очень любил обозначать все свои ощущения точными словами, то так и записал в своем дневнике – «жизнь моя яркая». Поэтому рано умер совсем не потому, что пил, и не потому, что был душою хрупок, а потому, что слишком ярко жил. О нем точнее было бы сказать, что он не умер, а погас. О Кузьме с большой теплотой писали многие. Его самым близким другом был Женя Федоров, который посвятил Кузьме много страниц в своих книгах. Когда же писательский заряд, полученный от Кузьмы, иссяк, а это случилось в самые последние годы, с Федоровым произошла одна очень странная метаморфоза. В его прозе вдруг появились некие абстрактные евреи, на обдумывании сущности которых он сосредоточил все свое внимание. Однако ничего нового в тех выводах, к которым он пришел, не было. О том, что, сколько волка не корми, а он все равно в лес смотрит, известно давно. Не на пустом месте складываются пословицы. У Федорова та же самая мысль обрела вдруг неожиданную язвительность: как только границу открыли, <i>они</i> в эту щель посыпались, словно клопы и тараканы. Я Федорову сказал, едва прикоснулся глазами к этим его новым текстам:</p><p>– Не надо, Женя, не твоя тема. Только всех напугаешь.</p><p>Позже, когда все редакции, куда он отправлял свою прозу, постарались как можно скорее от нее избавиться, он пожаловался мне, что в одних редакциях его не понимают, а в других, должно быть, засели одни евреи. Федорову так нестерпимо хотелось как можно скорее выйти к своему читателю, увидеть, наконец, его в великом множестве, что я посоветовал ему завязать дружбу с теми журналами, которым должны быть особо близки его тексты. Назвал даже «Наш Современник». Федоров, видимо, и сам об этом часто думал потому, что ответил тут же:</p><p>– Так ведь после этого никто из <i>вас</i> мне руки не подаст.</p><p>– Нашел о чем беспокоиться. Да и сколько нас здесь осталось?</p><p>– Нет, боюсь, не уговаривай.</p><p>– Тогда зачем ты все это пишешь?</p><p>– Крик души.</p><p>Впрочем, все литературные упражнения Федорова на еврейскую тему, это почти детский лепет по сравнению с теми книгами, которые последние лет двадцать свободно продаются в Москве. Признаюсь, что эти наполненные яростью книги я иногда листал и неизменно удивлялся, до чего они скучны и удручающе похожи друг на друга. Перестал их брать в руки тогда, когда окончательно понял, что сочинители этих книг действительно находятся во власти какого-то очень серьезного психического заболевания. И, должно быть, от этой болезни еще труднее излечиться, чем от привыкания к наркотикам или спиртному. И, слава Богу, что все-таки Федоров не из этой компании.</p><div><br clear="all" /><hr size="1" width="33%" align="left" /><div><p><a href="#_ftnref1" title=""></a> <b>[1]</b> Уйти в сучья означает ссучиться.</p><p> </p></div><div><p><a href="#_ftnref2" title=""></a> <b>[2]</b> Красин Виктор Борисович, бывший зэк, диссидент.</p><p> </p></div><div><p><a href="#_ftnref3" title=""></a> <b>[3]</b> битый фраер – человек, который будучи в лагере, живет по собственным понятиям .</p><p> </p></div><div><p><strong> [4]</strong> На том месте, где стоял тот дом теперь Агентство печати «Новости».</p><p> </p></div><div><p> <b>[5]</b> Анатолий Иванович Бахтырев, Кузьма – бывший зэк, автор книги «Эпоха позднего реабилитанса». (1928–1968).</p><p> </p></div></div>