По настоянию знакомых и друзей, родных и близких я решился, наконец, взяться за воспоминания о пережитом в один из страшных и позорных периодов становления Родины. Это 1937 и последующие годы!
Период так называемого «культа личности» страшен тем, что никто не мог ручаться за свою жизнь и свободу, никто не был уверен, что сегодня или завтра его не заберут и не посадят за решетку!
Пишу воспоминания о пережитом лишь для того, чтобы это страшное не повторилось в истории нашей многострадальной страны! Чтобы о нем узнали от очевидцев, переживших ужасы застенков в государственных органах, обязанных сохранять, а не калечить жизни граждан, переживших годы лишений и унижений в лагерях под названием «исправительно-трудовых»! Без прикрас и преувеличений!
На Пискаревском кладбище в Ленинграде высечены замечательные слова Ольги Берггольц: «НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО!».
Нельзя забывать жертв, погибших в блокаду, в оккупации, в плену и на фронтах Великой Отечественной, но также нельзя забывать о жертвах произвола 1937—1938 годов!
НЕЛЬЗЯ, чтобы повторилось вредительство по отношению к человеку!
В 1939 году на прииске «Липковый» вольнонаемный инженер — начучастка пригласил меня и Женю Дальского, тоже заключенного, к себе на квартиру.
Поздно вечером, чтобы никто не увидел, как воры, пробирались мы в вольный поселок и, прошмыгнув по длинному коридору, юркнули в комнату. Окно плотно завешено, двери заперты, говорили шепотом: за связь с заключенными вольняшек не жаловали!
Разговаривая, я спросил:
— Григорий Иванович, как Вы смотрите на репрессии и аресты?
Он ответил так, что я запомнил навсегда:
— Я считаю, что это самое большое вредительство по отношению к человеку.
Итак, что вспомню — факты, фамилии — опишу без прикрас: правда, одна только правда, ничего кроме правды.
1937 год, август. Я работаю ответственным секретарем районной газеты «Новый путь». Районный центр Залучье, большое, в прошлом торговое село, раскинулось на берегу небольшой речушки Робья, которая несет свои воды в Ло-вать. В селе несколько улиц, на главной помещаются райисполком, райком партии, редакция и издательство, столовая, школа-десятилетка. По другую сторону райисполкома в большом кулацком доме — милиция и НКВД. Напротив церковь, где оборудовали клуб, дальше магазины.
До сих пор помню секретаря райкома партии Мелюхова Константина Карповича1. Его арестовали первого. Небольшого роста, плотный, быстрый в движениях, с приятными чертами лица: ровный нос, серые умные глаза. Хороший оратор, замечательный организатор.
Весну 1933 года Залучский район закончил первым в Ленинградской области, рапортовал обкому и облисполкому о досрочном окончании посевной и получил поздравительную телеграмму за подписью товарищей Кирова и Струппе. На торжественное собрание приехал председатель облисполкома Струппе (в 1937 году его расстреляли как врага народа)2.
В марте 1933 года парторганизация завода № 7 послала меня в подшефный Залучский район заместителем ответственного редактора газеты. В то время грамотных было маловато: на кузнечный цех, где я работал, на 500 человек рабочих насчитывалось двое со средним образованием: я и мой друг Павлуша Филонов (он погиб в Финскую войну).
Я выпускал стенную газету в цеху, поэтому и попал на газетную работу. Все в газете было ново, и я с головой окунулся в работу: ездил по колхозам, разговаривал с руководителями, с колхозниками и писал очерки о передовиках села.
В честь выполнения посевной в райцентре был праздник. Со всех деревень понаехало народу, на площади возле райисполкома буквально яблоку было негде упасть. А в клубе — торжественное собрание, где чествовали передовиков, говорили речи. А после на площади — песни, пляски.
На собрании т. Струппе зачитал приветствие, после с докладом выступил секретарь райкома Мелюхов. Хорошо он говорил, с огоньком!
Я сидел в президиуме и старался как можно точнее записать все выступления. Выступал и директор МТС Лапин Михаил3. Он сам из местных, его все хорошо знали как делового человека и сильного оратора. Да, говорил он сильно. Начал так:
— Товарищи! Под руководством лучшего кировца — товарища Мелюхова, наш район из отстающих вышел в передовые!
Правда, хорошо сказано?
На следующий день, выпуская газету с отчетом о празднике, на развороте, где печатались выступления, я дал «шапку»: под руководством лучшего кировца наш район вышел в передовые!
В 1937 году в мае «лучшего кировца» К. К. Мелюхова арестовали, а вместе с ним через некоторое время и все руководство района.
Не минула чаша сия и Лапина Михаила.
Позже, в 1938 году, во время этапа, на одной из остановок в пути между Заудинском и Усть-Кяхтой, я столкнулся с Михаилом Лапиным! Встреча была радостной, ведь за тысячу верст от родного дома увидеть товарища, с которым вместе работал — это большое и редкое счастье! Но и грустно одновременно. Стали вспоминать, кто из знакомых арестован, а таких было большинство. Михаила арестовали в июне, меня в августе, поэтому больше рассказывал я:
— Помнишь Зуева с Избитово? — Арестовали! Орлов с Речиц, Гусев с Сосновки, Василий Цук, заворготделом Рика, Антонов, прокурор, тоже попали!
Долго я ему перечислял, он грустно и жалобно улыбался, а потом сказал:
— Когда Поздняков4 меня допрашивал, то говорил — всех сгною, всю контру мелиховскую выведу! А помнишь 1934 год, мое выступление на торжественном собрании? Ты еще в газете писал о лучшем кировце?
— Как же, помню, это была моя первая самостоятельная работа!
— Таквот, — продолжал Лапин. — Поздняков надопросах несколько раз совал мне газету в лицо и кричал: что, сволочь, под руководством «лучшего кировца» работал, а он такой же контра, как и ты!
Так за эту фразу и посадили Лапина! Вернее, арестовали бы все равно, но это была зацепка!
1937 год, август. Хороший теплый день, 14 августа — медовый Спас, на улицах — полно народа! В то время, особенно в сельской местности, праздновали все религиозные праздники наравне с революционными, а тут совпал Спас с субботним днем.
Я договорился с редактором Белановым, и он меня отпустил — мне надо было отвезти жену к поезду, она собиралась рожать и решила ехать к родителям в Ленинград.
На попутной грузовой машине (автобусы тогда не ходили), посадив жену в кабину, я с другими пассажирами устроился в кузове.
В это время ко мне из Ленинграда приехали друзья — Павлуша Бутылин, Володя Фоминых и Павлуша Филонов. С Бутылиными мы уезжали в Старую Руссу, он закончил Горный институт и по направлению уезжал в Хабаровский край. Мы с ним поудобнее устроились в кузове и разговаривали. Не доехали до переправы километра два, когда нас догнала легковая машина. Перегнав нас, она остановилась поперек дороги, загородив нам путь. В ней сидел замначальника НКВД Гостев5. Остановились и мы.
С нами ехал старший следователь прокуратуры. Прокурор Антонов недели две уже как был арестован, и следователя вызвали в Ленинград. Увидев машину, загородившую нам дорогу, он побледнел:
— Ребята, это за мной! — прошептал он дрожащим голосом. Мы на него смотрели с жалостью и пониманием: у него в Залучье осталась большая семья.
Гостев подошел к нашей машине, осмотрел молча всех ехавших и, обращаясь ко мне, сказал:
— Галицкий, слезайте, поедете со мной обратно в Залучье.
Жена вполне понятно заволновалась и спросила его:
— В чем дело, зачем вы забираете моего мужа?
— Не волнуйтесь, товарищ Галицкая, надо кое-что выяснить, — и добавил, чуть помедлив: — На следующей машине он вас догонит.
Я понял все: ко мне он обратился — Галицкий, а к жене — товарищ Галицкая. Значит, я арестован. Гостев, успокаивая жену, сказал:
— На следующей машине он вас догонит.
Да, «догонял» я очень долго — ровно шестнадцать лет! Только по прошествии шестнадцати лет встретились мы с женой!..
Оглушенный происходящим, я молча слез с машины, молча попрощался с женой — все делал механически, как в каком-то кошмарном сне! Гостев велел мне сесть с шофером, а сам сел на заднее сиденье — еще одно подтверждение, что я арестован!
Машина развернулась и мы, не говоря ни слова, поехали в райцентр. Что я тогда почувствовал? Ничего — в голове пустота, полнейшее безразличие!
У райотдела машина остановилась, мы зашли в помещение, и, оставив меня в дежурной комнате, Гостев зашел в кабинет начальника райотдела Позднякова.
Что такое НКВД в 1937 году? Это и Бог, и Царь, и Судья! Все трепетали перед ним — и партия, и советская власть, и народ!
Открылась дверь кабинета, и мне велели зайти. Поздняков, черный, да, именно черный, а не брюнет, худощавый, со злыми черными глазами, с такой же злой улыбкой, обнажавшей гнилые зубы, сидел на стуле и играл шнуром подвешенного к стене телефона:
— А, Павел Калиныч, заходите, заходите, — ухмыляясь сказал он, — что, не удалось исчезнуть? Карающая рука чекистов везде найдет! Ну что ж, садитесь, поговорим!
Я сел, а передо мной сидел Поздняков, с торжествующей ухмылкой поглядывая на меня. Какое-то безразличие овладело мной, и все издевки Позднякова не задевали меня.
Он вынул папиросы, закурил и предложил мне.
— Спасибо, — сказал я и вынул из кармана портсигар. Все происходившее тогда запомнилось мне до мельчайших подробностей, и, видимо, не забудется до конца дней моих!
Описываю все подробно, потому что в этих «мелочах» было столько издевательства и унижения человеческой личности, что трудно было передать это словами!
— Какой красивый портсигар, — процедил Поздняков сквозь зубы и, протянув руку, взял портсигар у меня из рук и спокойно положил себе в карман.
Как ни в чем не бывало, качаясь на стуле и играя телефонным шнуром, он сказал:
— А знаете, Вы арестованы! Мне никто не предъявлял ордера.
— А за что?— спросил я его.
За активную контрреволюционную работу против партии и советской власти! — растягивая слова, ответил он важно.
Мое состояние было очень подавленное и, конечно, не располагало к веселью, но, услышав такое, я не выдержал и рассмеялся!
— Встать! — заорал Поздняков.
Но я продолжал сидеть и ответил ему как можно спокойнее:
— Вы же сами предложили мне сесть, — и добавил: — товарищ Поздняков!
Это окончательно вывело его из равновесия. Брызгая слюной и ругаясь отборнейшим матом, он через стол полез на меня с кулаками:
— Тебе тамбовский волк товарищ! — орал он, суя мне под нос кулак. — Встать!
Я поднялся. Поздняков вышел из-за стола, прошелся несколько раз по кабинету, подошел к столу и нажал кнопку. На звонок вошел практикант, что можно было определить по нашивкам, он мне запомнился достаточно хорошо: здоровенный детина, голубоглазый — такими позже изображали эсэсовцев, фамилия его была Воскобойников.
— Обыщите этого типа! — скомандовал Поздняков.
Да, обыскивать Воскобойников мог, надо отдать ему должное: видимо, практика у него была большая. Позже, в лагерях, мне доводилось наблюдать, как блатные сверхспециалисты по «шмону» обыскивали работяг. Нет, они это делали намного хуже Воскобойникова, уступали ему в мастерстве!
С этого дня я забыл слово «товарищ», и надолго!
Я узнал, и тоже надолго, другое обращение, и оно мне сопутствовало 15 с половиной лет! Гражданин начальник, гражданин дежурный, гражданин конвойный и т. д.
Я стал парией, очутился в другом мире, в мире арестантов-контриков, «врагов народа», с другой стороны блатных — воров, насильников, бандитов. В мире параш, баланд, пайков!
Да, этот мир делился на друзей и врагов народа. Те, что честно трудились, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем, что отбывали наказание, не совершив преступления, были врагами народа, а воры, убийцы, хулиганы — оказались друзьями, верным оплотом власти — лагерной администрации!
Я стал контриком — самой низкой кастой в мире заключенных. Любой хулиган, вор, убийца был выше меня, его поддерживали в тюрьме, в лагере, науськивали на контриков, стараясь унизить и подавить человеческое достоинство.
Эта школа началась 14 августа 1937 года!
Райотдел и милиция поместились в большом кулацком доме, где с одной стороны были жилые помещения, а с другой — хозяйственные: кладовки, хлев и т. д. В бывшей кулацкой кладовке размером два на три метра, с узким зарешеченным окошком, находилась камера предварительного заключения— КПЗ, где арестованные содержались до отправления в Старорусскую тюрьму. Камера не была рассчитана на масштабы 1937 года, но все равно ее не расширили, сделали лишь в низеньком помещении двойные нары и набивали, да-да, именно набивали в нее арестантов, хуже, чем сельдей в бочку!
Привели меня, оглушенного «приемом» у Позднякова и его опричников и всеми событиями этого дня, в камеру, открыли и буквально втиснули, захлопнув побыстрее дверь. В августовский жаркий день представить трудно, что делалось в этой клетушке — душегубке, где содержалось около 20 человек.
Духота, испарения от человеческих полуголых тел при маленьком зарешеченном окошке делали атмосферу ужасной: дышать было нечем, и я сразу покрылся липким потом. Присмотревшись в полумраке к окружающим меня людям, я узнал знакомых. Это они недавно смотрели с Доски Почета возле райисполкома как лучшие люди района: Василий Зуев6, председатель колхоза «Избитово», Василий Орлов, председатель Дегтяревского сельсовета7, Виктор Яковлевич Викторов, знатный животновод колхоза «Искра» из Речиц, и другие товарищи, которые трудились во славу колхозного строя! Они смотрели на меня, как люди с другой планеты, и я их узнавал и не узнавал, так они изменились. Зуев — здоровяк, в плечах косая сажень, с румянцем во всю щеку — таким я его помнил! А передо мной стоял худой человек, бородатый, с кровоподтеками на лице и полуголом теле, с землистым цветом лица. И это, как он потом рассказывал, за 7—10 дней!
— Обрабатывают здорово, — объяснил он мне. Другие не лучше выглядели. Я понял, что в НКВД не
шутят!
— За что? — спросил я у одного, у другого, и выяснилось: одних, кто был на руководящей работе в колхозе, совете, леспромхозе и т. д. — сколачивали в группы вредителей, вкупе с секретарем райкома Мелюховым, других за то, что не сразу пошли в колхоз, за антисоветскую агитацию, а агитатор два слова связать не может! Третьих за то, что кому-то не понравился и т. д. и т. п.
Так в ожидании неизвестного, в томлении, в муках прошло четверо суток. За это время вызывали, приводили, вернее, приволакивали людей с допроса — машина инквизиции работала полным ходом! У всех допрашиваемых одно и то же, с небольшими вариантами: кто тебя завербовал — или кого ты завербовал! И требования однотипные: подпиши и отправим в тюрьму! Если нет — избиения, издевательства, суточные стойки на ногах при смене дежурных палачей!
Вызвали меня на четвертые сутки, предъявили санкцию прокурора от 18 августа (арестовали 14-го), после чего стали писать протокол допроса:
— Ты вот что, — сказал мне Поздняков. — Не финти и не хитри, отсюда уже не уйдешь, возврата нет! А чтобы быстрее закончить следствие, подписывай протокол, — и сразу огорошил: — Следствие располагает данными, что Вы занимались агитацией и состояли в троцкистской группе, возглавляемой завпарткадрами обкома Низовцевым8.
А я Низовцева и в глаза не видел, знал, что он старый большевик, соратник Ленина и все. Конечно, ответил: -Нет!
Меня увели, на прощанье пригрозив, что завтра поговорят «серьезно».
К мукам физическим прибавлялись муки нравственные: дома осталась дочурка с нянькой, как они там? А нянька Настя через огороды пробралась с Катюшей на руках и подошла к окошку:
— Калиныч, к тебе пришли, — сказал кто-то в камере.
Я глянул через решетку, и на сердце стало невыносимо тяжело. А тут еще дочурка, рассмотрев меня в окошко, закричала:
— Папа, иди домой, Кате скусно!
Не в силах больше выдержать эту сцену, я закричал Насте, чтобы увела Катюшку. Их заметили милиционеры, охранявшие КПЗ, и они ушли.
Позже мне сообщили, что друзья уехали, но соседи не оставили в беде Настю и Катюшу.
В следующий вызов попал я к Гостеву — заместителю начальника райотдела. Этот человек даже в то страшное время не потерял человеческого облика, не издевался, не ругался, а спокойно, без принуждений вел допрос. И это не только со мной, а со всеми. Думаю, что недолго он задержался на этой работе, там таких не любили! Рядом, в своем кабинете, Поздняков допрашивал молодого парня, животновода с Дегтярей, Ивана. Он уже вторые сутки не возвращался в камеру, допрашивали так называемым «конвейером»: менялись следователи, а допрашиваемый оставался, причем ему не разрешали присесть, а держали в «стойке».
У него, у Ивана, на ферме сдохли два жеребенка, это и послужило поводом для ареста. Прямо с покоса в домотканых штанах и рубашке, а короче говоря — в исподнем приволокли его в НКВД и две недели вели усиленный допрос:
— Кто завербовал, по чьему заданию работал?
Парень оказался упорный — не захотел клеветать ни на себя, ни на другого. Вот и сейчас вторые сутки спрашивали, на ходу кормили пайкой хлеба и присесть не давали. Дверь в кабинет Позднякова была приоткрыта, и я видел, как Иван, переступая с ноги на ногу, стоял перед начальником. Поздняков просматривал какие-то бумаги, изредка бросая злые взгляды на допрашиваемого.
— Гражданин начальник, в туалет пустите, совсем невмоготу, — сказал Иван, обращаясь к Позднякову. Он несколько раз повторил свою просьбу, с каждым разом все громче и громче.
Подпиши протокол, не ломайся, тогда и пойдешь и в туалет, и в камеру на отдых, — невозмутимо ответил ему Поздняков.
И тут произошло неожиданное: Иван выругался и стал снимать штаны прямо в кабинете. Поздняков, разъяренный, вскочил со стула, схватил бедолагу что называется за шиворот и потащил вон из кабинета. Но было уже поздно!
Смешно? Нет, нисколько. Так по-скотски обращались с людьми в 1937 году!
В Залучье вызвали меня на допрос два раза с одинаковым результатом: я ничего не подписал. А в сентябре, рано утром, посадили нас, человек тридцать, в машину и отправили в Старую Руссу в тюрьму.
Я еще был на воле, когда с Залучья отправляли этап в тюрьму, и меня поражало, откуда люди узнавали, что будут отправлять? Вся площадь перед НКВД всегда была забита народом! Так и сейчас, когда отправляли нас! Как будто по эстафете передавали: везут арестантов. Вплоть до самой Старой Руссы в каждой деревне, через которую ехали, на переправе через Ловать провожали нас толпы народные! Плач женщин, угрюмые лица мужчин запомнились мне от короткого этапа по родному району!
Старорусская тюрьма. Старинное каменное здание, мрачное, обнесенное высоким забором с вышками по углам, с окнами, затянутыми решетками и сетками с козырьком, чтобы заключенный мог видеть только кусочек неба где-то далеко над головой!
Баня, стрижка, прожарка одежды и, наконец, камера.
Бывшую тюремную церковь разгородили вдоль и поперек, наделали несколько камер в верхнем этаже, а внизу — кабинеты для допроса. Все прослушивалось через пол и деревянные перегородки, часто ночью мы просыпались от криков как допрашиваемых, так и следователей. Особенно было жутко, когда допрашивали женщин! Их истязали не меньше мужчин! Нецензурные выражения, мат — это были обычные слова при допросе женщин…
Я попал в огромную камеру, где было много народа разного возраста и с разными статьями. Встречались новички, вроде меня, были и знавшие, почем фунт лиха. Спали на полу вдоль стены.
Рядом со мной лежал мужчина средних лет, высокий брюнет. Небольшая бородка, прямой нос и карие внимательные глаза. Одет был в брезентовый плащ, простую спецовку и рабочие сапоги.
Две недели лежал он рядом со мной, и только на перекличке я узнал его фамилию — Плетнев, а от него за это время не слыхал ни одного слова.
Молчаливый, мрачный, он либо ходил по камере, либо лежал, отвернувшись к стене. Кто он, за что посадили — не знал никто.
Но от времени и лед тает. Как-то незаметно все же разговорились и даже подружились. Я, как более молодой и общительный, первый рассказал свою «одиссею», а потом отрывками, сначала с неохотой, рассказал и он свою историю.
Не все встречи, не все истории и разговоры я описываю, — их, этих встреч и разговоров было очень много! Но часть рассказать необходимо.
Плетнев, сын состоятельных родителей купеческого сословия, в 1915 году закончил школу прапорщиков и восемнадцатилетним юношей попал на фронт Первой империалистической, где в действующей армии воевал до конца войны. 1917 год — революция. Не разобрался, не понял он ее и остался на стороне старых порядков — в Белой армии. 1920 год — заграница, скитания по чужой земле, тоска по родине: понял, что заблуждался, да и невеста осталась в Пскове!
И он, вняв призыву Советского правительства, вернулся на Родину. Советское правительство в специальном манифесте призывало эмигрантов вернуться на Родину и прощало их прежнее выступление против нового строя!
В Пскове, куда он вернулся из Латвии, их встречали с цветами, с хорошими речами! Все это вселяло надежды.
Амнистия была провозглашена, кажется, в 1922—1923 гг. Встретился он с невестой, женился. Жена работала портнихой, он устроился бухгалтером, и зажили тихо, мирно, довольные судьбой. Родился сын, потом другой. Он был счастлив: любимая жена, детишки, вновь обретенная Родина! Чего еще можно желать человеку?
Но ничто не вечно под луною. Счастье оказалось недолгим. Наступил 1927 год. Его арестовали как бывшего белого офицера, чего он не скрывал никогда и, заполняя анкеты, правдиво об этом писал. Просидел в тюрьме 5 лет, а в 1932 году в связи с пятнадцатилетием советской власти был «амнистирован». Из тюрьмы вышел другим человеком — недоверчивым, мрачным и замкнутым.
— Я потерял веру в справедливость, — с горечью говорил он.
Но жить надо, надо воспитывать детей, и он устроился сплавщиком в Парфинский сплавпункт. Физическая тяжелая работа сплавщика была ему по душе: река, лес кругом — на природе отдыхал! Ни с кем не заводил дружбу, жил замкнуто и уединенно. После работы, если находился близко от дома, с сыновьями бродил по лесу, ходил на речку Ловать. Жизнь текла по спокойному руслу, постепенно забывались старые обиды, унеслась в прошлое перенесенная несправедливость…
Прошел год, другой. В 1934 году вызвали его в контору и предложили должность десятника. Подумал, посоветовался с женой и согласился. Работа ладилась, люди уважали, начальство тоже.
А время шло — день заднем, год за годом! В 1936 году вызвали его в Главную сплавконтору и предложили должность бухгалтера-кассира с разъездом по всем сплавпунктам.
— Вы человек честный, рекомендации с прошлых работ хорошие, Вам можно доверять деньги, — сказали ему.
И он стал разъезжать по сплавпунктам, выдавать зарплату сплавщикам. Все шло как надо — оклад увеличился, в дом пришел достаток, жена и дети — все были довольны. Его же радовало, всеяло бодрость и уверенность то, что его ценят, что ему доверяют, что пользуется уважением окружающих.
Грянул 1937 год… Кругом изменники, вредители! Запестрели газеты крупными заголовками, извещая о врагах народа. Кричало об этом и радио.
— В марте вернулся я с очередной поездки домой, а ночью меня арестовали, — рассказывал он. — За что? — ответ был краткий — за службу в Белой армии. Сижу шесть месяцев, Павлуша. Вызывали четыре раза на допрос, шьют, что сейчас модно — вредительство. А я им сказал: все это чепуха, запишите — я не верю советской власти, и больше вы ни слова от меня не услышите.
Вызывали еще три раза, но он молчал, хотели припугнуть и услышали:
— Жизнью я не дорожу, предупреждаю: убью первого, кто меня тронет, а потом делайте со мной, что хотите!
От него отстали, не вызывали и не отправляли на этап. В декабре меня этапировали в Ленинград, а он остался в старорусской тюрьме.
Меня на допросы вызывали редко, допрашивал какой-то практикант, обращался хорошо, даже подкормил. Но тема не изменилась:
— Кем завербован, кого завербовал?
Когда вели к следователю, в коридоре увидел на «стойке» Сашу Илюшенка — он работал в редакции, а потом перешел работать начальником Шубинского лесопункта. Его арестовали позже, поэтому встреча с ним меня очень интересовала. Я шел мимо и он успел шепнуть:
   Павлуша, всех заводских пересадили, никого не осталось!
Надо сказать, что в Залучском районе, видимо, как и в других районах, много было заводских ребят, в большинстве своем рабочих, обязательно членов или кандидатов партии, — в порядке шефской помощи завод помогал строить новую деревню. В 1937 этих «строителей» всех пересажали!
На очередном допросе я увидел нового следователя — это был Гостев. Я ему обрадовался, зная, что беседа будет происходить в нормальных тонах. Он мне привез зимнюю одежду — сапоги, пальто, и даже кусок сала, хотя подследственным передач не разрешалось. Это еще раз говорило о хороших человеческих качествах зама начальника райотдела НКВД.
— Все привезенное передала жена, — сказал он. — Она уезжает в Ленинград.
Как я был ему благодарен за эти короткие весточки! «Есть и среди них хорошие люди», — подумал я…
Через несколько дней большую камеру в церкви рассортировали: «друзей народа» оставили, а нас, врагов, загнали в одиночки, где была перенасыщенность — до тридцати человек в одной! Из большой камеры выводили на прогулки, а здесь только утром и вечером выгоняли на оправку в туалет.
В одиночке размером 2 на 4 метра помещалось 29—30 человек: 14 по левой стороне, 14 по правой и 1—2 возле параши. Конечно, возле параши место новичков, так сказать, приучали к тюремной жизни! После отбоя ложились спать и пройти по камере — уже не пройдешь. По команде переворачивались с боку на бок, так как на деревянном полу в одной позе долго не пролежишь…
Одних приводили, других уводили, жильцы менялись каждый день.
Как-то заскрежетала открываемая дверь, и к нам втолкнули новенького: им оказался Гусев, старый учитель из Нижней Сосновки. Конечно, расспросы, вопросы…
— Когда Вас арестовали? — спросил я.
— Три дня тому назад.
— Вы были в райцентре, может, видели мою жену? Меня арестовали, когда вез ее в родильный дом, как она там, кого родила?
— Представьте, — сказал он, — в день ареста я проходил мимо редакции и видел на тротуаре Вашу жену: она держала на руках ребенка в одеяле, а кого — мальчика, девочку — не знаю!
Для меня и это сообщение было радостно, так как кроме передачи и того, что мне сказал Гостев об отъезде жены в Ленинград, других вестей с воли я не имел.
В камере старостой был Серебряков, бытовик, не то растратчик, не то мелкий жулик. Он, как и все находившиеся в камере, слышал наш разговор. Через некоторое время Серебряков постучал в дверь и попросился в туалет. Меня удивило то, что его беспрекословно выпустили из камеры, но это мимолетно возникшее подозрение быстро улетучилось. Только потом, позже, я понял, что мои подозрения были оправданы: дальнейшие события все подтвердили.
Через полчаса опять загремели засовы, заскрежетали открываемые двери (в тюрьме, как правило, двери всегда скрипят, визжат замки, открываются со скрежетом — это своего рода психологическая обработка заключенного) и надзиратель вызвал меня и Гусева. Куда, зачем?
Скоро все выяснилось: нас подвели к двери с табличкой «Начальник тюрьмы». Надзиратель доложил, и нас ввели в кабинет. За столом в черной шинели сидел пожилой мужчина.
— Фамилия, — отрывисто, не глядя на нас, бросил он. — Почему вы нарушаете правила внутреннего распорядка тюрьмы, кто дал вам право? — раздражаясь и повышая голос, вопрошал «гражданин начальник».
— Я только спросил, — начал объяснять я, но «гражданин начальник» заорал на меня и даже привстал от раздражения, что какая-то заключенная сволочь открывает рот в его присутствии.
— Молчать! Я научу тебя, как надо вести себя в тюрьме! — и, обращаясь к надзирателю, изрек: — Гусева посадить в другую камеру, а его, — кивнул в мою сторону, — отправь в угольник на шесть суток! Там проветришь мозги, — повернув голову в мою сторону, закончил он аудиенцию.
«Угольник, что это такое?» — размышлял я, следуя за надзирателем, который повел меня в подвальное помещение по длинному коридору, открыл небольшую дверь и втолкнул в какой-то погребок. Там уже находилось два человека — старик и молодой парень, как потом оказалось, цыган.
Представьте себе треугольную трубу высотой во все здание многоэтажной тюрьмы, где днем стоит неимоверная жара, а ночью невыносимый холод, пробирающий до костей! Размер этой ловушки — угольника по гипотенузе не более метра и с катетами по 60—70 сантиметров. И еще представьте, что в эту нору втиснуто три человека! Сидеть по очереди, а чтобы лечь, и думать не могли!
Прошли первые сутки.
— А впереди еще пять! — с содроганием подумал я. Утром принесли триста граммов хлеба и стакан воды —
штрафной паек на целый день, а в таких условиях, ох, как долго этот день длится! К полудню старика и цыгана увели, и я остался один.
Что такое одиночка по сравнению с угольником? Роскошная палата! Тишина до звона в ушах, жара днем изнуряющая до беспамятства, а затем адский холод, когда всю долгую ночь зуб на зуб не попадает, при этом систематическое недоедание.
Действительно, по меткому выражению «гражданина начальника», мозги проветриваются замечательно!
Через шесть суток, когда открылись двери моей темницы, я был получеловек: не мог сам подняться с пола, не мог сам идти — все онемело от «удобств» роскошной палаты! Двое коридорных из заключенных вывели меня под руки!
Почти сорок лет прошло с тех пор, но память хранит дни, проведенные в угольнике, очередной пытке, придуманной человеком-зверем, чтобы убивать человеческое, чтобы унизить, придавить морально, и за что?
В Ленинграде, в блокадном Ленинграде, окруженном фашистскими ордами, в 1941 году жителям выдавали некоторое время по 125 граммов хлеба. Это было мучительно, невыносимо, и люди мирились с таким пайком. Почему? Потому что они боролись с врагом, который пришел их уничтожить, уничтожить все — культуру и историю, и лишить людей жизни! Это делал враг — фашист!
А за что, во имя чего в 1937 году измывались, издевались, доводили до самоубийства не враги-фашисты, а свои же соотечественники?
…Время шло без радости, без надежды. Казалось, не месяцы отделяют меня от свободы, а длинные кошмарные годы! И впереди ожидалось не лучшее!
С конца ноября опять начались вызовы на допросы — бесполезные, изнуряющие и опустошающие душу! Как только наступала ночь, по коридору раздавались шаги, визжали двери — допрос! Темные дела всегда делаются ночью!
Во втором корпусе большой зал разгородили, наделали клетушек вдоль длинного коридора. В начале и в конце — большие окна с выбитыми стеклами, как говорили арестанты — условия, чтобы, промерзнув на сквозняке, скорей подписывали протоколы.
Ноябрь на улице, стужа, ветер в коридоре свободно гуляет сквозь выбитые окна, температура что во дворе, что в помещении — одинакова! Заключенные одеты кто во что, ведь забирали многих еще летом, да и все равно на допрос всегда вели в одной рубашке — таково правило! Чтобы почувствовали, кто мы, зачем здесь, чтобы легче поддавались обработке следователя! «Все для человека!»
Где-то в одну из таких ночей во втором часу вызвали меня к следователю. В тоненькой и рваной рубашке, без головного убора провели меня через двор, завели в коридор, поставили у разбитого окна и забыли, что я существую. Час дрожал, думал не о каких-то возвышенных делах, а лишь о том, чтобы скорее попасть в кабину, где хоть немного теплее. Следователи все допрашивали в бекешах на меху!
Зазвонил телефон, дежурный послушал и сказал мне:
— Заходи в восьмой кабинет!
Захожу в кабинет с надеждой хоть немного согреться, но увы! В кабинете тоже не было половины стекол, а на кушетке возлежал в позе римского патриция в теплой бекеше и бурках сам Поздняков. В кабинете находилось еще пять практикантов — они возле стола сидели на стульях.
«Не к добру такое сборище» — подумал я.
— А, Павел Калиныч, — криво улыбаясь и повернувшись в мою сторону, процедил Поздняков. — Садись! — он показал на стул, стоящий посреди кабинета.
Я сел. Меня окружили, сидя на стульях, практиканты, поднялся и гражданин начальник, который был дирижером разыгравшегося спектакля. Начался «психологический» нажим. Мне было 26 лет, я был молод, здоров, но недоедание в течение трех месяцев, сидка в угольнике и моральное угнетение выпотрошили меня, превратили в полуживого человека, безразличного, морально убитого. Но этот допрос возбудил меня, поднял чувство ненависти, да-да, всепоглощающей ненависти к этим звероподобным «человекам»!
Каждый тыкал меня кулаком либо в спину, либо в грудь и говорил:
— Расколись до жопы пополам и выложи все, как на блюдечке.
А главный, Поздняков, задавал вопросы:
— Кто тебя завербовал, расскажи о своей контрреволюционной борьбе, — и т. д. и т. п.
А свора практикантов после очередного вопроса тыкала меня кулаками и повторяла бессмысленную и похабную фразу…
Поздняков лег на кушетку, изредка повторяя вопросы, курил папиросу и скалил свои гнилые зубы. И так до утра. А потом Воскобойников, главный подручный, подвел меня к стене, завязал мне руки за спиною и сказал:
— Стой и смотри на гвоздь в стене, да не шевелись, голову не опускай, а то в морду дам!
И все снова вперемежку с отборнейшим матом! На высоте 2,30—2,50 метров в стене торчал гвоздь, и я, чуть задрав голову, с руками за спиной, стал смотреть, как приказал Воскобойников, на него!
Говорят, если капать на камень некоторое время, то камень не выдержит и лопнет. Возможно! Евсеев, главный инженер-геолог из Красного Луча на Донбассе, осужденный за вредительство (в 1944 году оправдан!), рассказывал, что его привязали к столбу, а над ним подвесили банку с водой, а в банке малюсенькая дырочка, и капли одна за другой капали ему на голову.
— Не помню, — говорил он, — сколько продолжалась экзекуция, но помню, как капли сначала были неощутимы, а затем жгли, да, представьте себе — впечатление такое, что льется кипяток, и я потерял сознание…
С Александром Николаевичем Евсеевым я встретился на Колыме, на прииске «Линковый». Но об этом впереди.
Я стоял и смотрел на гвоздь, сколько прошло времени — не знаю, в глазах забегали искры, шея одеревенела, и я невольно переступил с ноги на ногу. От удара кулаком по голове я пошатнулся, а Воскобойников, следивший за мной, заорал:
— Стой, сволота, мать-перемать, как тебе велят! Очнулся я на полу, весь мокрый, когда потерял сознание — не помню, на меня вылили графин воды — он стоял рядом на полу. А может, и больше. Вызвали надзирателя и отправили в камеру, а вдогонку я услышал напутствие Позднякова:
— Это цветочки, ягодки впереди, в следующий раз мы тебе вертушку устроим!
Наступило утро, значит, мучения мои продолжались около пяти часов! Измученный, мокрый, продрогший, я наконец-то оказался в камере. После подъема спать не разрешалось, я сел на пол. Облокотился на стену — так легче было шее, она безумно болела после истязаний, и задумался, вспоминая слова «гражданина начальника» о вертушке.
Принесли пайку, суп, сгоняли на оправку — и наступили тюремные будни с воспоминаниями о воле, как кто жил и, конечно, с рассказами о допросах: кого и как обрабатывали, что спрашивали, по-тюремному — какое шьют дело. Я рассказал об обещанной мне вертушке, и бывший директор Старорусского мясокомбината сказал:
— Плохи твои дела, это стул на шарикоподшипниках. Привяжут тебя, дорогуша, к нему, крутанут посильнее и через секунду рывком остановят. Эту процедуру повторят несколько раз, а у тебя от вращения и резких остановок — кровь из носа, а то и из горла, полное помутнение в мозгах и глазах! Ну, а они, изверги, суют тебе ручку и говорят — подписывай протокол, а то повторим вертушку! Да, — задумчиво продолжал он. — Я сижу уж скоро год, и при мне многим делали вертушку — редко кто выдерживал! Ведь человека доводят до бессознательного состояния, что хочешь подпишешь!
Интересный человек был этот бывший директор, жаль — фамилии его не помню. Небольшого роста, седой, левая рука, от рождения недоразвитая, болталась в рукаве, глаза серые с искоркой, живые, быстрые, мохнатые брови и нос картошкой. Страшный непоседа, несмотря на преклонный возраст, любитель юмора — это в нашем-то положении, все с шуткой и прибауткой. Он никогда не унывал, как в камере, так и на допросе не терялся.
Его обвиняли во вредительстве и в течение года подбирали материалы для огромного процесса. Но он все равно не унывал. По его рассказам, в молодости он принадлежал к партии эсеров, но в июле 1917 года перешел к большевикам и 20 лет служил партии, не щадя живота своего.
— Вот, ребята, — шутил он, — служил верой и правдой, а сейчас вера осталась, а правда, тю-тю, — нет, исчезла!
Каждое утро поднимал он нас какой-нибудь шуткой, старался вселить бодрость и надежду… Его любимая песня, как сейчас помню, была: «Побывал бы сейчас дома, поглядел бы на котят. Уходил, были слепые, а теперь, поди, глядят». Нас увезли в Ленинград в декабре — он остался в тюрьме. Не знаю, может, ему, как инвалиду, удалось вырваться, а может, и дело создали — это было модно!
В Старорусской тюрьме просидел я около трех месяцев. В этот короткий промежуток было много встреч и разговоров, много надежд и разочарований.
Подходил День сталинской конституции — 5 декабря, день, с которым мы, сидящие ни за что ни про что, связывали много надежд9.
Но, увы! — они не сбылись!
С воли нет-нет, да и долетали свежие весточки: через новеньких, а раз даже попал обрывок районной газеты, и в ней говорилось о процессе «Заготзерно». Громкий процесс длился больше недели, как нам потом рассказывали. Судили 26 человек — группу «вредителей», которые сознавались, что специально для подрыва мощи советской власти размножали (!) жучка, который портит зерно. Сидели они около года, пока не «сознались». Директора и главного инженера — руководителей вредительской группы, и еще шесть человек приговорили к расстрелу, а остальным дали различные сроки от 5 до 25 лет…10
Стране не хватало хлеба, Нечерноземье голодало, и, когда я еще был на воле, вышло постановление ЦК и правительства о льготах колхозам и колхозникам Нечерноземья. Теперь деятели из ЦК искали и нашли «стрелочников» — виновников голода и нехватки хлеба. Ими оказались заготовители — «Заготзерно» и прочие организации. Как трубили газеты, они заражали зерно жучком, после чего оно становилось негодным для употребления! Почти по всем областям, где неблагополучно с продовольствием, по районам прошли процессы, и их, вредителей, расстреливали или давали им сроки!
Да, жучок-зерноед много поел не зерна, а людей, как правило, ни в чем не повинных!
Несмотря на такие новости, шедшие с воли, сидящие в тюрьме люди, за уши притянутые к контрреволюционным преступлениям и вредительству, с нетерпением ждали Дня сталинской конституции. Думали, спорили, гадали…
Разные появлялись прогнозы, догадки, версии!
— Все выяснится, — говорили одни. — Наступит День конституции, и двери тюрем откроются!
И им особенно не возражали: всем хотелось верить в торжество справедливости!
Какая все-таки была наивность, какая слепая вера в силу добра! — Неиссякаемая российская доверчивость! Это уже потом, пройдя «школу», я научился анализировать, сопоставлять факты!
Начнем анализировать с 1934 года. Все газеты трубили об уклонистах всех систем: прошел процесс Зиновьева11, Николаева-Котолынова12, все в связи с убийством Кирова (а оказалось, что вора-то не поймали, расстреляли не тех, что убийство Кирова сделано по заданию Сталина!). И много-много других процессов с расстрелами!
С каким чувством гнева и возмущения обманутые люди воспринимали все это и клеймили предателей, не сомневаясь и веря всему, что сообщалось в прессе. Аресты шли своим чередом, а жизнь — своим!
Отменили карточную систему13, на повестке стало обсуждение новой сталинской конституции, где даже священникам давали право голоса — право выбирать и быть избранными!14 В 1936 году — Первый съезд колхозников, на котором Иосиф Виссарионович бросил фразу, подхваченную прессой и радио — «Сын за отца не отвечает!»
Сотни примеров появились в печати, как «бывшие» и дети «бывших» живут и здравствуют, работают и пользуются полнейшим доверием партии и советской власти!
А репрессии набирали силу, как снежный ком. 1937 год! В центральных газетах на четвертой полосе напечатана маленькая заметка: «В Прокуратуре СССР». И в ней сообщалось об изменниках Родины — Тухачевском, Якире, Уборевиче, Корке, Эйдемане15. А через несколько дней состоялся суд, и их всех приговорили к расстрелу и приговор привели в исполнение! Потом один за другим полетели братья Косиоры, Постышев, Петровский, Чубарь, Червяков, Дыбенко, Крыленко, Гамарник, Рудзутак16 и много-много других, которых недавно прославляли, которые вместе с Лениным делали революцию! Газеты клеймили — ПЯТАЯ колонна!
Враги чудились везде и всюду, а простые люди — «винтики» по образному определению Сталина, все еще верили и кричали:
— Да здравствует наш великий, непогрешимый, мудрый и гениальный Сталин!
Некоторые недоумевали, некоторых точил червь сомнения, но молчали, так как коса смерти косила направо и налево, не разбирая, где свои, где чужие, начиная с высокопоставленных работников и старых заслуженных революционеров, работавших в подполье, отбывавших царскую каторгу (кстати, по рассказам старых большевиков, ее не сравнить с современной), и кончая простыми неграмотными колхозниками и рабочими!
И мы, сидящие в тюрьме неизвестно за что, испытавшие на своей шкуре издевательства и надругательства, мы все-таки верили в справедливость и ждали с нетерпением Дня конституции!
И дождались!
До этого знаменательного дня в камерах-одиночках сидело по 28-29 человек. А в ночь, канун Пятого декабря… Ужин. Отбой. Легли спать, как всегда, валетом, головами к стене, ногами в середину. В полночь по коридору послышались шаги, какой-то неясный шум, заскрежетали вдалеке двери, мы не спим, напряженно прислушиваемся. Шаги и шум все ближе, вот в нашей камере звякнул замок, завизжала дверь, и на пороге показался надзиратель. Осмотрел камеру, отошел в сторону.
— Заходи, — скомандовал он кому-то. И в камеру, робко озираясь, вошли шесть человек. Зашли и остановились, так как идти было некуда! Но дверь захлопнулась, на прощанье скрипнул замок и мы остались — 35 человек! Ни пошевелиться, ни вздохнуть! Мы, ошеломленные, смотрели на них, они смотрели на нас, не осмысливая, где они и что это с ними сделали!
Волнение постепенно улеглось, новенькие втиснулись, и только чуть слышный шепот шелестел по камере. Это обменивались свежими новостями оттуда, с воли.
Рядом со мной пристроился парень на вид лет 18—19. Белокурый, худенький, небольшого роста. Его голубые глаза смотрели недоуменно. Он беспрестанно вздыхал, нервно тер виски, видимо, не мог никак прийти в себя! Утром, после завтрака, я стал его расспрашивать.
104
Этого забыть нельзя!
Давно это было — больше сорока лет прошло, но память сохранила лица, факты и отдельные фамилии: слишком обострены были чувства!
Витя Лиев мне рассказал: в Старой Руссе, как везде, сначала арестовали секретаря райкома Аполлоника, затем, под метлу — все остальное руководство района. А там полетели и более мелкие сошки — разные специалисты и сослуживцы арестованных — ведь ими руководили враги народа, они, подчиненные, выполняли их распоряжения, значит, помогали — такова была логика НКВД!
С райзо17 уволили сразу семь специалистов — зоотехников по коню и овцам, пчеловода, овощевода, льновода и т. д. Мотивировка простая и неотразимая: за связь (!) с врагами народа, арестованным ранее заведующим райзо!
И начались мытарства у ребят-чернобилетников. На работу никто не берет, даже на разгрузку вагонов, хотя везде нужны работники: боялись, что связь припаяют! Обращались они во все инстанции и у себя в районе, и в Ленинграде — бесполезно, одни обещания, и только. Короче — указания были, а работы нет. А есть, пить надо, у многих семьи.
Собрались они как-то вечером перед Днем конституции, поговорили о том, о сем, вспомнили, что праздник на носу.
— Хорошо бы собраться и отметить, — сказал кто-то.
Его поддержали. Ребята молодые, несмотря на трагичность положения, безработицу — жизнь брала свое! А где же взять денег? И все задумались. Гриша Карасев18, зоотехник по коню, и скажи:
— Сволочь Трофимов, перед самым увольнением занял у меня 50 рублей, пойду завтра ему морду набью и деньги потребую.
Трофимов выдвинут новым заврайзо, это он в припадке рвения уволил ребят!
Поговорили, погрустили совместно и разошлись часов в восемь вечера по домам. Среди них оказался негодяй, который решил сделать карьеру: он пошел в НКВД и сказал, что ребята собираются набить морду Трофимову.
— Группа, — возликовали НКВДешники. — Террор против работников, 58-8!
В десять часов вечера схватили Гришу Карасева как организатора. И завертелось, закрутилось колесо: он подтвердил свои слова («террор — ура»!) и не скрыл, кто присутствовал при этом («группа — замечательно»!).
Всех арестовали, не избежал этой участи и предатель, иуда!
Очные ставки, протоколы, ребята неопытные, растерялись и подписали все: им инкриминировали террор.
За несколько часов их «окрутили» и в ночь с четвертого на пятое, в День сталинской конституции, их заключили в тюрьму. А через пять дней — суд, и всем влепили по 8 лет ИТЛ и по 5 лет поражения в правах! Это узнал, когда на этапе встретился с «организатором террора» Карасевым. Два раза с ним встречался — один раз, когда гнали нас этапом из Заудинска по Селенге, раздетых и разутых в 40-градусный мороз, а второй — раз в августе 1938 года в центральном госпитале Южлага. Встреча была грустной. Молодой, красивый парень сошел с ума! Он ходил по зоне госпиталя, никого не узнавая, бормоча что-то под нос. Мне рассказывали, что он упал со скалы, его доставили в госпиталь и после лечения здесь так и оставили полоумным. Как ни странно, он все время тянулся ко мне, даже ночью приходил в барак, находил мою постель и ложился рядом. Жаль погубленной молодой жизни!
Прошел День конституции, принесшей столько разочарований и волнений. Тюремная жизнь шла по своим законам, как заведенная машина — допросы с издевательствами, этапы, аресты…
10 декабря, опять ночью, вызвали меня. «Вертушка», — подумал я, содрогаясь. Привели, поставили у разбитого окна — замерзай, контра проклятая. Прошел мимо Поздняков, сытый, упитанный, в меховой бекеше, а через несколько минут вызвали меня.
В комнате один начальник был, без сатрапов. Велел мне сесть, сам развалился на кушетке и долгое время молча изучал мою физиономию. Мне это было не совсем приятно; так чувствует себя кролик под взглядом удава.
— Ну вот, Галицкий, — начал он. — Дело твое закончено. Я подумал — какое дело?
— Скоро будет этап, а там исправительные лагеря. Отбудешь лет пять, исправишься, — здесь он сделал ударение, — и вернешься к семье. Допрашивать больше не буду, незачем, иди в камеру и готовься к отправке.
А в камере ждали с нетерпением и волнением, ведь ожидалась вертушка!
Я все рассказал, и специалисты, бывалые арестанты, вынесли заключение: судить будет тройка. Это значит, что на суд вызова не будет, заочно дадут срок. Еще не было случая, чтобы тройка освобождала. Все, значит, я обеспечен сроком, но каким?
Три карающие десницы свирепствовали в 1937 году: закрытый суд всех рангов, знаменитая тройка и особое совещание. От них, как из рога изобилия, сыпались сроки: 5-8 лет, 10 лет, а суд мог дать 25 и даже расстрел.
Понял, что возврата на волю не будет, значит, надо привыкать к мысли о лагере, где, говорят, кормят, если работаешь, и даже разрешают жить на поселении с вызовом семьи. «Ну, что ж, — думал я. — Люди везде живут, падать духом не годится, авось жизнь еще улыбнется мне!»
В двадцатых числах декабря под вечер надзиратель открыл волчок и крикнул:
— Галицкий, приготовься на этап!
Через полчаса нас, человек 30, вывели во двор тюрьмы, сделали перекличку, выдали этапный паек — на каждого буханку хлеба и по соленому огурцу19. Посадили в машину, накрыв сверху брезентом, и повезли.
Разгрузили на станции в тупике, где уже стоял вагон. Подцепили нас — и поехали. Дорожные сутки прошли быстро. На следующую ночь состав остановился, потом вагон толкали, куда-то везли, потом все замерло. Прошел час, другой… Послышались шаги, кто-то завозился, открывая вагон. Когда нас вывели из вагона, мы увидели железнодорожные пути, стрелки, а вдали зарево огней — значит, город большой. Подъехала крытая машина, и повезли нас на новое местожительство.
Услышали скрип отворяемых ворот и вышли из машины в глухом дворе, ограниченном с четырех сторон громадным зданием с зарешеченными окнами. «Тюрьма», — поняли мы.
Опять перекличка, потом по лестнице поднялись на третий этаж, и всех приехавших загнали в камеру.
Громадный зал с выбитыми окнами, ярко освещенный (в тюрьмах свет ночью не гасят) и битком набитый людьми. Гул от разговора нескольких сотен, жара и духота (это в декабре при выбитых окнах!) — все это нас ошеломило: столько людей в одном помещении встречать еще не приходилось.
Подошел мужчина средних лет, назвался старостой, спросил, откуда, и предложил устраиваться, т. е. занять место вдоль стен и не стоять у двери.
Нас привезли в Константиноградскую тюрьму в Ленинграде, тюрьма оказалась пересылкой. Масштабы тюрьмы можно представить, сравнивая Старую Руссу с Ленинградом — такие же масштабы и тюрем. Почти каждый день 2,5— 3 тысячи уходили на этапы и столько же поступало взамен. Распорядок обычный, только не было допросов и разрешалось писать письма и получать передачи.
Взялся и я за письмо, выменяв конверт и бумагу за пайку у обслуги из бытовиков-малосрочников. Ничего, зато принесут передачу и будет свидание.
К сожалению, ни того, ни другого не получилось. Через 16 лет я узнал, что письмо из-за жесткой цензуры и большого потока пришло с опозданием и жена принесла передачу в день, когда нас отправили, — опоздала! Простояла целый день, и каково же было ее самочувствие после сообщения: «Сегодня ушел на этап».
В Старорусской следственной за три с половиной месяца сменил камер 5 — жил в подвалах, побывал в голубятне под самой крышей, где душно и днем, и ночью, и везде арестантов полно.
Но ленинградская тюрьма превзошла все! В камерах, в коридорах, в подвалах, даже в уборной негде лечь, можно только сидеть, прислонясь к стене. Ребята шутили: как на вокзале!
Говорят, что на вокзалах и в поездах быстро знакомятся. Возможно! А в тюрьме еще быстрее. Нас, «деревенских», приехало человек 30 — руководители колхозов разных рангов, колхозники и интеллигенция.
Здесь встретил рабочих, много военных, партийных работников, инженеров разных специальностей и, конечно, бытовиков, начиная от карманников и кончая медвежатниками. В общем, общество было разношерстное.
Блатные держались обособленно, чувствовали себя высшей кастой, хозяевами положения! Один, по кличке Борода, так и сказал:
— Для нас тюрьма — дом родной, поэтому так себя и держим — хозяевами!
Время в 1937 году было особенное: никогда стены тюрьмы не видели столько народа, и «хозяева» явно растерялись в таком большом людском потоке. Пример: с нами приехали колхозники — бородачи-староверы. У каждого солидный «сидор», там и сало, и хлеб… Они заняли угол в зале, расположились по-хозяйски. К ним подошел воришка — один, другой, для затравки выпустили молодых.
— Пахан, дай пожрать, — обратились они к бородачам. Те дали. Подошел еще один, они и его уважили, а потом отказали.
— Себе ничего не останется, — объяснили они.
— Ах так, куркули! — схватил он мешок и бежать.
Случилось для стен тюрьмы противоестественное: колхозники поднялись, посреди камеры стоял большой стол для передач, они его мгновенно разобрали и, вооружившись досками, двинулись в воровской угол забирать свой «сидор».
Воры в панике бросились к дверям, забарабанили, требуя надзирателя.
Молодец среди овец, а на молодца и сам овца — таковы блатные.
Они храбры и нахальны, когда их много, на их стороне сила! Потом, в лагере, я не раз убеждался в этом.
После побоища большую камеру раскассировали. Человек 25 пошли в подвальную камеру. Несколько человек — два председателя колхоза, два учителя и священник моих лет — договорились держаться вместе, если блатные тронут — друг друга не давать в обиду!
Длинное помещение: 10 на 5 метров. Посередине небольшой проход, а вдоль стен двойные нары. На них лежали блатные. Камера была очень сырая, со стен капала вода, и все же было душно. Блатные лежали в одних кальсонах без рубашек, показывая свою татуировку.
Примостившись кое-как в проходе, мы решили перекусить остатками пайка. К нам подошел мальчишка, подосланный «хозяевами».
— Ты, — обратился он ко мне, — расстегнись, я тебе шмон сделаю.
Я, не оборачиваясь, послал его на тюремном жаргоне. Он отошел в сторону и в недоумении остановился, решив, что попал на своего.
Подошел к священнику и, к нашему удивлению, тот с готовностью расстегнул свою рясу.
— Вот и надейся на такого, — сказал мне мой напарник. В рясе у бедного служителя культа воришка обнаружил
зашитые деньги и забрал их.
Пострадавший некоторое время сидел молча, потом подошел к двери и застучал. Дверь открылась, он что-то сказал коридорному, его вывели из камеры. Через некоторое время пришли несколько надзирателей и выгнали всех в коридор. Блатные ругались, грозя, что расправятся с ними, но надзиратели быстро их угомонили.
А из камеры стали выволакивать костюмы, кожаные пальто и другие ценные вещи: это воры раскурочивали этапников, вроде злополучного священника, а потом через обслугу из заключенных, а может, и вольнонаемных, продавали.
Закончив «очистку», надзиратели скомандовали:
— Заходи!
Пока очищали камеру, мы, человек 10, договорились в камеру не заходить ни за что.
— Гражданин надзиратель, если мы зайдем в камеру, будет резня, — блатные не простят, а мы тоже молчать не намерены, — сказал я от имени своей группы. Вызвали начальника корпуса, и он разумно решил отделить нас: человек 25, в основном контриков, а также бытовиков-растратчиков и других поместили в обширную камеру на втором этаже. К нашему удивлению, там были даже кровати! И не так тесно, как в подвальной. Но в течение дня камера наполнялась, утрамбовывалась, и к вечеру в ней было около 200 человек.
Когда приносили пищу, все находились на своих местах и от дверей подавали цепочкой миски и пайки хлеба. Пайка священна и никто на нее не покушался!
Ежедневно народ менялся: кто-то уходил на этап, кого-то почему-то переводили в другую камеру, а новеньких добавляли.
У меня произошла интересная и неожиданная встреча с бригадиром кузнечного цеха с завода № 7. Ведь до Залучья я работал на заводе в кузнице и хорошо его знал.
Иван Жуков — всегда в промасленной спецовке, маленький, черненький, с черными глазами, волосами, как вороново крыло, — действительно, жук — пользовался уважением и почетом не только в цеху, но и на заводе. Член партии, депутат Ленсовета, уважаемый рабочими за прямоту, за открытый и незлобивый характер, за мастерство.
Бывало, начальник цеха М. Н. Кононов вызовет и даст задание срочно отремонтировать в печи арматуру за выходной день. А печь так и дышит жаром. Обольют Жукова водой и лезет он в печь, ремонтирует. Несколько заходов, и печь готова — свод на месте, арматура подведена.
Зарабатывал Жуков крепко, пил иногда после трудов тяжелых, иногда и перебарщивал, за что попадало по партийной линии. Выпил как-то Иван и пошел домой. Жил от завода недалеко — на Кондратьевском, в новых домах. Пошел, да не рассчитал силенок. После горячей работы водка одолела. Прилег недалеко от завода, как раз под рупором радио. Это случилось тогда, когда пропал Леваневский, разыскивая Амундсена20. Осенью быстро темнеет, а в Ленинграде особенно. Шел мимо патруль милиции с осодмиловцами21, смотрят, лежит человек.
— Гражданин, предъяви документы, — обратился старший к Жукову.
Поднялся Иван, пошарил в карманах и подал мандат депутата.
— Нехорошо, товарищ, — сказали ему. — Депутат, а так себя ведешь!
Помогли ему подняться, немного проводили и ушли. Пройдя немного, Жуков опять прилег. А радио все передает о Леваневском:
— Леваневский пропал без вести, и на поиски вылетели летчики Водопьянов, Молоков…
На грех, подошел второй патруль. Повторилось то же самое: спросили, что он тут делает, а Жуков возьми и брякни:
— Ищу Леваневского.
Не помог ему и мандат депутата, забрали бедолагу в милицию, а утром допрос и предъявили статью 58-10 — антисоветская агитация.
Посидел немного в Крестах, судили, попал в Константи-ноградскую с десятью годами! В камере иронизировали:
— Ну что, Иван, искал Леваневского, а нашел 10 лет! Рядом со мной пристроился мужчина среднего роста,
широкоплечий, с голубыми глазами, все щурился близоруко. Одетый в доху, в приличный когда-то костюм, он был очень вежлив и держал себя с достоинством.
Инженер-капитан 2-го ранга Гречаниченко занимал на воле должность заместителя начальника Ижорского укреп-района. Начальника, капитана 1-го ранга Данилевского22, расстреляли. За что? Как врага народа! Старый член партии, он участвовал в революции, служил на Балтике с Дыбенко, потом была учеба, работа.
Гречаниченко арестовали через месяц после начальника, а за что — не знает и не ведает!
— Не знаю, — говорил он, пожимая плечами и щуря глаза. — Требовали моей «искренности», чтобы подписал, будто завербован Данилевским, издевались солидно, даже два раза на расстрел выводили! Сидел в Бутырках, где имел интересные встречи, потом в Нижегородской, а затем перевели сюда, сказали, что следствие закончено и судить будет тройка.
Странно, — удивлялись мы, — готовят на этап, а срок и статью не говорят!
В последних числах декабря из камеры всех вывели и построили в подвальном коридоре. Согнали тысячи две с половиной — не меньше! Сделали проверку, скомандовали:
— Разойдись!
Здесь, в коридоре, и кормили, и поили нас, здесь и спали мы — кто, где и как могли устраивались. Я, например, несколько дней «отдыхал» в уборной, большом помещении. Устраивался посередине, клал под голову свой небольшой сидор и спал. Потом часть з/к угнали на этап, стало свободнее, и я обосновался в коридоре.
Утром после раздачи пищи в тюрьме начался переполох. В 11 часов всех построили и объявили:
— Сейчас приедет московская комиссия и заместитель главного прокурора Панкратов.
Коридор длинный, метров 200. Стоим, ждем.
Показалась группа людей, впереди шагал мужчина среднего роста, за ним несколько человек. Он шел быстро, изредка что-то спрашивая у стоявших в рядах. Не выслушивая ответа, шел дальше, опять спрашивал…
Рядом со мной стоял старик — высокий, с косматыми седыми бровями, совершенно лысый. Одет в домотканую рубаху и штаны, обут в какие-то опорки. Лет ему, как потом выяснилось, было за 90. Стоял он чуть согнувшись, глядя перед собой слезящимися подслеповатыми глазами. Фигура колоритная — дед выделялся и своими седыми мохнатыми бровями, и ростом, и одеждой.
Поравнявшись с ним, Панкратов приостановился и, наклонившись к старику, спросил:
— Дедушка, ты за что попал, по какой статье? — И дед ответил, махнув рукой:
— За революцию, милай!
Панкратов усмехнулся, улыбнулись и остальные члены комиссии, и быстро пошли дальше.
Я чуть было не рассмеялся, услышав ответ старика. За контрреволюцию, хотел он сказать, неграмотность подвела. А может, решил подшутить дед над замом генерального, мужик ведь бывалый, как говорится, прошел огонь, воду и медные трубы!
Да, прожил он большую и долгую жизнь! Родом из Де-мьянска он помнил крепостное право, ему исполнилось 15 лет, когда крестьян освободили. Вся его жизнь — земля, урожай, уход за скотиной — сплошной труд! Жена народила 11 ребятишек, подросли они, кто женился, кто замуж вышел. Семья жила по «старой вере», как говорил дед, все вместе — и дети, и внуки, и даже правнуки! Прошла перед его глазами не одна война: помнит, как воевали с турками, японскую, германскую, отгремела революция, гражданская, и, наконец, дождались — землю отдали тому, кто ее обрабатывает, обильно поливает потом.
— Тут и зажили мы без нужды, — вспоминал дед. — Надел получили большой, а работать есть кому: как выйдем в поле, не налюбуешься, до тридцати работников было в хозяйстве. А ежели работников хватает, то и довольство, и сытость в дому!
А в 1931 году, — продолжал дед, — раскулачили меня со всей семьей, вишь в колхоз не пошел — у меня свой колхоз был, вот и подвели меня под кулака, позарились на мое хозяйство. А я за всю жизнь и батрачонка не держал — своих рук хватало! Остался один меньшой, в город подался он еще до коллективизации, там и работал! Сослали, увезли меня и сынов с внуками и правнуками за Новосибирск. А и там жить можно, ежели работать, да стар я. А три старших сына зажили хорошо. Я вишь, скучать стал за родным селом, за рекой Ловатью!
В 1935 году понаведался к нам в Сибирь Урих (дед так назвал Ульриха23, который в порядке прокурорского надзора ездил в Сибирь) и разрешил мне вернуться на родную землю, в Демьянщину. А к этому времени и меньшой вернулся в деревню, земля-то притягивает, — и зажил я у него, как у Христа за пазухой.
Жить бы деду у младшего до конца дней своих, да грех попутал, вернее, злые люди. Не думал старик, что его шутка злом обернется, не учел он, что в 1937 году шутить нельзя.
— Пошел это я в лавку, — рассказывал старик, — взял буханку хлеба, а возле избы в канаве плещу сапоги, мою, значит. Мимо шли колхозники с поля. Хлеба уродились плохо, тяжело жили колхозники, — вздохнул дед.
— Ишь, беззубый, — пошутили бабы, — не работаешь, хлеб белый ешь!
— Да, бабоньки, — ответил он, — у меня все белый, а вам и черного не вволю.
А вечером пришел милиционер и свел девяностолетнего старика в чем его застал — в посконной рубахе и штанах да в опорках в город Демьянск, оттуда в Ленинград, где и ссудила тройка за антисоветскую агитацию.
Шли дни, об этапе пока не было слышно. Забились мы — я, Гречаниченко, пожилой мастер с завода им. Ленина, еще человека четыре и коротали время в разговорах о допросах и тюремных встречах.
Гречаниченко сидел в Бутырках, в Нижегородской тюрьме, где в основном находились военные. С ним в камере «проживали» адмирал Галлер, командующий Балтфлотом24, начальник боевой подготовки адмирал Бойков, бывший председатель Ленсовета Гричманов25 (последнее время работал председателем Госбанка СССР) и другие. Рассказы Гре-чаниченко очень интересные, вот несколько эпизодов. Вызывают Бойкова на допрос и спрашивают:
— Кто Вас завербовал и кого завербовали Вы?
При положительном ответе обещание передачи и свидания с близкими.
Приходит он в камеру и советуется: как ему поступить? И решили сообща дать им фамилии умерших и фиктивные.
— Помнишь, — обращается к Бойкову Галлер, — гардемарина на «Ястребе»? Он погиб в девятнадцатом году, пиши его.
Другой подсказал еще кого-то, и коллективно список «завербованных» составили. А пока следователь разберется, что к чему, мы и передачу съедим и с женой увижусь, — заключил Бойков.
Через день обещанная передача, свидание, а потом его увезли в Москву, и чем дело кончилось — никто не знал.
Почти такое же случилось и с Гричмановым. Только конец получился трагический, — рассказывал Гречаниченко.
— С последнего допроса Гричманов пришел угрюмый, он вообще по натуре молчаливый, сдержанный, на этот раз уж очень был мрачный.
— Товарищи, — не выдержал Гричманов, — я подписал показания, составленные следователем! Так и «заработал» свидание с женой и дочерьми!
Камера затихла. Подписать — значит признать себя виновным в том, чего не делал, навлечь неприятности на товарищей, которых «шьют» по делу! Ужасно!
— А может, это последнее свидание, — хмурясь, проговорил он, — а там что-нибудь придумаю!
Через два дня Гричманова вызвали на свидание, вернулся повеселевший с большой корзиной с продуктами. —Угощайтесь, друзья, — это все я «заработал»!
— Вечером Гричманова вызвали к следователю, — продолжал рассказчик. — Уходя, он с нами особенно душевно попрощался и, загадочно улыбаясь, ушел. Всю ночь в камере никто не спал, прислушиваясь к каждому шороху, ожидали его возвращения. Только в пятом часу прогремел замок, распахнулись двери и… в камеру заволокли и бросили, да, именно бросили Гричманова. Я, товарищи, военный, и приходилось видеть всякое, но вид лежавшего на полу меня поразил. Он упал лицом вниз и не шевелился! Двери захлопнулись, мы подошли к нему — при держимордах это не разрешалось — повернули его и содрогнулись: костюм у него был исполосован вместе с бельем, и сквозь рванье просвечивало окровавленное мясо!
Намочили полотенце, привели его в чувство, разорвали несколько своих нижних рубах на бинты, и Гричманов нам поведал, что с ним произошло:
— Маленькая формальность, — сказал следователь, приветливо улыбаясь. (Еще бы! У него такой успех — я ему все подписал!) — Надо подписать протокол об окончании следствия, — подавая мне ручку, подвинул папку со всеми протоколами, сам отвернулся в сторону. А я заранее уже решил, что мне делать: схватил и молниеносно разорвал все протоколы на мелкие клочья!
Следователь вскочил, но было поздно — на полу и на столе лежали обрывки бумаги. На шум вбежали его подручные, узнав о произошедшем, привязали меня к стулу, связали руки и начали избивать резиновым шлангом с проволокой внутри. Вот они меня и отблагодарили, как могли, — с вымученной улыбкой закончил он.
Слушая, что рассказывал Гречаниченко, я невольно думал: мне повезло, я избежал таких пыток! И не верилось, что у нас в Советском Союзе может быть такое! А что же тогда ФАШИЗМ?!
По коридору прошел представитель тюремной администрации и объявил, что завтра ожидается этап, поэтому кого назовут, обязаны пройти в комнату такую-то — назвал номер. Мы, конечно, поинтересовались, зачем, и он пояснил:
— Пальцы печатать!
Вызвали меня. Небольшая комната, у окна высокая конторка со всеми принадлежностями для снятия оттисков пальцев. Процедура простая: к тонкому слою краски прикладываешь пальцы, при нажиме на чистый лист бумаги, поворачивая палец, оставляешь отпечаток. Этим чистым листом, где оставались отпечатки, оказался бланк с именем, отчеством и фамилией. В нем же заполнены графы — год рождения и все прочее, а также статья и срок. Пока я «печатал» оттиски пальцев, как говорили в тюрьме — «играл на рояле», увидел: ниже фамилии в графе «статья» — «К.Р.», а в следующей срок — 10 лет!
Вышел я из комнаты и рассказал друзьям о своем открытии! Чтобы и они прочитали, какая у них статья и срок. Почти всем удалось прочитать: процедура длилась минут 5—10.
Буквы в графе «статья» заставили нас задуматься и поломать голову: что такое К.Р.? А СВЭ, СОЭ, КРТД и т. д. и т. п.
Коллективно разгадали шараду: К.Р. — контрреволюционер, СВЭ — социально вредный элемент! У многих были не буквы, а слова: троцкист, вредитель!
А попробуйте разгадать такую головоломку: ЧСИР — это тоже статья! Она расшифровывается просто: член семьи изменника Родины! В лагере, на пересылке встречал я таких, по такому индексу осудили всех жен и детей расстрелянных и осужденных. Единственное спасение — отречься, стать Иудой. Не помню, так, кажется, поступила жена Якира!26
…Вышел из комнаты, «сыграв на рояле», и Гречаничен-ко, возмущенный, возбужденный:
— Как это так — предъявляли, обвиняли, я ничего не подписал, несмотря на все издевательства, и вдруг оказался вором! Вы понимаете, в графе «статья» написано — ВОР!
Возмущению его не было предела! Но мы коллективно разгадали и этот ребус:
— Не волнуйтесь и не расстраивайтесь, — ведь оказаться бытовиком не так уж плохо! — шутили мы.
ВОР означало — военная организация.
Прошел последний день в тюрьме и последний, вернее, предпоследний день 1937 года! 30 декабря!
А 31 декабря 1937 года мы покинули Константиноград-скую тюрьму, покинули Ленинград, и надолго!
Ни свет ни заря нас подняли, собрали в коридоре, выкрикивая фамилии, выводили группами во двор, где стояли рейсовые автобусы. В каждый автобус сажали строго по числу мест, два энкавэдэшника со шпалами в петлицах (еще бы — везли опасных преступников!) встали в дверях и предупредили:
— Не поворачиваться, не смотреть в окна и не разговаривать! Открыли ворота, и автобус, сразу набрав скорость, повез нас. Куда?
Обстановка для быстрой езды была сложная: вся улица у тюрьмы оказалась запружена народом. Люди, родные и близкие, пришли с передачей и стояли, возможно, всю ночь, ожидая утра: авось и удастся что-нибудь передать, а может, и увидеть родное лицо!
Зрелище было ошеломляющее, повторялось то, что происходило во время этапов в Залучье, в Старой Руссе, но более масштабно.
Невольно я повернул голову и сразу услышал грозный окрик:
— Смотреть прямо!
Постепенно я сориентировался и определил, что мы едем на товарную станцию Октябрьского вокзала (теперь Московского). Привезли. Состав, не меньше 100 вагонов, растянулся на километр. У вагонов застыли вохровцы с овчарками на поводу, которые, скаля клыки, с пеной у рта («копия Позднякова» — подумал я) рвались на нас. Через коридор из вохровцев и собак нас разгрузили и по сходням буквально за минуту погрузили в товарный вагон. Дверь задвинули, закрыли на замок, и наступила тишина, лишь дальше вдоль вагонов слышалась команда:
— Выходи, бегом в вагон!
Все тише слышалась команда и доносился лай собак…
Погрузка закончилась. Утром 31 декабря мы переменили место жительства.
Сколько раз его придется менять? Неизвестно!..
В нашей группе оказались бытовики, они ездили в товарных вагонах, но большинство все же составляли контрики-новички: как оборудовать вагон — сделать нары из досок, лежащих вдоль вагона, затопить печь без спичек — эту азбуку этапника мы не знали!
«Бывалые» быстро разобрали доски, собрали двойные нары и, по примеру первобытных, скрутили жгут, трением дерева о дерево добились дымка, а потом появился огонь.
Угля в вагоне целый угол, и вскоре по вагону пошло тепло.
Жизнь этапная на колесах вошла в норму: печь пылала жаром, бочка с водой на месте, чего же еще желать? А к полудню принесли пайки хлеба и горячий приварок.
Вечером состав тронулся, и под шум колес кто дремал, кто разговаривал вполголоса.
Подошла ночь, и в пути мы встретили Новый 1938 год!..
День за днем все дальше от родных мчал нас поезд в неизвестность!
Кто ехал не первый раз, рассказывал о жизни в лагерях, где можно досыта поесть, откуда можно писать письма и получать, а если хорошо трудиться, то и на поселение выпустят.
— Скорей бы, — думалось нам!
Прочитали название станции и поняли — везут на восток.
— Скоро Байкал, — сказал кто-то.
Окна вагонов обращены в обратную от Байкала сторону, а посмотреть на знаменитое озеро хотелось. Один парень, не думая о последствиях, нагрел железную кочергу, сделанную из сбитого с бочки с водой обруча, и решил проделать дыру в дверях, чтобы полюбоваться озером.
Я в нижней рубашке — в вагоне стояла жара — лежал на верхних нарах и смотрел, как играют в карты. Среди нас были воры и другие бытовики, они сделали самодельные карты из старых газет, протертого хлеба и сажи, и развлекались.
Вдруг состав резко сбавил ход и остановился, мы чуть с нар не попадали.
— Что случилось, в чем дело? — послышались вопросы. И кто-то ответил:
— Он дверь прожег, и конвой остановил состав.
Один парень показал на виновника остановки. Тот стоял растерянный, с горячей кочергой, от которой шел дым, не зная, что делать.
В вагонах запрещалось держать железные предметы, кочерга была незаконным орудием и пряталась в угле. Кочергу у него забрали, быстро убрали, а мне посоветовали лечь, как будто я спал и ничего не видел. За все, что делается в вагоне, отвечает староста, а я, к несчастью, им был!
Через несколько минут, — конвой работал оперативно, — возле нашего вагона послышались шаги, дверь отворилась и в вагоне появился начальник конвоя — в бекеше, с большим фонарем на груди, и спросил:
— Где староста?
— Спит!
— Поднять! — закричал он.
Я не помню, чтобы начальство разговаривало с нами в мирных тонах, всегда крик, с надрывом, истеричный! Я поднялся.
Фамилия, статья, кто собирался в побег? — посыпались на меня вопросы, на которые не успевал отвечать.
Забрать, одеть наручники, — скомандовал начальник конвоя и выпрыгнул из вагона.
Я успел одеть сапоги на босую ногу, накинуть пальто и меня повели вдоль состава к пульмановскому вагону, где находилась резиденция конвоя.
—Товарищ капитан, наручников не нашли, — доложил солдат.
— Черт с ним, свяжите руки веревкой, да покрепче, и посадите в вагон с углем!
Мне тут же, у вагона, связали руки назад и повели в последний вагон, где везли запас угля, подняли в вагон, закрыли дверь. Прогудел гудок и поезд тронулся.
Все произошло в считанные минуты, и я, очутившись в угольном вагоне, не осознал еще, что же произошло. Поезд шел, вагон качался, угольная пыль носилась в воздухе, набиваясь в нос и рот. Холод охватывал меня со всех сторон: пальто, одетое на нижнюю рубашку, сапоги без носков и портянок, а на дворе январские стужи, возле Байкала мороз не шутит: лютый и злой, с ветерком!
Сколько времени мотало меня в угольном вагоне, не знаю, но чувствовал, ноги окоченели, тело онемело, а в голове мысли: за что? Подъехали к какой-то станции, поезд остановился, и к месту моего заточения подошли.
— Жив, мужик? — спросил, открывая дверь, конвоир, а у меня от незаслуженного наказания, от всего пережитого слезы на глазах и слова застряли в горле…
— Да ты окоченел, — посочувствовал солдат. Взял меня в охапку, вытащил из вагона и, поддерживая, повел к пульману. Начальник конвоя ожидал — в руках держал блестящие никелированные браслеты-наручники.
— Отвести в свой вагон, наручники не снимать 5 суток! Пусть запомнит Байкал! — дал он команду и поднялся в пульмановский вагон.
Пять суток я ходил в наручниках. Устройство их было очень хитрое, чуть пробуешь ослабить, чуть тронешь, а они — щелк, на одно деление туже затягиваются, сжимая кисть. Через пять суток наручников видно не было из-за опухоли рук, а когда их сняли, то до конца этапа, то есть дней 10, руки были как чужие.
Да, прав оказался начальник конвоя: озеро Байкал мне запомнилось! Я запомнил произвол, когда по мановению руки начальника на меня надели наручники и бросили со связанными руками в угольную яму… Тот же произвол, который практиковался тюремным начальством, следователем, с которым никогда не примирюсь!
В двадцатых числах января этапный состав доставил нас в Улан-Удэ, столицу Бурят-Монголии, постоял полдня и тронулся к ст. Заудинск. Это был железнодорожный тупик, построенный в 1937 г. прямо возле вновь оборудованной пересылки.
Перед глазами расстилалось большое ровное кое-где отгороженное колючей проволокой поле, с вышками метров через 200—300, с несметным количеством бараков и палаток: насколько глаз видел, стояли их ряды. Вдали белели горы и вся заснеженная Селенга — будущая этапная дорога…
Здесь находилась пересылка «Южлага» — по строительству железной дороги Улан-Удэ —Улан-Батор. Заключенные, а их здесь были десятки тысяч, говорили: пересылали на тот свет! Образно и справедливо, потому что от нечеловеческих условий зеки гибли, как мухи! Особенно представители азиатских народов, не приспособленные к суровому климату Забайкалья.
Серые бараки, грязные прокопченные палатки, серый грязный снег вокруг, загаженный нечистотами: уборных не существовало. В бараках теснота, полумрак — это были помещения длиной метров 20 с узким проходом посередине, с двойными нарами по стенам. Дневной свет еле пробивался сквозь маленькие оконца, две железные бочки-печки обогревали чуть-чуть, и все спали, не раздеваясь, в тесноте, по два человека на нарах.
Что ни день — убийства, а кражи, грабежи даже среди белого дня — обычное дело! Заселяли бараки и палатки повагонно. Приехали, вместе поселились и кормились также повагонно, и за пайкой ходили чуть ли не все, иначе ограбят, отберут.
Каждый день этапы — знакомые покидали, новые прибывали.
Обслуживали всю эту массу заключенные, а вольных здесь и не видали.
На вышках дежурил конвой, но все равно побеги были делом обычным.
Вспоминали ленинградскую пересылку — там был дворец по сравнению с этими темными, сырыми и грязными бараками. В бараке держи ухо востро, а то разденут, придушат и не пикнешь. Одному ходить опасно. Шапки носили с завязанными ушами, так и спали в них, иначе сдернут с головы, а новую никто не даст.
Раз в день горячая пища, баланда, а чтобы добыть воды, топили грязный, загаженный снег (за зону-то не выйдешь!) кто в чем попало: в консервной банке, старых кастрюлях. Посуда очень ценилась, ведь пить хочется. Ее продавали на барахолке посреди лагеря за хлеб, за курево, одежду и деньги. На барахолке оживленно: кто-то торгует посудой, рядом закрутки с махоркой, пайки, одежда разная, даже кожаные пальто. Блатные раздевали, грабили и посылали «мелкоту» — своих подручных — продавать.
Утром подъем. Потом старосты бараков ведут бригадиров за хлебом и баландой. Получили, разделили, поели, после чего каждый предоставлен самому себе — делай, что хочешь!
Возле барахолки собирали этапы — вызовы, переклички. Как говорится: свято место пусто не бывает. Рядом же и дорога в «мир иной» — на кладбище. По ней, что ни утро, узбеки, казахи, туркмены и другие народности, не привыкшие к холоду и сверхсобачьим условиям (не то что мы, русские!), таскали на себе умерших земляков. А азиатов и народностей Закавказья на пересылке хватало! Таскали и нашего брата — русского, белоруса, украинца, но не ручным способом, на горбу, а на салазках. Думаю, что когда закрыли пересылку, то кладбище по количеству душ перещеголяло ее!
Грязь несусветная, вши от скученности, по дороге этап мылся один раз, в Новосибирске. Недоедание, холод, плюс произвол и грабежи — и люди не выдерживали такой нагрузки. И у всех одна мысль — скорее вырваться из пересылки!
Подошла и моя очередь покинуть Заудинскую «обитель»: утром, когда особенно свирепствовали январские морозы, вызвали на этап. Всего собрали человек 300: промежуточные пункты большее количество обслужить не могли, — окружили конвоем, и по накатанной дороге — по Селенге, тронулись.
Кто видел картину «Отступление французов в 1812 г.»? Она иллюстрировала все хрестоматии и учебники по русскому языку. Разношерстная одежда — кого в чем арестовали, независимо, летом или зимой (ведь передачи получали только счастливчики!) — кто в костюме, закутанный в какое-то тряпье, кто в пальто, кто в сапогах, а кто и в туфлях или даже в тапочках, в сорокаградусный мороза шагали по Селенге. Уныло передвигая ноги, еле шли, зябко кутаясь в свое тряпье!..
Сзади этапа ехало три подводы — они подбирали обмороженных, ослабевших, но, увы! — не всех: отсев оказался больше предполагаемого.
Шли медленно, растянувшись на километр, и в морозном воздухе далеко слышались окрики конвоиров:
— Подтянись, не растягивайся, шагай быстрее!
Целый день в пути. К вечеру добрели до полуразрушенного сарая — скотного загона — кошары. Загнали 300 человек, один к одному впритык, люди падали обессиленные — ни нар, ни соломы — на голую холодную землю. Отобрал конвой человек 25 поздоровее и отправились в близлежащую деревушку за продуктами. Принесли котлы с какой-то бурдой и мерзлый хлеб, подняли этапников, выстроили в длинную очередь и на 20 человек наливали в таз-шайку баланды из гнилой капусты и давали две мерзлые буханки хлеба. Не ожидая, пока их распилят на пайки, зеки быстро расправились с бурдой, достоинство которой было в том, что она была горячая, а затем пилили пайки, уравнивая опилками, раздавали так: один отворачивался и говорил первому, десятому, пятому и т. д.
Как у всех горели глаза при этой дележке! Смотрели на мерзлые пайки с лихорадочным волчьим блеском: так в темноте горят глаза у волчьей стаи, окружившей добычу!
А утром опять в дорогу по Селенге навстречу ветру и морозу, навстречу неизвестности! Случались дни, когда нам давали отдых, загоняли в этапные бараки за изгородью из колючей проволоки и несколько дней не трогали. Отдых оказывался относительный: приварок один раз в день, говорить о качестве не приходится, — при полном отсутствии воды, не умыться, — нет, об этом никто не думал, — попить хотя бы глоток, а для этого найти снег без грязи и кала! Но до нас здесь прошел не один этап! И посудина не у каждого есть, чтобы натаять. До чего же выносливая скотина человек — выносливая и неприхотливая! Не накорми вовремя лошадь, корову, овцу, даже свинью — это чревато последствиями! А человек выносит и голод, и холод, не говоря уже об унижении и издевательстве!27 Да, медленно и уверенно, с последовательностью, этап за этапом выветривали, уничтожали в человеке все человеческое! Люди не мыслили, жили только животными рефлексами — утром пайкой и баландой, вечером предстоящим отдыхом от изнуряющей ходьбы.
Читая литературу о войне, об испытаниях, выпавших на долю солдат во время отступления, окружений и вообще на войне, я сравнивал пережитое. Нет, в сравнение не идет! Солдат защищал Родину от врага, ради этого не жаль и жизни. А мы претерпевали муки и издевательства во имя чего? И от кого — от врага, фашиста? Нет! От своего соотечественника!
Не помню теперь, сколько мы шли по Селенге, но всему приходит конец: где-то недалеко от Усть-Кяхты, пройдя Гусиное озеро, приплелись в зону 1-го района Южлага. Здесь и закончился этап.
На берегу Селенги стояли несколько кошар — сараев для овец, сделанных из ивняка и глины — это наше жилище! Площадь огорожена колючей проволокой, на углах вышки. В бараках двойные нары из жердей, бочки-печки, узкие оконца без стекол — таково жилище!
Вымыли нас в бане — какое блаженство смыть более чем месячную грязь, причем без ограничения воды (Селенга рядом). Прожгли, пропарили одежонку — о новой разговора не было, покормили баландой — зеленая капуста и камбала (где только заготовляли капусту «хаки» и соленую камбалу — везде кормят ею нашего брата!), и легли отдыхать на нары из жердей. Ничего, что жестко, зато было свободно и относительно тепло.
Начальник лагеря, такой же, как и мы, заключенный, только бытовик, спокойный и уравновешенный, объяснил:
— Будем строить земляное полотно для железной дороги Улан-Удэ — Улан-Батор.
В лагере не только начальник, но и прораб, и десятники — заключенные. Вольнонаемные — командир взвода и бойцы.
После бани сделали перекличку, разбили нас на бригады и дали один день отдыха.
Наступил март с холодными ночам и теплыми по-весеннему днями. Лагерь помещался в долине реки, здесь же должна была начаться и стрелка — вдоль Селенги. Кругом высокие скалы — сопки, покрытые снегом, с густыми лесами, а в долине снега немного и высокая сухая трава: едет всадник и видна только его островерхая шапка. Суровая, но красивая природа!
Вместе с пробуждающейся природой и наше настроение поднималось, появилась надежда на лучшее:
— Теперь на месте, конец голодовке, будем работать! Недалеко от лагеря раскинулась небольшая деревенька. Идя на работу под конвоем, встречали бурят — они относились к нам не особенно дружелюбно: первое время ходили через деревню, и заключенные, разношерстные по составу — и воры, и хулиганы, и контрики — воровали все, что попадалось под руку, от медной утвари, которая у них в почете, до любой тряпки, а съестное даже выгребали из корыт у животных — голод не тетка! Буряты жаловались, и на работу зеков стали гонять по другой дороге — пусть дальше, зато без жалоб!
Среди бурятов велась большая агитационная работа, подкрепленная материальными благами, что заключенные — это отребье человеческое, враги! За поимку сбежавшего зека выдавали денежное вознаграждение — продукты и охотничьи припасы. Буряты ловили беглецов, обращались с ними очень жестоко! Рассказывали — бежали два человека (а куда бежать, ведь кругом непроходимые сопки и лес, а в долине бурятские деревни!), дней 10 бродили по сопкам, потом спустились в долину, ближе к жилью — заставил голод. Попросить еды побоялись,
а тихо открыли хлев, зарезали овцу и ушли в сопки. Жители сделали облаву, одного убили, а другому привязали овечью голову, избивая по дороге, пригнали в лагерь. Охрана его добила.
Кормили неважно, особенно первое время. Одежда была та же, в которой пришли. Утром подъем, завтрак — ложка каши и щи с зеленой капустой и камбалой. Немытую, непотрошеную рыбу бросали в котел, добавляли капустных листьев, и щи готовы! В обед такое же меню, вечером тоже щи.
Хлеба давали 800 граммов. Вроде много, но работа тяжелая, и приварок никудышный.
— Это временно, — говорил начальник, — потом кормить начнем от выработки: от 300 граммов до 1200.
Работали с утра до вечера — весь световой день, а в марте он, ох, какой длинный! Кайло, лопата, тачка — так целый день, с перерывом на обед, который привозили на работу.
Люди собраны разные, как по физическим данным, по образованию и по умственному развитию, так и по статьям: хулиганы, насильники, воры, контрики всех мастей. «Черти» — так величали блатные всех, не принадлежавших к их элите — «упирались рогами», то есть работали из последних сил, зарабатывая хлеб насущный, а блатные сачковали: по «уставу» им работать не положено!
«Черти» хотели выжить, надеясь, что «в верхах» разберутся и заключение их временно!..
Познакомился я в лагере с Дементьевым Сергеем Петровичем, земляком. На воле он работал заместителем директора Зайцевского стекольного завода, находящегося недалеко от Гатчины. У нас даже оказались общие знакомые! Мой тесть Н. А. Антипов — уроженец того же Даймища, так они в молодости были неразлучными друзьями. Сергей звался «Боек» за хлесткий удар, а Николай, тесть, «Петля» — ему не было равных в борьбе.
Сергей Петрович — старый член партии с 1919 года. Он воевал в Первую империалистическую с начала до конца. Гражданскую тоже. Лет ему было 56—57.
За что сидит — ответить не мог: пришли, арестовали, повезли на этап, вот и вся история.
Встретил коллегу-редактора лодейнопольской газеты «Ленинская правда», чуть ли не однофамильца — Галацкого Иосифа. У него в деле стояло — «троцкист», и осужден он был тоже тройкой.
Наряду с контриками — колхозниками, интеллигенцией, рабочими, были и матерые воры. Колоритная была фигура Самоделкина, не то чуваша, не то башкира, вора с большим стажем. Лет ему было около 40. Плотный, с широкими скулами и круглым лицом, плоским носом и маленькими глазками, которыми он как будто не смотрел, а сверлил собеседника, он ходил вразвалку, неторопливо. Последнее его «дело» — убил начальника фельдсвязи и забрал крупную сумму денег. Дали вышака, заменив двадцатью пятью годами. В лагере чувствовал себя хозяином. У него бригада — все воры, «чертей» маловато, но работала бригада, если хотела (что случалось редко), с азартом и сильно.
Лагерный закон: выработай 26% нормы — и в изолятор не посадят (сажали отказчиков), а что пайка 300 граммов — не важно: хлеборезы, повара исключительно из воров, значит, помогут.
Замер земляного полотна производил десятник Пашка Герматин — моих лет, симпатичный брюнет, высокий, спортивной формы, с черными глазами и орлиным носом, парень, никогда не унывающий.
Наши бригады, моя и Дементьева, трудились рядом. Расставим работяг, снабдим всем необходимым и идем в контору заполнять наряды. Пашка хорошо к нам относился, не придирался, если мы «тухтили» с нормами. Кормить-то надо как-то людей.
Постепенно жизнь налаживалась, входила в нормальную колею, меньше чувствовался голод. Написал письмо домой, матери, в Крым. Братьям писать не стал — могла повредить связь с врагом народа!
Как-то утром лагерь подняли раньше обычного, построили, сделали проверку, одну, другую: никто не знал, что случилось. Потом командир взвода объяснил:
— Герматин и Самоделкин ушли в побег!
«Бежать? Куда? Кругом горы, Селенга вскрылась, буряты и монголы настроены ужасно! Эх, Пашка, Пашка!» — думал я, жалея парня.
Придя с работы, мы увидели жуткую картину: возле барака, где помещалась контора, на вывернутых руках были подвешены два человека, и охранники нещадно били их тяжелыми с начинкой плетьми. Командир взвода стоял тут же.
— С каждым будет так, кто уйдет в побег! — сказал он и добавил, помолчав, — а Самоделкин и Герматин, считай, убиты!
Двое подвешенных были из другого лагеря, они не дожили до утра… Их трупы положили возле проходной — изуродованные, с вывернутыми руками, опухшие…
Мы ходили на работу, сами замеряли объем и закрывали наряды.
Вечером вызвали меня в контору. Прораб, Степан Поли-карпович, пожилой мужчина с сединой в волосах, дальневосточник. Говорили, он был шахтером в Сучане, партизанил, хорошо знал Блюхера, помнил Постышева. Сам он об этом говорить не любил, как не любил говорить, за что отбывал срок. Человек немногословный.
— Вот, парень, — сказал он, — начальник лагеря и я согласовали с командиром взвода и решили назначить тебя помощником прораба по производству. Подбери двух ребят десятниками и с завтрашнего дня приступайте к работе.
Я изумился.
— Ничего, ты мужик грамотный, а что не разберешь — поможем.
Десятниками я взял Дементьева и Васю Тихонова со статьей СОЭ, то есть бытовика. Согласовал со Степаном Поли-карповичем, а он — с комвзвода.
Поселились за зоной у бурятов, где жили начальник лагеря и прораб, в комнате, отделенной от них перегородкой.
На работе мое руководство было общее — визировка полотна по пикетам, расстановка бригад, а десятники обмеряли объемы. Кормить стали от выработки.
Все хорошо: начальство довольно, бригадиры тоже. Крепость гранита уменьшала норму, и объемов хватало, чтобы кормить людей.
Жизнь начала улыбаться, а тут еще стали поговаривать о поселении. Но ничто не вечно под луной!
В конце марта вышли на работу. Уже вырисовывалось полотно: змеей перерезывая долину, оно вилось вдоль Селенги.
Погода в марте в Забайкалье солнечная, тихая, воздух чистый, температура утром минусовая, в обед жарковато, к вечеру опять холодает. В этот день ничто не предвещало непогоду. Ребята разобрали тачки, конвой расположился вдалеке, работа закипела. Вдруг налетел порыв ветра, резкий, сильный, подняв кучи песка. А солнце так же светило.
— Эй, бригадиры, песчаная буря, — крикнул начальник конвоя, но его голос потонул в свисте ветра.
Внезапно все смешалось. Где кончалась земля, где начиналось небо — везде только песок, солнце еле пробивалось сквозь мглу! Кто успел, поднял тачки и спрятался под ними, остальные сбились в кучки, некоторые упали на землю и закрылись с головой.
Около часа бушевала песчаная буря: песок ослеплял глаза, лез в уши и набивался в нос, пребольно бился в лицо.
Так же стремительно, как началась, буря стихла. Я не узнал местности, настолько изменился ландшафт. От тачек торчали одни ручки, и работяги, отряхивая песок, поднимались то тут, то там. К полотну намело горы песка.
«Хорошо, — подумал я, — ближе возить, больше будет объема».
Возле полотна показалась машина.
— Прораб, — закричал конвоир, — тебя зовут! Я подошел.
— Почему не работаете? — резко спросил начальник.
Я его сразу узнал: в машине сидел начальник 6-го района, самый большой начальник — царь и Бог!
— Буря была, гражданин начальник!
— Какая буря, — перебил он меня, — работать не хотите! А многих ребят и тачек не было видно, одни лишь бугры песка, но гражданин начальник этого не замечал.
— Статья, срок? — и уехал.
Работа возобновилась, забегали тачки одна за другой.
Вечером в лагере меня встретил озабоченный Степан Поликарпыч. Я ему рассказал, и начальник конвоя подтвердил мои слова, что была буря, он ни слова не сказал и ушел в контору. Закрыв наряды, мы, расстроенные, пошли в свою клетушку.
За стенкой у начальника лагеря шел разговор на высоких тонах — начальник района распекал наших руководителей за потерю бдительности, за политическую близорукость и т. д.
— Принести формуляры Галицкого, Дементьева и других десятников, — приказал он командиру охраны.
— Петрович, плохи наши дела, — шепнул я притихшему старику.
Ничего, Бог не выдаст, свинья не съест!
Увы, съела, и даже не хрюкнула!
Принесли формуляры, причем перепутали: вместо моего захватили формуляр Галацкого, редактора «Ленинской правды» из Лодейного поля. А пьяницам все едино (по разговору за стеной чувствовалось — гражданин начальник сильно навеселе!).
— Ага! — торжествующе закричал он. — Видите, кто у нас ходит в помпрорабах: ярый троцкист, редактор «Ленинградской правды»!
Спьяну он не различил, что фамилия не та и вместо «Ленинской» прочитал «Ленинградской»!
—Убрать немедленно троцкиста-предателя на штрафную! — кипятился он. — Заодно и десятников — они не лучше!
Выполняя приказ, подняли нас ночью и посадили до утра в карцер. А утром меня и Дементьева этапировали на штрафную! Васю Тихонова оставили — бытовик, СВЭ!
Штрафная — такой же лагерный пункт, расположился на крутом берегу реки, покрытым густым лесом. Такие же бараки, режим, но контингент другой — все проштрафившиеся, в основном бытовики.
Тачек на работе мало, потому что трасса шла впритык к реке, ломали скалу, вгрызаясь в нее без аммонала — ручным способом.
Определили нас в бригаду, и пошли мы на работу. Каково было наше удивление, когда мы увидели бригадира! Им оказался Самоделкин, что ушел в побег.
— А Пашка где? — спросил я его, и он, ухмыляясь ответил:
— На другой командировке, жив-здоров!..
И потянулись дни — однообразные, скучные и бесперспективные: со штрафной писать не разрешалось, значит, опять оторваны от всего мира.
В бригаде 50 человек. «Чертей», включая нас, человек 8; остальные чистопородные воры, «честняги» из Ростова, Одессы и так далее. Валька Богучарский, одноглазый богатырь, шутя играл двухпудовыми гирями, мускулы у него были, как узлы; Вася — цыган, строгий смуглый красавец, Витька Су-даркин, танцор, и многие-многие другие с гордостью и беспечностью несли свое воровское звание и обычаи: «Хочу — работаю, не захочу — не буду, и начальник не заставит!» Рыцари на час! Могут дать и 200 процентов, не захотят — 26 процентов, лишь бы обойтись без изолятора! (Такая же бригада воровская у Самоделкина была и в том лагере). Пайки им не нужны: как начальство ни следило, все равно с кухни и из каптерки все к ним текло. Беда в том, что не разрешали контриков держать на кухне и в каптерке, и вообще в лагерной обслуге.
А когда разрешили писать письма и пошли потоком посылки, жизнь для воров расцвела: либо уворуют, либо отнимут у работяги, а пожаловаться некому, тем более на штрафной.
Начальник, заключенный из военных, старался бороться с воровством, но, увы, руки коротки: начальник охраны стоял выше него, а тот имел установку от высшей инстанции — не перечить ворам.
А как они, воры, бьют за пайку! За украденную! Это не посылка, красть нельзя! Позже об этом расскажу подробнее.
Бригада вышла на работу. Кто хотел — работал, другие резались в карты, мы, черти, конечно, упирались рогами! Зарабатывали в натуре хлеб насущный. Работали и все надеялись на будущее.
Но в лагерь просачивались слухи, не радовавшие нас.
Март — процесс бухаринцев! Как ни странно, но любой процесс эхом отзывался на жизни заключенных, конечно, в первую очередь контриков — усиливался режим: проявляли бдительность! Узнали, что нет ни братьев Косиор, ни Посты-шева, Чернякова, Чубаря, что чистка продолжается! Еще я был на воле, когда началась травля Енукидзе28, учителя Сталина. Его буквально смешали с грязью, сделав и садистом, и черт знает чем!
А в 1977 году, по случаю 100-летия со дня его рождения в «Известиях» напечатали статью, восхваляя товарища Енукидзе, верного ленинца!
Мы вкалывали, чтобы не сдохнуть от голода, а вечером с Дементьевым мечтали…
В мае разрешили переписку, а в июне вызвали нас с Дементьевым к начальнику лагеря и предложили принять бригады: Дементьеву — доходяг, а мне — бригаду Самоделкина.
— Мне не с кем работать, и считайте — это приказ!
Я категорически отказался, учитывая контингент и зная Самоделкина.
Не успел я еще вернуться в барак, а Самоделкин уже знал, что его снимают — дневальный начальника ему сообщил.
Вечером, когда в бараке стихло, он подошел к моим нарам:
— Если примешь бригаду, прирежу! Я ему спокойно ответил:
— Если ты такой дух, то прирежь не меня, а начальника, я черт и выполняю его приказ! — и повернулся к нему спиной.
Признаюсь, мне было жутковато, думал, что он мне засадит нож! Но он посидел молча и ушел. Видимо, мои доводы убедили: не я, так другой примет бригаду.
А утром развод. Он мне запомнился!
Но до развода была ночь… В бараках на окнах стекла отсутствовали, и пайки, лежавшие на окне, легко было воровать: подойди тихонько, сними с подоконника и так же тихонечко уходи. Дневальный накрошил чернильного карандаша, наделал в пайках дырочек и всыпал в них порошок. Затеей остались довольны все, предвкушая, как по замазанной роже определится вор и как с ним расправятся. Все совпало — и поимка вора паек, и снятие Самоделкина.
Лагерь построили перед выходом на работу — и работяг, и доходяг. Вдоль строя кошачьей походкой, зорко всматриваясь в лица стоявших, шли двое — Серега-чуб и Васька-цыган. Чуть сзади шел дежурный вахтер. Чуб остановился, раздвинул строй и, оскалив зубы, прыжком по-кошачьи бросился на стоявшего во втором ряду доходягу — у него все лицо было в чернилах, значит, он крал пайки. Не приходилось до этого быть свидетелем такого избиения беззащитного, пусть виноватого, доходяги! Били ногами, кулаками, чем попало… Бедняга сумел вывернуться и бросился бежать к палатке, весь в крови, и скрылся в ней. Несколько преследователей забежали в палатку, и оттуда слышен был глухой шум ударов… Низ палатки зашевелился и показалась окровавленная голова — спасаясь, доходяга выполз наружу. Но его здесь поджидали: один из честняг, здоровый, упитанный (ведь он не голодал, недоедая) с силой опустил дубину в руку толщиной на показавшуюся голову. Человек дернулся всем телом и затих, лишь конвульсии пробегали по избитому телу.
Все остались довольны, и блатные, и начальники: не воруй чужую пайку, она священна, не нарушай лагерный закон и чувствуй, кто здесь хозяин!
Я, да и многие, стояли и думали: так бы пресекали воровство посылок. Ждешь ее долгие месяцы, а ее отберут или украдут, а избить голодного, истощенного — это произвол ничем не прикрытый, потакание и разжигание зверских инстинктов!.. Через несколько дней возле кухни я увидел похитителя паек: он спокойно ел баланду. До чего живуч человек!
Строй выровняли, как будто ничего и не было, избитого убрали, и на крыльцо вахты вышел начальник лагеря. Он не присутствовал при расправе, и не мог ее отменить, к сожалению. Начальник зачитал приказ, из которого явствовало, что Самоделкин снимается с бригадиров за развал работы, а вместо него бригадиром назначается по согласованию с командиром охраны Галицкий.
Я стоял в стороне как наблюдатель и главное действующее лицо и смотрел, какое действие произведет приказ.
— Открывай изолятор, начальник, не пойдем на работу! — кричали одни.
Другие орали:
— Пусть этот бригадир сам кубики дает, холка у него большая, не пойдем на работу!
Начальник не растерялся и дал команду открыть изолятор.
Воры один за одним, матерясь на чем свет стоит, направились в открытые двери изолятора, который находился рядом с вахтой. Осталось три человека, они нерешительно переглядывались, не зная, как поступить.
— Закрывай изолятор, — воспользовался их замешательством начальник. — Галицкий, — обратился он ко мне, — веди ребят на работу, а остальные пусть сидят. Выставить охрану и никого не допускать к изолятору!
Настроение неважное, идем на работу. Отошли метров 100 и слышим, что с вахты кричат, чтобы конвой остановился: вся бригада, за исключением Самоделкина, решила пойти работать. Пересчитали, поставили в строй и повели в карьер.
Ко мне подошел конвоир и предупредил:
— Держись поближе к конвою, тебя хотят избить.
В карьере я вместе с десятником отмерил делянку, подсчитал, сколько будет кубиков, и десятник ушел. Делянка — скала, которую надо взломать и сделать полотно для железной дороги, почему заранее и обмерялась. Воры наблюдали за процедурой обмера, им понравилось, что «тухты» хватает, и ко мне подошел Валька Богучарский:
— Журналист, — так они назвали меня, без кличек не могли, — принимаем тебя, видно, голова варит, хорошо отметил участок. В наряде себе и дневальному ставь 150 процентов, кто работать не будет — 26 процентов, а остальные кубики на работающих.
И работа закипела. Молодые, здоровые и сытые, разбирали скалу играючи — нравилось, что работа необычная, с риском.
Умело надо было выворачивать скальные глыбы. Без плана не приходили, выполняли правдами и неправдами, с применением коэффициентов и прочее. Все это укрепило мой авторитет в бригаде.
Пришли вечером с работы, и меня вызвали на вахту. Радости не было предела: я получил посылку, первую весточку почти за год! Вместе со мной радовались и бригадники, они знали мою историю, знали, что осталась жена и двое ребятишек… Поделился с ними. Когда разворачивали конфеты, увидели, что обертки исписаны. Но в бараке свет отсутствовал, а темнело быстро, и оставил прочтение на завтра, положил посылку под нары и в радужном настроении заснул: «Завтра узнаю, что дома делается!» Утром проснулся, сунул руку под нары и не поверил — там ничего не было! Вскочил, заглянул — пусто!
— Ребята, посылку увели! — заорал я.
Сбежались. Посмотрели — посылка исчезла! Все возмущались, охали, матерились, но посылку так и не нашли!.. Я понял и еще раз убедился, что горбатого могила исправит. Жаль, что не прочитал и не узнал, как живут мои родные!..
В июле почти всех из моей бригады отправили на этап — «за хорошее поведение и ударный труд», — пояснило начальство. А контрикам никакой амнистии!
Жара стояла невыносимая, за все лето ни одного дождя. Работа тяжелая, рубашку хоть выжимай, конечно, воду пьешь да пьешь, холодную, прямо с Селенги — сырую, некипяченую. Навалилась дизентерия, что ни день — 2—3 человека отправляют в госпиталь. Заболел и я, отправили и меня. Но то ли организм был еще крепкий, то ли болезнь не очень захватила, но через неделю выздоровел и ходил по госпиталю, ожидая отправки на лагпункт.
В середине августа ночью вызвали с вещами. Решил — за мной приехали. Оказывается, от госпиталя организовывали этап. Куда? Никто не знал!
Собрали, посадили в автомашину и повезли по горным дорогам — совсем не так, как гнали зимой по Селенге, в сторону Улан-Удэ.
Опять вокзал, в тупике товарняк — экспресс для заключенной братии. Через день эшелон затарахтел на восток…
Все обрадовались — прошли слухи: едем на Колыму, в русский Клондайк, будем добывать золото29. Там, рассказывают, жизнь совсем другая — заключенные хорошо зарабатывают, а в виде поощрения разрешают поселение и вызов семьи, так как Колыму нужно осваивать.
«Ну что ж, — думал я, — нет худа без добра, черт с ним, помучаюсь еще раз в этапе!» И мечты, мечты…
В вагоне, как и положено, публика разная по всем показателям: по статьям, по возрасту и национальностям — человек 10 земляков Сталина из Гори, аварцы, осетины — все с грузинского этапа, а остальные из разных лагерей и областей — в госпитале все перемешалось. Попались заключенные, уже побывавшие на Колыме, они хвалили — не жизнь, малина! Так оно и было, они ничего не преувеличивали, пока начальником Дальстроя работал Берзин30.
А к нашему приезду обстановка резко изменилась к худшему…
Но об этом впереди. А пока не испытали — верили и рвались, скорей бы приехать.
Ехали долго, останавливались в тупиках и пропускали воинские эшелоны, опять ехали, опять стояли…
Шел август — развертывались бои на озере Хасан. Это и была причина задержек. Кормили плохо, часто забывали, а ведь везли хоть и заключенных, но людей. Перед Владивостоком три дня не выдавали хлеба, один жидкий приварок.
Этапный эшелон, не доезжая до города, остановился на Черной речке. Погода была по-августовски теплая, ярко светило солнце. Воскресный день. На перроне полно разодетой публики, и мы смотрели на нее с завистью и горечью…
Виднелись магазины, булочные, а мы, глядящие на все сквозь решетку, были голодны, грязны и оборванны!..
— Хлеба! Хлеба! — вдруг загремело по эшелону изо всех вагонов, растянувшихся вдоль перрона. Кто начал — неизвестно, но подхватили дружно! Крики «хлеба» раздавались все громче и громче. Конвой забегал, засуетился, гуляющая публика сгрудилась напротив вагонов, раздавались возмущенные голоса! Видимо, это повлияло на начальство, к каждому вагону подошли конвоиры и предложили собрать деньги на хлеб. Собрали 60 рублей, и мы с Мишкой Ангеловым, парнем из Ростова, в сопровождении конвоира, пошли в булочную. Нас предупредили:
— Ни с кем не разговаривать и ничего не спрашивать! Это оказалось своевременным: со всех сторон из толпы,
забившей перрон, раздавались вопросы, женщины плакали, глядя на изможденных оборванных заключенных. Мы молча шли, убыстряя шаг, и молчали…
А пока закупали хлеб, а за нами выстроилась приличная очередь — от каждого вагона по два человека, — откуда-то прибыло войсковое подразделение, и перрон моментально очистили.
Круглые, как тарелки, еще теплые хлебцы! С какой жадностью набросились мы на них, ели торопливо и не могли утолить голод. Желудок отвык, а мы его перегрузили. В результате — расстройства с отрыжкой тухлым яйцом; когда через день выгрузились на Владивостокской пересылке, многих госпитализировали.
Еще один этапный лагерь за неполный год! Когда же конец?
На крутой горе в конце Владивостока, откуда виден весь город, бухта с голубой водой, окруженная горами, расположился пересыльный лагерь, обнесенный колючей проволокой и, конечно, вышки! Несколько высоких бараков, а народу, как вшей на гашнике — по меткому определению остроумного этапника! В бараках духота, грязь, нары в четыре яруса. Кто на нарах, кто на чердаке, а большинство посреди двора на земле. Кормили, как на всех «солидных» пересылках, где заключенных тысячи. На 10 лбов — хлеб целиком в буханке, из расчета 600 граммов на одного, шайка баланды. И барахолка, где хлеб, крупа и курево в обмен на барахло и деньги. Ходили мы с Мишкой и облизывались — купить не за что, обменять не на что!
Ангелов, с которым я сдружился, небольшого роста, крепкого телосложения, с греческим профилем (предки у него греки — Ангелиди), техник-топограф, был мужик энергичный. Да и немудрено: по его словам, он «тянул» второй срок.
— Понимаешь, по 74-й за хулиганство отсидел полгода под Ростовом, вернулся и среди своих сказал — наши лагеря устроены по типу немецких концлагерей, ну мне и сунули по 58—10 десятку!31 — рассказывал Ангелов и почему-то возмущался!
Был пасмурный день, настоящая сентябрьская погода. Мы залезли в барак и устроились на нарах. После обеда в переполненный барак вошла группа новеньких, их сразу узнаешь — чище нас, стеснительные! К нарам подошли два человека в чекистских бекешах, впереди мужчина средних лет, а сзади пожилой, сутулый. Вежливо спросили разрешения присесть на нарах, устроились, открыли узелки с едой, предложили нам. Присоединился еще один пожилой, в добротном пальто, видно, из ответственных. За едой разговорились, познакомились.
Пожилой, по национальности латыш — старый чекист, работал еще с Дзержинским. Он был неразговорчивым, больше молчал. Второй — тоже работник органов, средних лет брюнет, круглолицый, с быстрыми карими глазами, шустрый, был полной противоположностью своему товарищу.
Не запомнил его фамилии, но не забыл, о чем он говорил. Участник Гражданской войны, военная школа, потом работа во внутренних войсках. Последняя должность — командир подразделения по охране дороги к даче Сталина. Чин — майор. Третий — ленинградец, работал секретарем Петроградского РК, последнее время в аппарате ЦК.
Несколько дней до этапа мы были вместе — ходили на принятие пищи, спали на чердаке в опилках, постелив мое и секретарское пальто, укрывались бекешами.
Много я услыхал от них, и постепенно авторитет мудрого вождя И. В. Сталина таял, как лед под лучами весеннего солнца! Анализируя, понял причину арестов, всю демагогию и ложь в речах вождя. «Сын за отца не отвечает!». А почему я в тюрьме и репрессирован?
Во время обмена партдокументов меня исключили из партии, мотивировка: связь с чуждым элементом! Этим элементом оказалась старушка-мать, вырастившая меня после смерти отца в 1921 году. Пришили и зятя — он растратил 200 рублей и получил срок 1,5 года (кстати, он жил отдельно). Из партии исключили с правом вступления.
В 1937 на районной конференции выбрали членом бюро райкома ВЛКСМ. Это было в июне, после ареста руководителей района — как вредителей и троцкистов. В августе в «Смене» появилась статья: «Политическая близорукость». В ней сказано: «В Залучском районе на комсомольской конференции членом бюро РК выбрали сына попа (это называется — сын за отца не отвечает!), почему-то оставленного в комсомоле!» Вполне достаточно, директива получена, колесо закрутилось — срочно вывели из состава бюро и… исключили из комсомола!
Я тогда сказал секретарю РК ВЛКСМ Романову:
— Стараясь выгородить себя, вы топите меня, но этим не спасете свою шкуру!
Мои слова оказались пророческими, позже его тоже посадили.
Вспоминаю последнюю встречу с Поздняковым: «Ты, ущемленный — исключен из партии, значит, недоволен, а раз так, то можешь оказаться в стане врагов, иначе — в пятой колонне. Лучше, если мы тебя изолируем!»
В московском театре, рассказывали, шла пьеса на модную тему о вредительстве и шпионаже: враг Иванов, живет в Москве, его надо обезвредить. Следователь рассуждает:
— В Москве 350 тысяч Ивановых, из них около ста тысяч Иван Иванычей, что делать?
Из публики крикнул кто-то:
— Арестуй всех Ивановых!
По такому принципу и действовало НКВД!..
Вернусь к своим знакомым. Майор, провоевавший в Гражданскую войну, за что был награжден орденом Красного Знамени, член партии с 1920 года, к несчастью, родился в Ровно, отошедшем к Польше. Там остались родственники. Значит, мог быть «пятой колонной»! Арестовали, пытали и добивались признания! А признаваться-то не в чем! Тройка осудила на 10 лет — «ВОР».
Рассказывал:
— На первом допросе следователь, мальчишка, приказал: «Сними орден! — но как приказал, — сними железку!». Я за этот орден кровь проливал, отстаивал советскую власть, а он, сволочь, — «железка» кричит. Подошел, рванул и вырвал с куском гимнастерки. А после побои, вернее, избиение!
Рассказывал, как Иосиф Виссарионович ездил к себе на дачу: с бешеной скоростью мчатся несколько одинаковых машин, не признавая сигналов, если попадался кто-то на пути — сшибали и мчались дальше! Бывали и жертвы. Милиция рыщет, ищет виновников, тогда вмешивается НКВД и составляет акт: виновные не найдены.
Секретарь в 1917 г. состоял в партии меньшевиков, потом перешел в ВКП(б), но в 1937 это не спасло от ареста. Он рассказывал, как Сталин проводил пленум Ленинградского обкома после убийства Кирова:
— Секретарем будет товарищ Жданов, создайте ему такой же авторитет, какой был у Кирова!
Всем понятно: кто против, будет снят! Рассказывал еще о февральском пленуме (или мартовском) ЦК в 1938 году. Они-то с воли пришли на год позже нас!
Разбирали правого уклониста-оппортуниста Бухарина. После выступления Кагановича и других попросил слова Бухарин:
— Товарищи, — сказал он, — знаю, что выступаю последний раз перед вами, что я осужден и дни мои сочтены, в зале сидит Н. К. Крупская, я прошу, пусть она скажет слова Владимира Ильича Ленина, в последние минуты его жизни адресованные мне!
Крупская поднялась и сказала:
   Владимир Ильич сказал: «Надя, передай Николаю Ивановичу, что в споре о государстве и революции он прав!»
В марте Бухарина расстреляли.
А на февральском пленуме ЦК 1937 года, завнаркома Тухачевский делал доклад об обороноспособности страны.
— Тухачевский, — вспоминал майор, — выступал очень критически, особенно обратил внимание на несовершенство мобпланов. Каждый завод в случае войны обязан в сжатые сроки перейти на выпуск оборонной продукции, поставить определенное количество техники с запчастями и так далее. Он на конкретных примерах показывал, что все существует только на бумаге, то есть маршал прямо заявил, что существующие мобпланы — фикция и их необходимо пересмотреть. После него многие выступали. Особенно запомнилось выступление Кагановича. Он раскритиковал Тухачевского, назвав его паникером и, в частности, сказал: «Тухачевский возомнил себя современным Наполеоном, он ударился не в ту сторону и в Красной Армии вводит аракчеевщину: чтобы у красноармейцев сапоги блестели, ремень затянут и чистый воротничок был. Чепуха это! Основное — политическая подготовка, политическое воспитание!» В заключительном слове Тухачевский ответил, что идейно-политическая подготовка в Красной Армии на высоком уровне, но внешний вид красноармейца — опрятность и собранность — говорит о его дисциплинированности. Сталин, который председательствовал, сказал: «Не будем спорить, товарищи; предлагаю создать комиссию, они и выработают предложения!» Выработали! В мае Тухачевского и других талантливых полководцев расстреляли как предателей!..
Не знаю, насколько правдив этот рассказ, но уверен, что есть в нем доля истины! Пройдут года и поднимется завеса над всеми тайнами тех лет!
Мы ждали этапа. Все чаще выпадали дожди, приходилось прятаться в бараке на чердаке. Прошел слух — завтра этап!
Утром забегали лагерные придурки, сгоняя заключенных к воротам с вещами. А какие у нас вещи? Попадались зеки с чемоданами и большими сидорами, а в основном — все вещи на себе!
На счастье солнце светило и дождя не ожидалось, с горы видимость хорошая — на рейде виднелся пароход, а у причала качались несколько самоходных барж. От лагеря до причала почти сплошной стеной стояли солдаты, у каждого на поводу злые овчарки, — точь-в-точь, как провожали нас из Ленинграда! Проверка, перекличка! У ворот стояло начальство, отбирая пожилых, калек, а остальных пропускали в ворота. Мы с Мишей Ангеловым выскочили за ворота, где встретила нас такая знакомая команда:
— Бегом, бегом, не задерживаться!
Крики и команда бежать, лай овчарок…
Я бежал, рядом со мной Мишка, друзей не успел увидеть, в таком хаосе и спешке все перепуталось, перемешалось! Задыхаясь, под крики и лай, бежали из последних сил, скорей, скорей… Вот и причал, сходни на баржу. Я оглянулся: подобно змее растянулись этапники от лагеря на горе до причала!
По сходням спустились в трюм баржи. Спустились я, Ангелов, еще несколько человек, и крышку трюма закрыли. Темнота, тишина, а над головами топот сотен ног — это утрамбовывали верхнюю палубу. Загудел гудок, и баржу закачало, значит, поплыли. В трюме, набитом полным-полно, становилось душно. Люди задыхались. Послышались крики, стоны, все рвались к люку, откуда сквозь щели просачивался воздух, но пробиться не представлялось возможным, стояли плотно друг к другу, пошевелиться и то было трудно. Казалось, баржа стоит на месте целую вечность — так медленно она приближалась к кораблю, а плыли каких-то 25—30 минут! Баржа обо что-то стукнулась, замолк мотор, тянулись длинные минуты, пока с верхней палубы поднялись на корабль и, наконец, открыли люк!
Около тридцати человек вынесли из трюма полумертвыми и волоком затащили на палубу корабля. Нас загнали в трюм парохода, а баржа, развернувшись, поплыла за новой партией «товара»: «джурма» забирала в один рейс 6000 заключенных.
Сколько же погибло в трюмах, пока набили чрево корабля!
На палубе парохода находились службы, а заключенных разместили в трюмах и отсеках на восьмиярусных нарах. Представьте клетку с ячейками 50 см шириной, 50 см высотой и 180 см длиной, забитую полностью: ни дать, ни взять — улей, но в ячейках не пчелы, а люди!
К вечеру погрузка закончилась, трюм задраили, пароход дал прощальный гудок и отчалил курсом на Колыму, чудную планету!
Тихое покачивание, скрип восьмиярусных нар нас убаюкивали и, мы, перенесшие длинный этапный день, забылись в тревожном сне.
Я со своим другом приземлился в нижнем отсеке на высоте и чувствовал — плывем с комфортом! Утром с бригадиром Крутиковым, секретарем Гомельского обкома комсомола, отправились за пропитанием. Голод давал себя знать — после погрузки нас не кормили. Кухня находилась на палубе. Мы вылезли из трюма, огляделись — кругом море, берегов не видно. Погода заметно менялась, дул ветер и свинцовые тучи проносились низко над волнами.
— Ничего, ребята, — успокаивал повар, — дня через четыре будем в Магадане.
Повар, такой же зек, как и мы, грешные, не первый раз бороздил Охотское море.
— Лишь бы погода держалась. А заштормит — за 7 суток не доберемся!
В последних числах сентября погода капризная, тем более в этих широтах. И нас заштормило! 7-8 баллов — пароход качало и швыряло на волнах.
На четвертый или пятый день я проснулся от неистового скрипа нар, от сильной качки. Лежал на трюмном уступе, где начинаются нары, но и здесь, внизу, качка ощущалась. Каково же было на верхотуре!
К полудню шторм усилился, нары натужно скрипели. Скрипели, скрипели и… завалились! Крик, стоны покалеченных взлетели среди обломков… Кое-как восстановили часть нар, сделали их не такими высокими, уплотнили, пострадавших при аварии унесли. Качка не уменьшилась, шторм бушевал!
Голодные, без приварка — кухню смыло на второй день, редко кто избежал морской болезни.
Много я читал книг о том, как штормило, но того, что делалось в трюме, ни в одной не встречал! Сильная качка, корабль в одну сторону, стремительно скользит вниз, так что все в желудке сжимается и подкатывает к горлу, вдруг удар волны и сумасшедший крен в другую сторону! По трюму гуляет от одного борта к другому полуметровая волна блевотины, изверженной из голодных измученных желудков тысяч человек!
Пресная вода кончилась, вместо хлеба выдавали сухари и опресненную воду. Но и за этим скудным пайком некому идти, всех рвет, качка продолжается, корабль пробивается вперед, ныряя и прыгая по волнам.
В трюме темно, погас свет, а когда темно, то всем телом ощущаешь ныряния, крены, скачки.
Меня не укачало. Замерцала вверху лампочка, освещая поломанные нары, бледные лица страдальцев — тени их тел, увеличенные и уродливые! Я решил сходить за сухарями и водой, на полный желудок качка переносится легче. Добрался до каптерки, получил на бригаду продукты и осмотрелся, выбирая момент, чтобы проскочить к себе в угол. Пароход качало, я шел осторожно по скользкому полу трюма, неожиданно сильный крен и на меня нахлынула волна блевотины… Я увернулся, но зловоние одурманило меня и меня вывернуло наизнанку — я бросил мешок с бидоном и еле добрался до нар…
На девятый день буря утихла, и пароход стал на якорь в бухте Магадана. Пасмурный день, свинцовые тучи застилали горизонт и рваными лохмотьями ложились на сопки, окружавшие бухту. Сопки, сопки, свинцовые грязные тучи на них и такое же свинцовое море! Так запомнилась Колыма, такой увидел я ее в первый день!
Установили сходни и началась разгрузка. Это было в первых числах октября 1938 года. А покинул я эту «гостеприимную» землю в марте 1954 года! Впереди длинные 15,5 лет, прииски, добыча золота, голод, испытания. Я на Колыме, а там — «будем посмотреть»! Во всяком случае, я не унывал, и не я один, настроение было бодрое!
Во Владивостоке нас провожали с собачками, здесь встреча была иная: от корабля до пересылки вдоль дороги конвоиры сидели на лошадях, сытых, с толстым задом, под стать лошадкам и седоки — краснорожие, круглолицые, здоровые!
Я даже пошутил:
— Ребята, сытая жизнь нас ожидает, посмотрите, какие лошадки, какие седоки!
Пересылка (может последняя)! Палатки с двухъярусными нарами, бочки, раскаленные докрасна — это уже хорошо! Построили, принесли формуляры, сделали перекличку. Заметил, что на многие формуляры никто не отзывался (их откладывали), подумал: «Либо задержали во Владивостоке, а может, отдали концы!»
В Южлаге моя статья называлась КР, здесь же зачитали КРТА!32 За время пути выросли две буквы, и я стал троцкистом! Обслуга из заключенных, но порядок казался лучше.
— Товарищи, — надрывался высокий энергичный мужчина, — сейчас пойдете в баню, все с себя сбрасывайте, получите новое обмундирование! Кто захочет, после дезинфекции сможет взять свои вещи!
Нам с Михаилом терять нечего: задрипанные пальто, прошедшие все этапы, рваные рубашки, такие же брюки, да казенные ботинки на деревянной подошве. У некоторых были хорошие костюмы, кожаные пальто, бекеши, да и с собой сидорки приличные.
Конечно, никто никому ничего не вернул, надо же было жить и есть придуркам! В помещении, где дизкамера, раздевались догола, оставив свои пожитки и получив кусочек мыла со спичечную коробку, отправлялись в душ.
Душ под открытым небом! Кругом снег, мороз градусов 5—7, в воздухе летают снежинки, тают на голом теле, а мы в очереди ждем, когда освободится место под душем! Вода теплая, хорошо, и мороза не чувствуешь, но размыться не дают — быстрей, бегом, бегом, ведь на «джурме» привезли 6000, всех обмыть необходимо, одеть, обуть! Выскочишь из-под теплого душа, и тело моментально остывает и покрывается гусиной кожей. Каптер здесь же, на дворе, выдает пару нового белья, им и вытираешься, ватные брюки, телогрейки и, красота, полушубок! Напялишься, и тепло! Жаль, не было валенок, выдавали ботинки с портянками. Тут же разбили на десятки и повели повеселевших в столовую. Пайки хлеба, щи не жирные, но густые, каша — и в барак на отдых.
— Вроде ничего, жить можно, — решили мы.
Утром подъем, завтрак нам показался хорошим: щи, каша, чай, 300 граммов хлеба. После построили, сделали перекличку, и на этап. Повезло: опять не разлучили с Мишкой! Попал из знакомых Крутиков и еще несколько человек.
В машине два конвоира, один в кузове, другой в кабине — чередуются. А мы в открытой машине бессменно! Ребята неплохие, из бывших заключенных, даже показали этапный лист. Читаю: направление — Сусуман ЗГПУ! Опять ГПУ! Когда же скроешься от них! Но конвоиры объяснили, что это сокращенно «Западное горно-промышленное управление».
— На прииске хорошо, — рассказывали они, — кто работает, одевают и кормят.
Конечно нас радовали такие новости и вселяли надежду, что мытарству и страданиям придет конец! Как мы ошибались!
Так было до недавнего времени при Берзине, которого заключенные называли «Дедушка» (он носил бороду). У каждого работяги в тумбочке и масло, и сахар, и различные консервы. Зарабатывали по 1000 и больше! Все прошло! Берзина судили и расстреляли! Он оказался предателем и вредителем! Не верите? Почитайте книжицу Ивана Крата «Золото» (я ее прочитал позже). Берзин, всемирный растратчик, сначала строил дороги, потом разрабатывал прииски. Берзин оказался троцкистом и сооружал северный оплот для троцкистов! Так писал И. Крат. Всевидящее око правосудия разоблачило Берзина.
Берзин, командир знаменитой Латышской дивизии, бравшей Перекоп, ближайший помощник железного Феликса, оказался врагом!
После того, как его убрали, началась иная жизнь на Колыме: голодуха, произвол расцвел до бесконечности, прииски открывали при бездорожье и отсутствии жилья, и заключенные дохли, как мухи, не успевали с материка их завозить!
Недалеко от прииска «Линковый», куда нас завезли, через сопку находился прииск «Мальдяк». Гаранин, начальник Дальстроя после Берзина, за одну ночь в августе 1937 года расстрелял без суда и следствия 128 человек!33 Рассказывали очевидцы, что когда Гаранин шел по забою, попадавшие навстречу были обречены на смерть! Гонит работяга тачку, он останавливает и спрашивает:
— Статья, срок! А, контра, увидел меня и делаешь вид, что хорошо работаешь! Забрать!
И забирали!
Идет дальше. Заключенный сидит. Опять:
— Статья, срок! Не хочешь работать — сидишь — забрать! Тоже забирали и расстреливали и того, и другого!
На Колыму везли рабочую силу пароход за пароходом, не то, что при Берзине, так чего ее жалеть?!
7 октября 1938 года приехали мы на прииск «Линковый». Высадили нас на центральной трассе, дальше дороги нет: вилась узкая вонючая тропа вдоль сопок, покрытых снегом. Сопки с двух сторон, ущелье посредине, заросшее снегом, много сухостоя, выше стланик. Колымский кедр расстелил ветки под снег, прячет от мороза. В конце ущелья сопки чуть раздвинулись и на площадке забелел лагерь: несколько палаток, вахта из бревен, бревенчатая кухня и столовая. Что удивило — отсутствие заграждения, непременного атрибута лагеря, хотя вышки стояли. Видимо, решили — бежать некуда! А кто побежит — погибнет.
Левее виднелись дома — это, как потом узнали — вольный стан.
Приехали утром. Помыли нас, пересчитали, покормили, но похуже, чем в Магадане (сказывалось, возможно, отсутствие дорог и отдаленность), и определили в палатку.
Решили с Ангеловым пройтись посмотреть, что и где.
Яркий солнечный день, даже глазам больно смотреть на искристый снег, который блестит и переливается на солнце. На сердце спокойно — приехали наместо! Недалеко от вахты ровная площадка, заваленная мешками, ящиками. Подошли поближе, но с вахты закричали, отпугнув нас. Внизу, в ущелье, виднелось бревенчатое здание — из трубы валом валил дым, пекарня, где выпекали хлеб. Возле — горы мешков с мукой под открытым небом.
С противоположной стороны сопки змеилась дорога — она вела в карьер, где добывали золото. Вся долина, по которой вился ключ Линковый, тянулась вдаль, скрываясь в гуще лесов и кустарников, поднималась террасами к сопкам, а по ширине — метров 700—800. Это и была территории прииска и лагеря, где нам предстояло жить и работать.
Изредка мимо проходили заключенные — закопченные, грязные, изможденные лица, понурый вид. Типичные доходяги материковых лагерей. Нас удивил их вид: кругом горы продуктов!34 Это не гармонировало с их видом. Мы решили — не хотят работать.
Грохоча, проехал трактор, таща сани, доверху груженые мешками и ящиками. Поворот, небольшой крен, с саней свалился мешок и, ударившись о мерзлую землю, разорвался. Сопровождающие соскочили, завязали мешок и бросили в сани, не подобрав, что высыпалось. Мы с Мишкой подошли и увидели рассыпанный сухой картофель. Недолго думая, мы начали подбирать картофель, набивая карманы телогреек и полушубков, заранее предвкушая, как будем лакомиться! Еще полностью не собрали, как перед нами выросли три фигуры. По их одеянию и грозному лицу поняли: начальство! И не ошиблись — в бекеше начальник прииска Чикин, в пальто парторг Светлов и третий, в шинели, начальник ОЛПа (жаль, фамилии не помню). Пусть эти люди навечно будут у позорного столба — за их деяния, за бесчеловечные поступки, за сотни смертей — все по их вине!
Грозный окрик:
— Статья, фамилия? Последовал ответ.
— Вывернуть карманы! Мы выполнили приказ.
И они, сытые, упитанные, сапогами начали топтать картофель, втискивая в снег и грязь, приговаривая:
— Фашисты, работать надо, а не побираться!
Такое знакомство с руководителями не предвещало ничего хорошего в будущем. Так и вышло.
С настроением далеко не радужным вернулись в лагерь. В 6 вечера покормили, предупредив:
— В ночь пойдете на работу!
Как говорится — с корабля на бал, с этапа и в забой!.. В забое тачки, трапы на высоте 1—1,5 метра от земли, какие-то колоды, куда вываливали грунт, там его поливали водой и скребками шуровали. Вокруг забоя вкруговую горели костры, оттаивали мерзлоту. Все было ново!
Невдалеке от забоя у небольшого костра сидел гражданин мастер (так он представился), рядом с ним несколько человек. Мастер был молодой грузин, а окружали его «друзья народа»; он сидел, они руководили процессом добычи и промывки. Нам дали тачки, кайла, лопаты и — пошло, поехало.
Одни работяги рубили рядом с забоем сухостой, раскладывали костры, другие раскайливали оттаявший грунт и грузили в тачки, третьи отвозили в бутару (так называлась колода, где промывались пески).
Тачка за тачкой двигались в чуть освещенном забое по высоким трапам без отдыха, без остановок… Один осетин устал, не выдержал заданного темпа и отказался работать. Мигом подскочили «помощники» мастера, стащили с него телогрейку и поставили в стойку. Это в 20-градусный мороз!
Больше этого осетина не видели — его избили и увезли в лагерь.
Я честно всю ночь гонял тачку, а под утро решил отдохнуть, поставил свою кормилицу и подошел к костру. На меня набросились двое прихвостней, но я еще был в силе, не доходяга, к тому же прошел школу, и на лагерном диалекте дал им отпор. Мое поведение их обескуражило, и они ушли… Мастер спросил — откуда я и узнав, что из Ленинграда, с акцентом быстро проговорил:
— Земляк, я в Ленинграде учился в Горном! — Мы с ним нашли общий язык.
Месяц как Джугаридзе (фамилия этого горняка) на прииске. В Магадане молодых специалистов накачивали и предупреждали, что за контингент на прииске, и на кого нужно опираться. Отсюда такое отношение и обращение!.. Месяца через два он акклиматизировался, встретил земляков, отношение резко изменилось…
Первая ночь в забое раскрыла мне глаза, я понял, почему у вчерашних встреченных нами работяг был такой вид: грязные, измученные! От дыма костров, от работы без отдыха…
В забое бригада Крутикова проработала неделю. Жуткая неделя — длинная, изматывающая и физически, и морально!
Идем на работу, а навстречу идут ходячие скелеты, шатаются, падают и, протягивая руки, с мольбой просят:
— Братцы, помогите, дайте хлебца!
А мы такие же, но пока не измочаленные, смотрим на них и думаем: «такая же участь ждет и нас!»
Кормили плохо. Пайка 900 граммов, а приварок — жидкий суп или щи и ложка каши. Это в обед, а утром и вечером баланда, где крупа крупу догоняет и не догонит. А работали 12—14 часов на колымском морозе! В палатке холодина — шапка примерзает к нарам, спишь, не снимая ее, иначе замерзнешь! Две бочки раскалены докрасна, но Колыму не обогреешь — низ палатки не достает полутора метров до земли, и сделан вал из снега не утрамбованного, рыхлого. Позже, в 1954 году, в Оймяконе, видел я, как якуты утепляют свои сделанные из торфа домишки: засыпают снегом и обливают водой. На приисках до этого не додумались, никому не надо, поэтому холод донимал и на работе, и в лагере…
Молодец Крутиков, сумел, извернулся — и бригаду сняли с забоя и перевели нахозработы, рубить лес, заготавливать дрова. Михаил Ангелов познакомился с хлеборезом Пашкой по кличке Рыло, и мы каждую ночь подрабатывали: за буханку хлеба делали два рейса и приносили из пекарни в лагерь хлеб. Тяжеловато, зато сытно! Возле пекарни никем не охраняемые лежали штабеля мешков с мукой. Мишка оставался снаружи, я брал мешки и в пекарне нагружал хлебом. А Михаил в середине штабеля вспарывал мешок и насыпал муки. На работе, в лесу, варили затируху в трехлитровой банке и наслаждались.
Удивительно: продуктов вокруг полно — и возле вахты, и пекарни штабеля муки, сухих овощей, ящики с консервами, крупа, а народ пухнет и дохнет от голода!
В октябре, когда прибыл наш этап, на прииске насчитывалось 1500 человек. Это количество катастрофически сокращалось, в забое не хватало рабочих, и нашу бригаду сняли с хозработ. Крутиков остался плотничать, я принял бригаду. В середине ноября морозы достигали 40—45 градусов. В долине, в забое и даже на площадке, где расположен лагерь, воздух разреженный, туман окутывал сопки, заполнял белой мглой забои и все вокруг. Утром на работу лагерные придурки — староста и нарядчик — выгоняли работяг с дубиной — без последнего! Кто последний, тому достается дубина! А придурки здоровые, и дубина сваливала с ног!35
Появился конвой (его сначала не было), овчарки, побои, вернулись избиения, вошли в норму. Первые беглецы: лучше замерзнуть в сопках, в тайге, чем медленно доходить!
В один морозный день, когда туман окутал палатки, развод, из строя выскочил какой-то работяга и закричал:
— Да здравствует товарищ Троцкий, да здравствует товарищ Гитлер!
Все оцепенели, сумятица, переполох, его схватили, а нас повели в забой.
Это сотворил Саша Сологуб! В 1936 году семнадцатилетнего парня перебросили из Западной Белоруссии, из Польши — в СССР, так как ему грозила расправа за революционную деятельность. Все сделано по договоренности, чин чином! А в 1937 году арест, статья ПШ (подозрение в шпионаже), и тройка определила ему 10 лет! Помню его рассказы, что в панской Польше в тюрьмах обращались с заключенными лучше!
До какой грани довели парня, если он решил поставить на карту жизнь, лишь бы прекратить мучения!
Позже, в марте 1939 года, Сологуба из Магадана привезли обратно. Он рассказывал:
— Я решил — пусть сразу убьют, нет больше сил переносить такие мучения. В Магадане кормили сносно, допытывались, кто научил, есть ли сообщники. Я их просил отпустить меня в Польшу, ведь я польский подданный, пусть посадят меня паны!
На этом и закончилось его дело.
Люди таяли. От бригады в 25 человек осталось 15. УРЧ не поспевал списывать в стационар и в течение 5-8 дней получал пайки на «мертвых душ», поддерживая живых. Но это мало помогало! В декабре из трех сделали одну бригаду для забоя, стационар переполнился, и тогда выделили одну палатку для легких больных: обмороженньк, фурункулезников и т. д. С вечера до глубокой ночи стояла очередь к лекпому за освобождением, за медпомощью. Обмороженные пальцы, отдельные фаланги тут же откусывали кусачками, смазывали йодом, заматывали тряпками из старого белья. Врач Сванидзе оперировал быстро, ему помогали еще два врача — Мину-хин и Иванов (о них речь впереди)…
Мой знакомый, здоровый молодой бытовик, работал санитаром, не успевал таскать трупы из стационара и нажил себе грыжу. Потом, когда растаял снег, по мере оттайки обслуга лагеря подбирала трупы, спрятанные в снегу вокруг стационара, и стаскивала в деревянный сарай — морг.
26 декабря мороз достиг своего апогея — 67 градусов! Холод лез под тулупы, телогрейки, не спасали валенки! Ребята в тачках возили горячий песок (так назывался грунт с содержанием золота) прямо из-под костра и в ожидании разгрузки ложились на тачку: живот грелся, а спина промерзала и покрывалась инеем. В полночь пришел мастер и сказал: везите последние тачки в лагерь — Дальстрой выполнил план на 145 процентов!
Это был план на костях и трупах! Из привезенных 1500 з/к осталось на командировке 450! 1050 человек за три месяца ушли на удобрение колымской земли во славу плана Дальстроя…
Четыре дня лежали, отдыхали, спали. Я себя чувствовал плохо — замучили фурункулы, ноги были в нарывах (до сих пор на ногах остались шрамы — отметины тех дней).
Приехал новый начальник ОЛПа Сангурский. Говорили, что из заключенных, реабилитированный; сменился и начальник прииска. Собрал начальник ОЛПа бригадиров для знакомства, и это нас насторожило, мы всего боялись и ждали только худшего. Со спокойным выражением лица, с такой же спокойной и ровной речью — он производил приятное впечатление.
— Ребята, — сказал он. — Вы имеете право на лучшие бытовые условия, на лучшее питание. До апреля производство закрывается, будем строить лагерь. Питание улучшим, чтобы к промывочному сезону поднять на ноги работяг!
Это были первые человеческие слова, услышанные после августа 1937 года! Поговаривали, что Гаранина убрали, что комиссия из Москвы вскрыла вопиющие безобразия и многие начальники полетели! Поговаривали об амнистии, о пересмотре дел и т. д. Люди хотели жить, хотели верить!..
Кормить начали действительно лучше: обед из 6-ти блюд, завтрак из трех, так же и ужин. Слабым добавочно ввели полдник. Деликатесов не было, но появилась вареная картошка, сладкая от мороза, лук репчатый, небольшие порции масла, компот, пончики…
К сожалению, некоторым ничего не помогло, дистрофиков было много уже неизлечимых. Мы размышляли: а нельзя ли было раньше подумать о людях?
Бригадами ходили в лес, заготовляли жерди, плотники возводили каркасы, забивали жердями, после чего обкладывали толстым слоем торфа. Крышу тоже покрывали торфом. Зимой хорошо — не продувает, тепло сохраняется, а летом во время дождей торф напитывается и целую неделю поливает на нары. Дождя нет, а в бараке все капает. Это выяснилось потом, а пока строили лагерь, восстанавливали, по мере возможности здоровье…
В феврале я свалился и меня определили в барак для легких больных и выздоравливающих и как больного, и старостой барака. Утром приходил староста лагеря с нарядом на разные легкие работы — на кухню, на уборку территории и т. д. Я посылал желающих, за что выдавал добавочные талоны на питание и хлеб. Следил за чистотой и порядком в бараке.
Среди выздоравливающих встретил много людей с разными судьбами…
Октябрь — январь, месяцы произвола, борьба за жизнь: у всех одно на уме — только выжить! Может, среди тех, кто ушел в мир иной, жизнь была более интересная и насыщенная, но в той обстановке не до разговоров и изъяснений! И все же несколько ярких личностей прошло в тот период…
В октябре обратил внимание на высоченного человека — он выделялся среди окружающих своей мощной фигурой. Двухметрового роста, голубоглазый с огненно-рыжими ресницами и бровями, со стриженой головой. В плечах косая сажень! Так в октябре выглядел Василий Глазков, летчик по профессии. Ему выдавали две пайки, да он и работал за двоих. Всегда сдержанный, немногословный…
И вот новая встреча в январе, в бараке выздоравливающих. Это осталась тень Василия Глазкова, русского богатыря! Командирская шинель, которую он пронес через все этапы, с оторванными петлицами, висела, как на вешалке, глаза лихорадочно блестели, он с трудом передвигался по бараку, держась за нары высохшими до прозрачности руками.
Полковник Глазков, начальник Осоавиахима Новосибирска и области, опытный заслуженный летчик, был арестован в конце 1937 года в разгар кампании против осо-авиахимовцев, о чем довольно подробно в своих мемуарах позже писал авиаконструктор Яковлев. В эту заваруху и попал Глазков. Когда его сняли, он не смирился, быстро слетал в Москву к Алкснису (расстрелян!). Начальник Осоавиахима СССР ознакомился с материалами, вместе съездили к Ворошилову и последний успокоил:
— Езжайте в Новосибирск, полковник, ничего не бойтесь, буду о Вас говорить с тов. Сталиным!
Воспрянул духом Василий. Поехал домой… а на аэродроме его ожидал сотрудник НКВД. Кому верить после этого?!
Но Глазков, уже доходяга, дистрофик в последней стадии, все же не терял веры, что его реабилитируют! Я часто спрашивал себя: откуда, где корни надежды, что вселяются во многие сердца? И меня осенило — это не вера в то, что восторжествует справедливость, а вера в свою невиновность!
Здорово поддерживала Глазкова его жена Нина, которая присылала письма, телеграммы: «Все будет хорошо, дело пересматривают, скоро будешь дома». А Глазков угасал, таял на наших глазах, не мог уже есть, его кормили с ложки, насильно открывая рот. Об искусственном питании в то время не могло быть и речи, тем более в лагерных условиях, а только оно могло спасти обреченного на смерть.
В апреле 1939 года закончил свой земной путь полковник авиации Василий Глазков, так и не поняв, чем он провинился перед своей Родиной.
Барак пополнялся, разгружал стационар, где еще не хватало мест.
Федор Гордеевич Гордеев, красивый старик, красивый своей белоснежной стриженой головой, добрыми и умными глазами, всей своей представительной наружностью. Даже блатные относились к Федору Гордеевичу с уважением. В лагерной одежде — в рваном бушлате, подпоясанном тряпкой, с неизменным котелком из трехлитровой банки, в потрепан-
ных валенках, в таких же ватных брюках, со всеми без исключения вежливый и благожелательный, — таким остался в моей памяти старый большевик Гордеев!
Простой парень, в 1912 году примкнул к рабочему движению, вступил в партию большевиков, а в 1914 году в ссылке встретился с профессиональными революционерами, жил с ними…
— Это были мои университеты, очень много я узнал и очень много прочитал за годы ссылки. При помощи своих товарищей усиленно занимался самообразованием, мне говорили — пригодится. В 1917 году вернулся в Москву, попал в самый водоворот событий. В 1918 встретился с Владимиром Ильичом. Потом была работа в Моссовете секретарем, частые встречи с Ильичом и его соратниками — Свердловым, Дзержинским, позже с М. И. Калининым.
С какой теплотой говорил Федор Гордеевич о Ленине, лицо становилось мягче и выразительнее!
В 1927 году Гордеев по заданию правительства вместе с директором Института Маркса и Энгельса Рязановым36 (Федор Гордеевич обрисовал Рязанова могучим стариком с большой окладистой бородой) поехали в Германию для закупки оборудования для планетария. Заключили контракты, привезли все необходимое, планетарий построили.
1937 год. Чем-то кому-то не понравился или проштрафился Рязанов, который, кстати, считался лучшим знатоком наследия Маркса и Энгельса, может, раньше выступал в оппозиции, но его арестовали. Поскольку Рязанов на следствии вел себя вызывающе и ничего не подписывал, решили взять его с другой стороны: покопались и узнали, что дружен с Гор-деевым, вместе ездили в Германию (неважно, что в 1927 году). Арестовали и его: обоим стали предъявлять шпионаж в пользу Германии — большего придумать не смогли.
— По-разному допрашивали, — говорил Гордеев. — Вызывали на допрос меня, а рядом допрашивали Рязанова. Хотели сколотить группу, но ни я, ни Рязанов не поддались. Слышу голос Рязанова. Беспокойный он, шумный был человек, легко взрывался. На него с матом набросился следователь и стучит по столу, а мне даже видно — дверь приоткрылась. Рязанов вскочил со стула, ринулся к следователю, опрокинул стол и придавил следователя. А в Бутырках столы были старинные — тяжелые. Все случилось молниеносно! Рязанов же схватил стул, выбил раму в окне и сквозь решетку закричал богатырским голосом:
— Караул, избивают, помогите!
Что тут было — ужас! Набежало несколько человек, тащат его, стараясь оторвать от окна, а он стулом отбивается! Меня увели в камеру, так что сколько там продолжалась баталия — не знаю. Через полчаса по коридору протащили что-то тяжелое, и я понял — избитого Рязанова волокут в камеру. Так я больше и не видел своего друга, — грустно закончил свой рассказ Федор Гордеевич…
Много рассказывал о жизни в ссылке, как общались между собой политические, помогая друг другу. И на вопрос — где тяжелее? — только качал головою:
— Мы находились под надзором, нас не заставляли работать, тем более не могло быть и речи о таком изнурительном труде. Мы занимались самообразованием, самоусовершенствованием, готовились для дальнейшей борьбы с самодержавием. Правда, ходили отмечаться, ведь поднадзорные! А жили на воле! Здесь же… — и он замолчал, глубоко вздохнув! Без слов все понятно!..
А на улице теплело, над дверями тамбура висели сосульки, солнце светило ярче и ярче. Тянуло на воздух, прочь из барака со спертым воздухом и вонью от лекарств и выздоравливающих! Май на Колыме — начало промывочного сезона, двадцатого вскрываются ключи, а они в каждом ущелье, вода прибывает с сопок, значит, можно мыть золото.
С теплом из Магадана пошли этапы, а может, и с других приисков, пополнение, выздоравливали и становились в строй работяги, оставшиеся в живых после страшной зимы.
Вспоминается Павел Елагин, длинный, худой доходяга со злым и упрямым выражением лица. Резкий, вспыльчивый, непримиримый, за что и заработал 56-ю, студент из Николаева. Хорошо он писал стихи. Часто конвоиры, зная о его таланте, подойдут и попросят:
— Елагин, сочини стих!
И Елагин что-нибудь отчебучит по их адресу. Те смеются и хвалят стихотворца. Помню отрывок понравившегося мне стихотворения, грустного, лиричного:
 
В том краю, где хлеб кончают рано убирать,
Плачет, сына поджидая, старенькая мать!
То слезами вдруг зальется, то пригубит крест,
Ведь не пишет мне сыночек из далеких мест!
И, пригубя крест, прискажет: «Где ж ты, мой сынок!»
А сыночек с кличкой вражьей отбывает срок…
 
И конец стихотворения:
В том краю, где хлеб кончают убирать жнецы, Плачут, деток ожидая, матери, отцы!
В 1940 году он ушел этапом в Чай-Урьинскую долину, где обнаружили сумасшедшее золото, эту долину потом окрестили «Долиной смерти», столько там погибло заключенных, осваивая новые прииски: «Большевик», «Комсомолец», «Чай-Урья», «Фролыч» и др. Много друзей туда ушло, вроде недалеко — десятки километров, через сопки еще ближе, но, увы, больше не встречались и не виделись: Михаил Ангелов, Крутиков, Моргун и др.
Через нары от меня выздоравливал Евсеев Александр Николаевич, инженер-геодезист, я о нем упоминал раньше. Статья 58-7 — вредительство. Вместе со всем шахтным руководством и секретарем Донецкого обкома Саркисовым, виднейшим деятелем партии из ленинской когорты, он попал в процесс. Многих расстреляли, а сошку помельче осудили на разные сроки.
Гордеев, Евсеев вследствие своих каких-то специфических качеств, просиди они в лагере еще 100 лет, не смешаются и не станут однородной массой. Будут выделяться и отличаться от других: то ли характером, то ли внутренней собранностью — всегда вежливые, разговаривают в любых условиях на нормальном языке, без матерщины! А это кажется странным в лагерной обстановке, где грубость и животные инстинкты превалируют в обращении. Признаться, я завидовал их выдержке, потому что считал: с волками жить — по волчьи выть! Иначе трудно выжить!
В 1944 году Евсеева реабилитировали, он устроился работать маркшейдером, а затем выписал семью. Александр Николаевич был уже в годах, небольшого роста, белокурый с выцветшими бровями, остроносый, лицо в морщинах, чистые наивные глаза и ко всему тонкий голосок. Очень эрудированный и начитанный, хорошо знал литературу, интересовался искусством. Молодец, никогда не унывал: ни тогда, когда на допросах издевались, ни здесь в лагере, хотя дошел, как говорится, до ручки!
Я назвал его вечным оптимистом. Частенько он говорил:
— Как Вы, Павел Калинникович, молодой, энергичный, я бы сказал, жизнерадостный, ведь Вы любите жизнь, несмотря на ее нелицеприятные стороны, а вот стихи пишете пессимистические!
И Евсеев, и я плохо ходили, фурункулы не давали покоя, мы больше лежали, и он слушал мои стихи, которые я читал ему:
Мне так хочется ласки, чудной, милой, как сказки,
Что рассказывают маленьким детям!
Сердце просит, твердит, кто ж меня полюбит —
Жить мне тошно не видя привета!
А кругом лишь тайга, где гуляет пурга
И бушуют презлые морозы!
Яостался один и на много годин
Надо мной бушевать будут грозы!
Так зачем же, мой друг, не порвем этот круг,
Не уйдем из тюремного свода?!
Иль надежда живет, что вот-вот все пройдет
Заря улыбнется свободы!
Счастья, друг милый, нет, и не виден просвет,
Мы все лжем для себя в утешенье!
Так не лучше ль расчет, с жизнью кончить свой счет!
Один миг и… навеки забвенье!
— Нет-нет, — говорил Александр Николаевич, — в жизнь надо верить, а то, что сейчас происходит, знаете, дорогой, — лес рубят, щепки летят!
…Забегая вперед, скажу, что в 1943 году, после второго срока, я дошел основательно — мои кости гремели при ходьбе. Я ни о чем не думал, перестал думать. В тот период я был уже не человек, кроме еды меня ничего не интересовало. Потом перестал удивляться, если видел доходягу, бывшего крупного руководителя, инженера, архитектора, собирающего селедочные головы после пиршества блатных, выковыривающего из человеческого кала не переваренные в желудке зерна, крупу. Это очень страшно! Не дай Бог видеть и пережить такое! А мне пришлось быть очевидцем, наблюдать это!
Ночью через каждые полчаса я поднимался и бежал на улицу — моча не держалась, настолько отощал и ослаб организм! В 5 утра, за час до подъема, почти весь барак гудел, как улей — ждали пайку, чтобы сразу же ее уничтожить. На печи — кружки, миски, котелки с кипящей водой. Дрожащими руками, осторожно, чтобы не обронить ни крошки, пайку опускали в кипяток, разваривали, делали немыслимую тюрю и с жадностью проглатывали. А слабели все больше.
С работы повели нас в баню. Пришел из бани в барак, залез на нары и обнаружил: пропала фотография, присланная мне, жены и дочери. Увидел за балкой, где она лежала, пустое место. Украли, — мелькнуло в голове… и больше никакой реакции. Только где-то в мозгу запечатлелось и запомнилось на всю жизнь!..
Но о 1943-м потом! Вспомнил в порядке дискуссии — о чем может думать человек, находясь в таких условиях, кем он остается!?..
Лагерь благоустраивался, приходили этапы и с материка. Мы жадно слушали, о чем они говорили, расспрашивали. Особо утешительных новостей не было, но поговаривали о пересмотре, об амнистии.
Лагерная администрация помягчела — стала лучше обращаться, улучшилось питание, а с началом промывки обещали поощрять за хорошую работу посылками — набором продуктов. Даже освобождать!
Из вновь прибывших сошелся с Николаем Крейцбергом, Петром Дубошиным, Эмилем Каменцом и Гришей Гладыле-вым. Создали звено и начали вкалывать на вскрыше торфов: 4 тачки, лопаты, кайла — наш рабочий инструмент, допотопный, таким инструментом сотни лет назад работали наши деды, работали на приисках Аляски и Клондайка!37 Я моложе всех, остальные на 5-10 лет постарше. Но работали с огоньком и тухтили прилично, хотелось получше поесть и получить посылку, авось посчастливится и в списки на освобождение удастся попасть! Чего ж добились: каждый день за перевыполненные нормы получали сгущенное молоко, мясные консервы, спирт. А свобода, поселение? Этот миф постепенно угасал, исчезал подобно миражу! Николай Крейцберг38 — инженер, работал начальником аппаратного цеха московского завода «Динамо». Симпатичнейший, обаятельный человек, мне, да пожалуй и другим, он очень нравился. Брюнет кари-глазый, обходительный, веселый! Рассказывал, что пошел в хохлацкую породу, хотя дед его и был немцем. На Колыме во второй раз. Да, как ни странно! В 1935 году арестовали и без суда и следствия привезли на Колыму, а в конце 1936 года обратно отправили в Москву. Продержали в тюрьме около года, ни разу не допрашивали, вызвали на этап и вот, опять Колыма! Прилепили статью КРТД и срок 7 лет.
Его история: студентом, в 1927 году (родился в 1906), комсомолец и коммунист Николай активно участвовал в общественной жизни института. Время было горячее: в газетах, на собраниях открыто шла дискуссия о троцкистах. «Барометр революции», так называл Троцкий молодежь, часто не разбираясь, горячо бросался вперед, горячо отстаивая неверные троцкистские идеи! Так и Николай попал в троцкисты.
В 1928 году Чан Кайши, который возглавлял освободительное движение в Китае, совершил переворот, и партия Гоминдан взяла власть в свои руки. На областном собрании актива делал доклад И. В. Сталин. Присутствовал и Крейцберг. Задавали вопросы, в частности, спросили: правильно ли, что партия ВКП(б) поддерживает режим Чан Кайши? Сталин ответил:
— Чанкайшистская лошадка еще долго будет везти наш воз!
А через некоторое время Чан Кайши превратился в махрового реакционера и начал преследовать коммунистов.
Студенты написали что-то и куда-то, указав на неправильную линию партии по поддержке реакционного режима в Китае (ведь было время открытых дискуссий). Результат — всех, 80 человек, выгнали из института, исключили из партии.
Получив такую порцию отрезвляющего, они написали покаянное письмо (тогда это было в моде и принималось как вполне нормальное явление), и их восстановили в партии и в институте…
Прошли годы учебы, затем работа на «Динамо». Ему, способному инженеру, доверили на одном из первых электровозов, оборудование для которого изготавливали в его цехе, проехать на Кавказе по Сурамскому перевалу. Испытания и электровоз, и Николай выдержали, его хвалили и премировали поездкой в Америку на шесть месяцев для ознакомления с новейшей техникой.
Вернулся в 1935 году. Проходил процесс над троцкистами Зиновьевым и Каменевым, обстановка сгущалась, пошли в ход «ежовые рукавицы»!
После Америки заинтересовались досье Крейцберга, фамилия подозрительная, немцем пахнет, и ужаснулись: матерый троцкист! Да, верно, и шпион, в Америку ездил, небось Троцкого хотел увидеть! Арестовали, безо всяких влепили 7 лет (разбираться некогда)!
— Я на Колыме работал при Берзине, — рассказывал Николай, — жилось иначе. Ишачили крепко, но и зарабатывали, и в тумбочках снеди хватало: колбаса, масло, консервы. Сейчас дают посылки, приварок плохой. Я помню, мы в столовую ходили, но готовили, не сравнить с теперешним приварком, жирно и вкусно. В бараках чистота, постельное белье!
А сейчас спали на нарах из жердей, на матрацах, набитых сеном и соломой, никакого постельного белья, одеяла и то не у всех! Вшей не было — в баню водили через 10 дней и прожаривали все хозяйство…
Первым от тачки и кайла ушел Крейцберг: прииску нужны специалисты, и инженер, начальник цеха завода «Динамо», с радостью стал работать электриком.
— Все же по специальности, — говорил он, довольный, что ушел из забоя.
Мне тачка тоже порядком надоела, в освобождение не верилось, надо куда-то пристраиваться.
Забой часто посещал главный маркшейдер Александр Максимович Максимов. Ему до зарезу нужны были грамотные и расторопные мастера по замеру, что он мне и предложил.
Звено наше разорвалось: Каменец, самый пожилой среди нас, в прошлом чекист, потом директор Одесского железнодорожного завода, за что и посадили, ушел слесарем на промывочный прибор. Петро Дубошин собирался переквалифицироваться на дневального в один из бараков: военных в лагере уважали, а он в 1920 году по комсомольской путевке пошел служить в погранвойска, носил три ромба, командовал погранотрядом, куда входило 34 заставы, занимал должность замначальника НКВД по закордонной работе Кустанайской области.
В свое время закончил высшую командную школу «Выстрел» (ее заканчивали такие видные военачальники как Жуков, Баграмян и др.).
Спокойный, выдержанный — к должности дневального он вполне подходил. Я и Николай были полными противоположностями, но между собой ладили, дружили и уважали друг друга: разошлись по разным углам, а связь не теряли. Дубошин был родом из Пензы, где его отец, старый коммунист, работал. Петр напоминал грека: среднего роста, горбоносый, черные глаза, чуть навыкате, всегда спокойный ровный разговор. 17 лет в армии выработали его характер — собранность и выдержку.
Я ушел работать в маркбюро и поселился жить в бараке, где дневалил Дубошин. Спали на одних нарах, под одним одеялом. Он много рассказывал, не о себе, а о закулисных махинациях в верхах. Я верил и не верил, но жизнь многое подтвердила из того, что рассказывал Петро, особенно на XX, XXI съезде и после них…
В 1934 году Дубошин заболел. Ему предоставили отпуск, и он уехал в Москву. Тогда в союзных республиках, как он пояснил, были не наркомы, а полпреды. С полпредом НКВД, в состав которого входили погранвойска, Пальговым (расстрелян в 1938 году) Дубошин был дружен, и перед отъездом последний дал ему адрес:
— Ты, Петр, — сказал он, — в Москве остановись у моего друга Бориса Яковлевича, работает директором гостиницы.
А какой — не сказал.
Приехал в Москву, иду по адресу. Остановился, читаю номер, сходится, а вывески нет. Я еще раз прошел, — продолжал рассказ Дубошин, — увы, вывески все равно не нашел. Пока ходил несколько раз вокруг дома, меня приметили: в подъезде вестибюля красноармеец подозрительно поглядывал в мою сторону. Была не была, решил я, открыл дверь в подъезд, подошел к красноармейцу и объяснил свое затруднение: ищу гостиницу, а ее нет, а номер дома сходится. Дежурный потребовал документы, посмотрел их и позвонил куда-то. Пришел старшина и повел меня на второй этаж. Показал дверь, я постучал и услышав — войдите — вошел. Небольшая комната в одно окно, за столом военный уже в годах, седой, с двумя ромбами в петлицах.
— Мне надо видеть Бориса Яковлевича!
— Он перед Вами.
Я представился, подал письмо от Пальгова, которое он быстро прочитал.
— Это друг мой, давно мы с ним не виделись и вестей давно не получал. Рекомендует Вас с хорошей стороны, а его рекомендация стоит много! Садитесь, отдыхайте, никуда Вас не отпущу!
Борис Яковлевич вместе с Пальговым работали под руководством Межинского, заменившего Ф. Э. Дзержинского.
Расспросив о своем друге, хозяин гостиницы предложил закусить. Он объяснил:
— Гостиница секретная, для закордонных контрразведчиков. Приезжая в Москву, они проживают здесь.
В этой гостинице прожил я больше месяца, и за это время мы хорошо с ним познакомились и подружились. Последние дни моего пребывания Борис Яковлевич, чем-то расстроенный, нервничал. Как-то вечером, за рюмкой коньяка, он мне рассказал такое, чему не сразу и поверить можно!
Он говорил:
— Сталин невзлюбил Кирова за всевозрастающий его авторитет в партии. На пленуме в 1934 году подняли вопрос о том, что Сталин ликвидировал один из важнейших принципов ленинского руководства — коллегиальность, единолично решает все в партии и в Политбюро, отсутствует демократия и т. д. Поставили вопрос резко — заменить руководство и выдвинуть на пост генсека товарища Кирова. Только скромность Кирова, который отвел свою кандидатуру, спасла Сталина от краха! Выступая, Сергей Миронович сказал: «Товарищ Сталин на своем месте, необходимо учесть критику, перестроиться, надеемся, так и будет! Я считаю и предлагаю оставить товарища Сталина генеральным секретарем!».
В своем выступлении Иосиф Виссарионович признал критику правильной, благодарил за откровенно высказанные в его адрес замечания и дал слово изменить стиль руководства. Но против Кирова затаил камень за пазухой.
— Понимаешь, Петр, — взволнованно продолжал Борис Яковлевич, — Сталин несколько раз вызывал Ягоду и поручил организовать ему покушение на Сергея Мироновича! Мы с Ягодой старые однокашники. Он в панике, не знает, что делать, как поступить. Ягода очень боится Сталина.
— Это сообщение ошарашило меня — я верил и не верил, — рассказывал Дубошин. Подошли октябрьские праздники. По рекомендации Бориса Яковлевича меня пропустили на трибуну для гостей, я посмотрел парад, увидел наших вождей и с тяжелым сердцем уехал домой. Рассказал обо всем Пальгову, его очень взволновало и поразило сообщение. А 1 декабря от руки врага рабочего класса погиб пламенный трибун-ленинец С. М. Киров39.
Так просвещал меня Дубошин, и я вспоминал владивостокских друзей-чекистов, их слова: «Тайны мадридского двора меркнут перед тайнами кремлевского!»
Какая доля правды в том, что услышал я, судить трудно: в 1939 году все было покрыто мраком неизвестности. А в 1957 году, с трибуны XX съезда партии Шелепин40 упомянул о «таинственном убийстве» Кирова и об уничтожении всех свидетелей. Выходит, доля правды в рассказах Дубошина есть! Ягоду ведь тоже расстреляли — мавр сделал свое дело, и он больше не нужен.
Наступила вторая колымская зима 1939—1940 года. Еще не изгладились ужасы прошлой зимы — трупы на дороге, общая доходиловка, произвол, и поневоле сердце сжималось. Конечно, обстановка изменилась — лучше кормежка, обращение, но зима с 50—60-градусными морозами пугала.
Нам, мастерам по замерам, разрешили жить за зоной, мы слепили пристройку из торфа к маркбюро, выписали сухой паек и зажили почти как вольные. Длинными осенними и зимними вечерами Моисей Вассерман, Женя Дальский, Михаил Моргун, Логинов, Иван Дураков, Михаил Кондаков, Александр Саломыков и я вели беседы о воле… Все, казалось, было давно-давно и быльем поросло и не верилось, что когда-нибудь заживем нормальной жизнью! Почти каждый из нас когда-то жил нормальной жизнью в семье, оставил детей, почти каждый занимал какое-то положение: Саломыков — начальник милиции из Серпухова, Кондаков — начальник милиции из Бийска, оба в годах, участники Гражданской, остальные помоложе.
На воле события разворачивались не в нашу пользу, слухи ходили об оккупации Латвии, Литвы и Эстонии, о присоединении их к СССР, о фашизме в Германии, захватившем чуть ли не всю Европу. Дошли слухи и о недолгой, но упорной войне с северным соседом — Финляндией, о разделе Польши. Узнавали от вольнонаемных, иногда попадались обрывки газет. Но самые свежие новости привозили этапники с материка. А наступающий 1940 год на этапы был очень урожайный! Разношерстный, многонациональный и своеобразный.
Сначала привезли тюрзаковцев — осужденных, приговоренных к тюремному заключению, но отправленных на север для удобрения земли Колымской — пусть дохнут, хоть немного пользы принесут! О мудрая политика! В тюрьме сидели, жрали хлеб и баланду, а здесь за те же харчи, а может и хуже, будут вкалывать и добывать золото, так нужное стране! В основном интеллигенция, люди умственного труда, со стажем работы 20-30 лет (еще дореволюционным), работавшие на руководящей и инженерной должностях. Где же им выдержать четырнадцатичасовой труд с кайлом и лопатой, подчас и с ломом, в любую погоду — ив дождь, и в слякоть — ив 50-градусный мороз! Добавьте к этому недоедание, бытовые условия в виде голых нар с решетчатой крышей.
Для тюрзаковцев создавались «особые» условия. Много хороших, умных и преданных советскому строю полегло здесь костьми…
В 1914 году царское правительство по договоренности с союзниками отправило во Францию экспедиционный корпус, где главврачом был Малинский, высокообразованный, тогда еще молодой человек, говорящий на 4-х языках. Грянула революция 1917 года. И Малинский с группой офицеров, сочувствующих революции, покинули Францию, корпус и правдами и неправдами пробрались в бурлящую Россию.
Всю Гражданскую войну провоевал Малинский, сначала армейским врачом, а кончил должностью начальника сан-управления Армии.
Вернулся в Москву, впереди ждала большая и интересная работа. Перед арестом в 1937 году он был директором бактериологического института, начальником санитарного управления НКПС, где наркомом был Л. М. Каганович. Сколько же железнодорожников расстрелял он, сколько сгноил! И, как правило, старые квалифицированные кадры. Полностью отделения служб дорог, начиная от Турксиба, Казахстана и кончая Москвой, Ленинградом, Украиной, арестовывали, «создавали» процессы, расстреливали или давали сроки 20—25 лет тюремного заключения. Я их встречал на Колыме, разговаривал с ними.
Вернемся к Малинскому и его заместителю по НКПС врачу Минухину: начальнику дали 25 лет, заму — 15! Таков итог процесса, цена которому — выеденное яйцо! Как выражался Малинский — инкриминировали отравление 25-ти (!) тысяч детей в Москве и заражение железнодорожных вагонов по территории Советского Союза — лучше не придумаешь!
Прихожу в шахту замерять забои у тюрзаковцев. Звено из четырех человек. Малинский, маленький, сухонький и щуплый старичок, лет под 50—60; рядом высокий брюнет с седой щетиной на лице с потухшим взглядом, в прошлом начальник Средне-Азиатской дороги; и еще два начальника отделения дорог. Один — ходячий скелет, — длинноносый, в очках, слеповато щурился; и за тачкой — последний напарник, по сравнению со всеми молодой, лет сорока, — начальник тяги Ташкентской железной дороги. Забой им попался тяжелый — плывун: нагрузишь тачку, а забой опять сравнялся, как будто ничего и не брали. И четыре доходяги кайлили, лопатили, ковыряли ломом, а за длинный рабочий день заключенного выкопали небольшую яму, не похожую ни на круг, ни на квадрат.
— Что тут мерить, молодой человек, — сказал кто-то из них, — все равно 300 грамм!
Это значит, что за невыполнение нормы им выпадут 300 грамм хлеба.
У меня сердце сжалось при взгляде на их удрученные лица, на сгорбленные фигуры.
— Как же замерять? — вслух размышлял я, рассматривая немыслимую конфигурацию забоя. — Круг или квадрат?
А один из них и говорит:
— Это, знаете ли, самый настоящий эллипсоид усеченной формы, разрешите, я Вам формулу напишу!
Он быстро нарисовал квадратный корень, под ним синус, цифры какие-то и стал высчитывать.
— А результат все равно плачевный, — печально заключил он, сделав подсчеты.
Нарисовал я им восемь кубометров, чтобы старички получили полную пайку, и с грустью подумал: сколько же пользы принести они могли бы Родине, используя свой опыт и знания там, где нужно!
Зима сорокового года для большинства тюрзаковцев была последняя. Они погибли, не умерли — погибли от недоедания, непосильного труда. Их как будто специально уничтожили: когда осталось в живых малое количество — их перевели в общий лагерь, где условия были сравнительно лучше. Вот тогда я и встретился со старичком, который отрекомендовался полковником Генштаба Рыловым. Он знал Ленина и встречался с ним. По его заданию топил Черноморский флот. Сам моряк, после Гражданской войны он учился в Академии вместе с Ворошиловым, Буденным, а работал в Генштабе под руководством Тухачевского, за что и попал на Колыму. Его должность — начальник средств передвижения РККА. Умный старик. Небольшой, крепкий, бодрый! Ему шли навстречу: в забое работал мало, то санитаром при лек-поме, то дневальным, а во второй половине сорокового года его увезли. Куда? Может, на освобождение? Как потом узналось — много военных тогда освобождали.
Сидел он в Бутырках, и их, руководящих, тоже не баловали на допросах: избивали, держали на стойке и т. д. Я ему рассказал о Гречаниченко, он даже подскочил.
— Представьте, я помню его по Бутыркам: с нами сидели многие с Балтики! Сейчас смешно, как добивались — кого завербовал, кто тебя вовлек в группировку, — а тогда было не до смеха!
Называл полковник многих, а я запомнил Низовцева (меня к нему «сватали»), Кодацкого — работал председателем Ленсовета после Гричманова и др. В 1938 году всех расстреляли, а в 1965-1970 под рубрикой: «Борцы за великое дело» вспоминали и на страницах «Известий» помещали портреты, и ни словом не заикнулись, почему и отчего погибли.
В узком кругу — сексотов в лагере хватало — полковник говорил:
— Война с Германией неизбежна (это в 1940 году!). Гитлер, думаете, зря без сопротивления уступил часть Польши, Закарпатье и закрыл глаза, что мы заняли — присоединили Прибалтику? Нет, с дальним прицелом: старые укрепрайоны мы бросили, новые создать не успели — вот граница и открыта, бери голыми руками!
Сороковой год богат этапами, из Прибалтики особенно. Прииски «Линковый», «Светлый» и «Скрытый» объединили — все рядом, через сопку, а вкруговую — километры. В середине года на «Светлый» привезли 2000 поляков, и к 1941, к началу промывки, их не осталось в живых ни одного! Ночью трактор с громадными санями подъезжал к лагерю, загружался доверху трупами, отвозил их в заранее подготовленные взрывом могилы-траншеи, сваливал и еще делал один рейс за своим грузом. За ночь было два, а то и три рейса, а к весне братьев-славян не стало — они переселились в сопку, в траншеи!
А потом латыши, литовцы, эсты! Всех постигла та же участь…
Начальником прииска после Чикина стал Шуринок Игнат Матвеевич. Работал мастером-маркшейдером, «проявил себя» и получил повышение. Называли его Пират Матвеевич — он целиком оправдал это прозвище. Высокий, угрюмый, с черной шевелюрой, в глаза собеседнику не смотрел, все исподлобья, говорил мало, улыбался еще меньше. Суровый мужик. Ездил, как правило, верхом, в правой руке — плетка. Пожалуй, плетка больше гуляла по спинам заключенных, чем по лошади…
Завхозом на «Линковом» работал сибиряк, участник Во-лочаевки41, уже в годах, Василий Прокопенко. Ехал Шуринок с прииска на участок «Линковый», а ему навстречу Прокопенко.
— Куда? — не глядя на завхоза и хлопая плеткой по голенищу, спросил начальник.
— В разведку, гражданин начальник, несу 5 лампочек по 100 ватт, обещали 2 киловаттки, они нужны для прожекторов — заказал начальник лагеря.
— Собака, — зарычал Пират Матвеевич. Взлетела плетка и на лице у Прокопенко заалел багровый рубец, — разбазаривать лампочки!.. Марш в лагерь!
И до самого лагеря километра три, гнал бедного завхоза, подгоняя плеткой. Посадил в изолятор, а к утру Прокопенко, не выходя из изолятора, скончался.
— Загнал он его, сердце не выдержало, — рассказывал потом Минухин, работавший лекпомом.
Между прочим, начальник лагеря подтвердил — он заказал киловаттки…
Десятником стройгруппы на участке работал Иван Алексеевич Алексахин, здоровый тридцатилетний мужчина с ярким румянцем на щеках, мы с Николаем Крейцбергом смеялись — как у красной девицы! Шуринка он боялся пуще всего! Даже румянец сникал, когда тот его вызывал. А Шуринок, наоборот, благоволил к нему, — не то повлиял формуляр, не то просто по прихоти. Иван работал секретарем Подольского комсомола, а последний год перед арестом — личным секретарем Н. С. Хрущева, который занимал пост секретаря МК. И срок Алексахину дали по блату — 8 лет; мы интересовались — может, Никита «хлопотал» перед Ежовым? Алексахин частенько рассказывал, что Хрущев ни одного вопроса не решал самостоятельно, не посоветовавшись с генсеком. Труслив был и нерешителен.
А поди ж, набрался потом храбрости и разоблачил культ Сталина, за что ему честь и хвала!
Я продолжал работать в маркбюро, бегал по шахтам, замерял, а вечером Александр Максимович с желающими занимался, объяснял основы маркшейдерства.
Вассерман Моисей, педагог-математик, и я особенно приглянулись главному маркшейдеру, и уже зимой мы под его руководством делали сбойки шахт. Обслуживал я бригады Женьки Берзенкова, длинноногого двадцатилетнего и круглолицего паренька с хрипловатым голосом, Володьки Згоды, получившего срок за то, что с родителями жил на КВЖД, и бригаду Сигизмунда Пьясецкого, в прошлом директора совхоза. Контингент — в основном контрики, которые работали хорошо и пользовались в лагере и у начальства авторитетом. Женька, с ним я ближе всех сошелся, работал в колхозе конюхом, за плечами 6 классов, не поладил с бригадиром, в результате кляуза и 8 лет. Он смеялся:
— Моя антисоветская агитация — назвал колхозную кобылу нехорошим словом!
Надо отдать ему справедливость: он обладал организаторскими способностями, умел работать с людьми.
Пьясецкий, маленький ростом, с выпуклыми глазами, большеголовый, с луженой глоткой (прозвали мы его «пан Володиевский»), в годах — лет 40, осужден судом по ст. 58-7 на 25 лет!
Со всеми бригадирами я жил дружно, чем мог — помогал, чтобы ребята получили хорошие пайки.
Вольнонаемные, их можно назвать старыми колымчана-ми, акклиматизировались и относились к нам с уважением: поняли, какие мы враги, да и у многих из них среди родных и близких также прошел тайфун арестов. Максимов, Хаха-лев, Сигачев, Черпинский и много-много других вольняшек — с ними я жил и работал вплоть до освобождения, и только хорошие чувства и воспоминания сохранились о них в душе. Они не чурались нас, разговаривали, не стесняясь даже учиться, черпая от заключенных, старших годами и жизненным опытом.
К зиме 1940—1941 годов мастеров по замерам сократили, передав их функции мастерам-эксплуатационникам. Начальник участка М. И. Знобышев, москвич, предложил мне выбрать у него на участке работу. Жили мы дружно, я ему помогал выполнять план, короче говоря, тухтил, подписывая погонные шурфовки (работяги получали хорошие пайки). И не забыл об этом!
Каково же было его удивление, когда я попросился в кузницу молотобойцем!
—Хм, — промычал он, — журналист — и вдруг молотобоец!
— Гражданин начальник, до газеты я работал на заводе в кузнечном цеху, — пояснил я ему. И он согласился.
Зима суровая, я с ней уже знаком, а в кузнице тепло, да и работа несложная — заправлять ломы, кайла.
С окончанием промывочного сезона все переключаются на подготовку к новому сезону — вскрыша торфов, горноподготовительные работы.
На ГПР, в основном, тюрзаковцы. Их объекты — зумпфы, водосборники, отстойники, глубина везде 5-6 метров. В мерзлоте, в скальном грунте бурят вручную бурки, взрывают их, а грунт выбрасывают с несколькими перекидками. Стоит работяга, долбит ломом, — только искры летят. Замерз, из носа течет, руки в рваных рукавицах отмерзают, а он все долбит и долбит. В обед взрыв, бригаду ведут в лагерь. Там похлебают в холодной столовой баланду, пар валит — ничего не видно, — и опять в забой. До вечера вычистят грунт, забурят бурки и в лагерь. Так изо дня в день…
Заканчивался трудовой день, в кузницу зашел Знобы-шев, вручил мне рулетку и попросил замерять водосборник. Я спустился по лестнице, водосборник углубился метров на пять, сунул конец рулетки работяге, что копался внизу, и приступил к замеру. Слышу, кто-то за спиной зовет меня по имени: оглянулся — стоят три тюрзаковца, грязных, небритых, в рваных бушлатах. «Показалось», — решил я.
Повернулся и слышу явственно:
— Павлуша!
Быстро поворачиваюсь: на меня смотрит как-то странно изможденный старик, подпоясанный веревкой с неизменным котелком на боку.
Знобышев стоял наверху в своей излюбленной позе в желтом полушубке с поднятым воротником и с руками, засунутыми в карманы.
По годам мне ровесник, по комсомольской путевке приехал он на Колыму, вел себя с заключенными корректно, не помню, чтобы повышал голос, ругался. Ни с кем не сближался, даже с вольнонаемными, держался особняком. Поговаривали, что и у него кто-то посажен, насколько это правда — не знал никто.
— Какой странный старик, — подал сверху голос, обращаясь ко мне, Михаил Иванович.
Я еще раз посмотрел на старика и вылез из водосборника… А из головы не выходил доходяга: что-то знакомое виделось в его лице, но что — вспомнить не мог! Подсчитал, зашел в конторку к начальнику, и в этот момент вспомнил, кого напоминает мне старик!
— Гражданин начальник, вы знаете, тот доходный старик, что смотрел на меня — председатель райисполкома, где я работал. Его арестовали в июне, в первый заход.
Знобышев пожал плечами, помолчал, а потом спросил:
— А ты не ошибаешься?
— Нет, нет, я его узнал. Очень прошу, скажите конвою, чтобы отпустили его в кузницу. Ведь это рядом!
Начальник участка являлся хозяином не только на производстве, ему подчинялся и начальник лагеря, командир взвода, а значит, и конвоир.
— Хорошо, иди в кузницу, — он поднялся и ушел. Ивана Степановича я хорошо знал еще до Залучья — он на заводе возглавлял депутатскую группу, а я как член бюро комитета комсомола руководил производственным сектором и часто с ним встречался. Старый рабочий «Арсенала», чуть ли не участник событий пятого года, коммунист с 1917 года, Фокин долго был директором ФЗУ, вырастил не одну смену рабочих.
Его обычный костюм и на заводе, и в районе: косоворотка, пояс с кисточками, пиджак. Так одевались старые рабочие, помню, так же ходил и мой тесть, медник с завода «Красный выборжец», член партии с 1919 года.
Но что осталось от того Фокина! Хотя в годах, он был крепким мужчиной с румянцем… а теперь — слезящиеся глаза, седая щетина на впалых небритых щеках и фигура, подобная вопросительному знаку — согнутая, с опущенной головой. В общем с 1939 года питание было терпимое и даже иногда дневальные овсяную кашу выбрасывали на помойку. А тюрзаковцы голодали. Доведенные еще в тюрьме, где находились 3—4 года, не приспособленные в большинстве своем к физическому труду, пожилые, они редко выполняли норму — не хватало сил и умения — и поэтому питание было никудышное.
Знобышев выполнил свое слово, и Фокина пустили в кузницу.
Нерадостная произошла встреча, нерадостны были и воспоминания. Четыре года прошло с тех пор, как мы с Иваном Степановичем виделись и разговаривали на воле. Целых четыре года! Он рассказал вкратце, времени в обрез — заканчивался рабочий день, — как их: Мелюхова, Гаврилова, Широких и других допрашивали. Старались сколотить вредительскую группу, на манер старорусской, где всех почти расстреляли, во главе с секретарем РК Аполлоником, но ребята, несмотря на жестокости допроса, держались стойко. Сидели по одному в подвалах, залитых до половины водой, светили на них и ночью и днем тысячеваттными лампами — бесполезно! Пускались на провокации, говоря каждому в отдельности, что другие «сознались», подсаживали «уток»-провокаторов, но никто из арестованных не поддался.
— Мы знали, — говорил Фокин, — подпишем — значит, процесс и расстрел. Больше года мытарили, а в 1938 году судили за невыполнение плана хлебопоставок. Мелюхову влепили на полную катушку42, а мне 15 лет. После суда встретились в одной камере.
Покормил я Фокина, пора уходить, конвой не раз наведывался. И больше я Фокина не видел: через несколько дней из зоны отправили на этап, может, Ивана Степановича отчислили, а может, попал в стационар и, не выдержав, «досрочно освободился» — умер.
Подошла весна 1941 года, дружная, веселая, с большой водой. Я покинул кузницу, принял бригаду, работали на промывочном приборе. Техники еще не хватало, основная техника — тачка, кайло, лом и лопата. Ребята хорошие, вкалывали от души, за что получали дополнительное питание и пайку 1250 граммов.
С материком наладилась связь, и каждый ждал изменений к лучшему — родные и близкие хлопотали и обнадеживали, может, для нашего успокоения, а может, и сами верили. Писала мне и жена: «Была в Большом доме (на Литейном), следователь открыл дело и удивился — там ничего нет, только ордер на арест! Жди, надейся, скоро встретимся — обещали пересмотр!»
И грянула война! О ней узнали не сразу — поползли слухи от дневальных, что работали на вольном стане, от вольных. Заметили — исчезли газеты, бесконвойным велели вечером приходить в лагерь.
нервное напряжение. Говорили, шептали — война! Слухи росли, крепли. Мне попался обрывок газеты — дал на курево начальник прибора Соколов. Вверху газеты гриф: прочти и уничтожь! Несколько строчек Информбюро! С ужасом узнал, что большая часть Белоруссии, Украины уже под немцем.
Наступил август, нам о войне — ни слова, увидят у з/к газету — изолятор. Но все равно уже узнали, что Гитлер неожиданно напал и вторгся на территорию СССР. Вспомнил я Рылова и его предсказания…
В сентябре отменили дополнительный паек, посылки, рабочий день увеличили: 10 часов в забое по добыче золота, 2 на ГПР и 2 — заготовка дров для кухни и бараков. Промывочный сезон затянулся, начались морозы, приборы закрыли и перешли на лотошную промывку.
Без плана в лагерь не пускали: на вахте сидело начальство и каждого лотошника проверяли, сколько намыл, если мало — обратно в забой иди домывай. Получалось — вечером без приварка чуть ли не всю ночь. Кто мыл, кто сидел у костра голодный и холодный. Опять доходяги, и спутник доходяги — произвол. Развод без последнего, избиения слабых. Появились самострелы, саморубы. Утром частенько наблюдалась такая картина: слышится крик вахтера:
— А ну бросай, кому говорю… Держи!..
Из лагеря бежит заключенный, большей частью из доходяг, в руках что-то зажал, следом вьется струйка дыма, а за ним вахтер и орет вовсю! Встречные шарахаются… раздается взрыв, в воздух летят куски мяса, пальцы, человек падает. Вместо пальцев торчат обрубки, кровь льется и тут же на морозе замерзает и свертывается. Это самострел: подобрав в забое или украв капсюль со шнуром, он уродует себя — делается инвалидом, значит, освободился, но какой страшной ценой!
Утром до развода вахтеры обыскивают в лагере все укромные места, особенно уборные, вылавливая самострелов. Да разве всех приметишь?
С покалеченной рукой их без всякой медицинской помощи сажают в изолятор, оформляют дело и отдают под суд. За это — расстрел!.. Но и такая мера не помогала. Не уменьшилось и количество членовредителей.
А саморубы на работе использовали топоры и отрубали пальцы. Отрубит и идет к конвоиру, пальцы несет в руке. Пока не придет разводящий, стоит в стороне, танцуя от боли и холода.
Да! Холод и голод не мать родная — на все пойдешь от отчаяния!
В ноябре пошел слушок по лагерю — из Москвы приехала комиссия. Действительно — пришли с работы, поели, и тут всех выгнали на построение. Вышел военный и обратился с речью. Говорил хорошо и дельно, вселял в наши души надежду.
Вкратце речь сводилась к тому, что Гитлер развязал войну и весь советский народ, независимо от национальности и веры (!), встал на защиту Родины.
— И вы, временно изолированные, — сказал он, — как и настоящие советские люди, должны помочь в этой войне! Самоотверженным трудом вы крепите фронт: каждый грамм добытого золота — удар по фашизму, помощь Красной Армии!
Так он закончил свою речь.
Представитель Москвы возмутился, узнав, что газет нам не дают, за чтение сажают в изолятор. И газеты стали ежедневно выдавать.
На какой-то период режим ослаб, обращение улучшилось, ввели поощрение продуктами за сверхплановый намыв золота.
Зима выпала трудная. Морозы достигали 50—60 градусов. Но работали с огоньком и лотошники, и на вскрыше, и в шахтах по добыче песков. Как ни странно, вернее, вполне закономерное явление: самострелы и саморубы — все были выходцы из «друзей народа», а враги народа ишачили из последних сил, помогая своим трудом в борьбе с Гитлером.
К середине зимы питание ухудшилось, война давала себя знать и на Колыме. Поджимал режим, удлинялся рабочий день — с темноты до темноты, за 16 часов, включая ГПР и заготовку дров. В лагерь повадился «кум» — так величали уполномоченного НКВД, — вызывал на собеседование то одного, то другого, интересуясь настроением среди заключенных. Многим предлагали сотрудничать — попросту говоря, «дуть» на товарищей. И были такие, что за миску баланды соглашались. Их опасались, но разве узнаешь, кто «сексот»!
По счету четвертая колымская зима. Выжить тяжело. Для этого необходима не только физическая закалка, но и моральное состояние устойчивое. Много говорили о войне, о положении на фронте, с опаской, с оглядкой. Вспоминали 1937—1938 годы, когда обезглавили армию, уничтожив ее командный состав. В 1940 году с Колымы и из других лагерей многих военных увезли на освобождение, но это капля по сравнению с расстрелянными! Со мной в лагере находился Василий Алмазов, главный ветеринарный врач дивизии Рокоссовского, так он рассказывал, что у них подчистили комсостав вплоть до комбата. И так по всей армии.
Весна 1942 года подошла незаметно, но веселого было мало. Одно время поговаривали, что будут на фронт брать, и каждый думал: лучше погибнуть с оружием в руках, защищая Родину, чем доходить здесь.
Началась промывка — план напряженный — золото нужно для закупки продуктов и оружия у союзников, нередко бригаду после ужина гнали опять на работу. Золото, золото! Об этом кричали плакаты, твердило начальство, знали мы, что оно необходимо для победы.
В июне, после отбоя, часов в 11, подняли весь лагерь и под конвоем повели в забой. На вахте во время развода присутствовало все руководство во главе с Шуринком: по его приказу подняли и вывели на работу заключенных. Недовыполнили дневной план! Инициатива не была подкреплена разумными действиями — всю массу согнали на один прибор, забои не осветили, на одну тачку — 4—5 работяг, в общем, толчея ужасная, а толку — чуть. В нормальный день прибор обслуживала моя бригада в 60 человек, ясно, что 350—400 человек ночью сработали не лучшим образом. В темноте тачки вместе с работягами падали с трапов, наезжая друг на друга, как назло, пошел дождь, и неразбериха увеличилась. Меня как черт дернул — в общей суматохе я возьми и крикни:
— Хлопцы, поднажмем, дадим больше металла!
А сзади, я не заметил их, стояли Шуринок, кум и остальное начальство. Немного погодя последовала команда прекратить работу и отправить всех в лагерь на «отдых». Утром не выспавшихся, усталых, подняли, построили и зачитали приказ:
— За невыполнение плана по намыву металла начальника прибора т. Соколова отчислить с Дальстроя с выездом на материк, бригадира з/к Галицкого снять и отправить в штрафную.
Так Шуринок отметил мое выступление43.
Почти все лето 1942 года я находился в зоне тюрзаков-цев на «Линковом». Ежедневно нашу бригаду под усиленным контролем с собаками не водили, а гоняли через сопку за 6 километров на работу. Тачками загружали «шлендик» (прибор Шлендикова — передвижной) на «Скрытом». Те же тачки, такой же прибор стоял в забое неподалеку от лагеря, но раз штрафники, значит, надо гонять, выматывать. В зону приходили последними, затемно и не пустые — нагруженные дровами. Большинство дошло, но я не сдавался. Единственно, что мучило — нарыв на пятке, который я натер сапогом, и ходьба 6 километров туда и столько же обратно очень изнуряла.
Штрафником оказался и профессор Малинский. Пристроили его в стационар не то санитаром, не то дежурным врачом. Перед началом промывки по приискам разъезжало большое начальство, к нам заехал начальник УСВИТЛа Драпкин. С целой свитой он посетил стационар, где, на свою беду, дежурил Малинский. Доложил он высокому гостю, что де заключенный Малинский находится на дежурстве, а Драп -кину не понравился рапорт, и поступил приказ:
— Отправить в штрафную!
В стационаре Малинский приносил пользу, а в забое от него, что от козла молока. Маленький, старый человек, больше пяти тачек в день он не освоил.
Невеселое житье на штрафняке продолжалось и, казалось, помощи ждать неоткуда. Друзья были в другом лагпункте, некоторых отправили на прииск им. Фрунзе на новый участок. Выручил Дмитрий Михайлович Иванов: его из маркшейдеров перевели начальником участка «Линковый», и он у Шуринка попросил назначить меня завхозом. Пират Матвеевич выругался, но просьбу удовлетворил: так рассказывал Иванов.
Вызвал меня Дмитрий Михайлович и сказал, что завтра к разводу надо на дальнем разрезе поставить прибор Шлен-дикова.
— Свяжись с Алексахиным, чтобы плотники сделали эстакаду, — добавил он.
Утром только ударили в лагере рельс-подъем, я вскочил и направился к Ивану, жили мы за зоной в одном помещении, а мне навстречу кучер начальника прииска:
— Тебя вызывает Шуринок в контору участка.
Я быстро поднялся к конторе. В середине комнаты на стуле сидел Шуринок и нервно бил плеткой по сапогам. Я поздоровался и остановился перед ним. Как всегда глядя вниз и похлопывая плеткой, он спросил:
— Какое задание ты получил от Иванова?
Я пояснил, что к разводу необходимо установить «шлен-дик». Он молча вынул карманные часы и протянул мне — я с ужасом увидел: стрелки показывали 8 часов!
«Как же так, — пронеслось в голове, — ведь только ударил подъем!»
А на меня обрушились ругательства:
— Собака, я тебя загоню куда Макар телят не гонял, вырвали тебя, мерзавца, со штрафной, а ты работать не хочешь!
И пошел, и пошел! Я стоял и молчал, знал — перебивать бесполезно, пусть выскажется. Минут 10 поливал он меня, потом встал и сказал:
— Через час приду в забой, не будет стоять «шлендик», сгною тебя и Алексахина! Иди!
Бегом к Ивану, рассказал разговор с Пират Матвеевичем, он, бедняга, даже побледнел. Быстро собрал плотников, и мы, пригнувшись, чтобы из конторы нас не увидели, по разрезной канаве припустились что есть духу в дальний забой. Там никого не было. Начальник прииска перевел часы, чтобы поиздеваться и нагнать страху. К приходу развода «шлендик» стоял на месте и были готовы трапы.
Приехал на лошади Шуринок. Я шмыгнул за будку. Иван же не успел, и он подозвал его.
— А где Галицкий? — спросил он. И не дожидаясь ответа, продолжал: — На этот раз я вас прощаю (!), трое суток изолятора после работы! — повернулся и уехал.
Мы с Иваном, закончив рабочий день, шли отдыхать в изолятор.
Шуринок на всю оставшуюся жизнь наградил меня травматическим радикулитом.
Всю зиму 1939 года вскрывали пески золотоносного слоя при помощи саней и коробов: делали ледяную дорогу и по ней 2 человека легко гнали сани с коробом в полкуба. Вскрыли площадь шириной в 100 м и длиной километра 4. А весной дня три-четыре шли непрерывные дожди, вода скопилась в распадах и за полчаса, размыв плотины, затопила всю площадь и залила. Весь труд пропал. Вскрышу делали по новой. В забоях отрывали тачки, моторы, разное оборудование.
Как-то приехал Шуринок. Случилось, что в 1942 году работяги отрыли целый штабель узкоколейных рельсов. Подозвал он меня и, ткнув плеткой в сторону показавшихся рельсов, сказал:
— Что же ты, завхоз, мышей не ловишь, оборудования не хватает, а у тебя рельсы валяются. Немедленно возьми работяг и вытащи их!
Приказ есть приказ, тем более, что я чувствовал антипатию к себе, собрал ребят и давай тужиться: раз, два, взяли! А рельса наполовину в земле и спружинила; что-то хрустнуло в пояснице, и я упал, как подкошенный. С тех давних пор и мучаюсь радикулитом… Много еще можно вспомнить историй, характеризующих начальника прииска и его стиль работы — любой ценой, любыми средствами, не считаясь ни с кем и ни с чем — лишь бы выполнить план… В 1953 году ему присвоили звание Героя Социалистического Труда. Герой на костях и жизнях тысяч заключенных!
Тяжело приходилось, но все же я был доволен — жил за зоной, общался с вольнонаемными, доставал лишний кусок хлеба. Но «ничто не вечно под луной». На фронтах положение ухудшилось, то же происходило в лагере; усиливали режим, особенно в отношении контриков.
«Кумом» в лагере был Романов, внешним видом напоминавший «фрица»: высокий, светлый, почти рыжий, с холодным взглядом светлых глаз.
Прибежал ко мне дневальный начальника и сказал:
— Тебя срочно вызывает Романов!
Прихожу. Он вежливо пригласил сесть, начал расспрашивать, как работаю, с кем встречаюсь.
— Вы, — говорил он, — вращаетесь среди вольнонаемных, они к Вам относятся как к культурному образованному человеку — хорошо и с симпатией. Да и в лагере Вы пользуетесь уважением.
Я слушал его и не мог понять, к чему эти дифирамбы, но последние слова все разъяснили:
— Буду изредка Вас вызывать и беседовать. Меня по роду всей работы интересует настроение как в лагере, так и среди вольного состава.
Не преминул упомянуть, что по моей статье полагается не вольное хождение, а режимная зона, тачка да кайло.
— Но пока, — он подчеркнул, — пока это допустимо. А дальнейшее зависит от Вас, — напутствовал Романов на прощание.
Ушел я от него расстроенный, с предчувствием, что надо мной опять сгущаются тучи. Разговор состоялся в сентябре, а в октябре вызвал он меня опять.
Начал беседу, как он называл, собеседование — на ласковых и учтивых тонах, но постепенно стиль менялся, зазвучал металл в голосе и… даже застучал кулаком по столу: что-то напоминало в нем моего первого крестного — Позднякова: не только манера разговаривать, но и позы, принимаемые им, сходство определенно замечалось.
Я ему объяснил, что обрадовать его ничем не могу, так как с вольными особенно не наговоришься, — осторожничают, а в лагере так устают, что не до разговоров.
— Вызову еще раз, — грозно сказал Романов, — придешь с таким результатом — пеняй на себя. А я найду покладистей на твою работу!
Обо всем пришлось рассказать Дмитрию Михайловичу. Он возмутился и сказал, что доложит начальнику прииска.
Результат оказался плачевный: в декабре меня водворили в зону на общие работы.
В начале 1943 года, простудившись, я заболел, и на несколько дней меня освободили от работы. Прошел основной развод, потом дополнительный, когда вылавливали лодырей и доходяг из-под коек, из уборных, сушилок — изо всех
укромных уголков и водворяли в забой. В бараке остались освобожденные, ночные да дневальные. Их было двое — мой друг Петр Дубошин и Петров, уже в летах, но здоровый, упитанный. Был бригадиром, потом устроился дневальным. Статья бытовая, держался этаким простецким мужичком. Я знал его недавно и ничего плохого не замечал. Не знал, что «кумом» он давно завербован и дует…
Сидим на нижних нарах, разговаривая о том, о сем и, конечно, о войне. Я и высказал мнение, что неуспехи вполне объяснимы: результат необоснованных репрессий и уничтожение командного состава Армии, при этом назвал фамилии Тухачевского, Уборевича, Блюхера и др.
Поговорили, обсудили и разошлись…
В феврале прихожу с работы, — меня встречает взволнованный Петр и рассказывает, что его вызывал Романов, расспрашивал обо мне, вспоминал тот разговор:
— Смотри, Павлуша, как бы худо не было. Не к добру эти собеседования!
Время шло. Еще один товарищ сказал:
— Тобой интересуется «кум». — Я понял — быть беде! После работы, не заходя в лагерь, бригаду повели в баню — через каждые 10 дней нас обязательно мыли с прожаркой белья и постелей.
Недалеко от зоны, на берегу ручья, стояла избушка на курьих ножках — баня. У входа в предбанник, где температура близкая к нулевой, здесь раздеваемся, отдаем все в дезкамеру, получаем кусочек мыла и заходим в баню. Довольно большое помещение с обледенелыми стенами, со сплошной лавкой вдоль стен. У входа две громадные бочки, наполненные колотым льдом, рядом бак, где вода парит и булькает. Банщик, здоровый детина, похожий на вышибалу, наливает два черпака горячей воды — пять литров — ее разбавляют по своему усмотрению, если банщик смилостивится, то нальет еще, что редко бывает. В бане тесновато, в воздухе холодный пар, на полу от выливаемой воды шишки и наледи. И все же мыться ходили с удовольствием! Посвежевшие, шли в лагерь. Предвкушая, как получим пайки (в банный день пайки выдавали авансом — вечером), поедим горячей баланды и отдохнем.
Вахтер вышел с вахты, пересчитал всех и, обращаясь ко мне, сказал:
— Ты, мужик, отойди в сторону!
Пропустив бригаду в лагерь, он объявил мне, что отведет меня в изолятор.
— За что, у меня нет нарушений.
— Я выполняю приказ, — пояснил он и не стал больше разговаривать.
Из бани мокрого — вытираемся своим же бельем — он повел меня в изолятор и посадил в камеру… Прошуршали шаги дежурного, все затихло, и я остался один в темном изоляторе.
Изолятор! Особенно в зимнюю пору, когда мороз на дворе 55—60 градусов! Позже, в 45-м, да и раньше, в 42-м, Шуринок отправлял нас на отдых после работы, но это было летом!
Внутри изолятора: наружная дверь с большим замком, внутри коридор, где стоит печь; она топится круглые сутки — когда ни взглянешь, все из трубы валит дым. Объясняется просто: в бочку подбрасывают старую телогрейку, брюки ватные, они тлеют и нещадно дымят, но кто ни посмотрит — дым идет, значит, изолятор топится! В коридоре две двери: прямо в одиночную камеру, вправо в общую камеру. Двери железные из толстых прутьев.
Меня заперли в одиночку. Нары из жердей и больше ничего. Печь в коридоре в пяти метрах дымит; темно, если не считать отблески тлеющей ваты. Холод неимоверный, кажется, что спишь раздетый — бушлат пропитался холодом, ватные брюки тоже, а на ногах чуни из ваты. Зона освещена, и сквозь щели между бревнами стен свет проникает в одиночку вместе с холодным воздухом.
Мелькали разные мысли, вспоминались слова Дубоши-на и других ребят, и, восстанавливая последние события, я понял — меня посадил «кум». Ночь тянулась как год, пробовал согреться — бесполезно, и всю ночь топтался, чтобы не замерзнуть. Ударил подъем, забегали по лагерю дневальные, проснулись работяги. Развод… а за мной никто не идет — забыли!
Показался дежурный, принес пропитание: 300 грамм хлеба и стакан чаю!
В 9 утра изолятор открылся, и меня повели в кабинет начальника лагеря. Точно, мой прогноз оправдался: за столом сидел Романов. Предъявил ордер на арест (как будто я не арестованный) и статью 58-10 часть 2-я — агитация в военное время.
И начался допрос. Вопрос — ответ! Следствие шло знакомым путем: протокол допроса, свидетельские показания, очные ставки. Главный свидетель — Петров! Я не отрицал сказанных слов, к чему? От срока не уйти!
Романов приезжал не каждый день, и волынка тянулась долго, около двух недель. Раза два меня водили на прииск «Скрытый», за 10 километров вкруговую по заснеженной долине в трескучий мороз по колено в снегу. Шел, спотыкаясь, ни о чем не думая, ничего не сознавая. Измотал меня изолятор с невыносимым холодом и голодом и перспектива нового срока. Силы не только физические, но и духовные иссякли. Ничего утешительного впереди. Конец надвигался неумолимо. Терпение истощилось, и я решил обморозиться: может переведут из изолятора. Снял бурки и всю ночь просидел на нарах в каком-то забытьи, но нервное возбуждение настолько было сильнее, что мороз не взял.
Среди дежурных один татарин был известен заключенным тем, что не ругался, не придирался, обращался по-человечески, называя всех мужиками. Когда он дежурил, я обратился к нему, что нет больше сил терпеть голод и особенно холод.
— Переведите меня, гражданин дежурный, — умолял я его. — Не могу больше.
— Не могу — уполномоченный должен приехать, — и ушел. Уходя, посмотрел на меня с сочувствием. А я грязный, две недели не умывался, со щетиной на исхудалом лице. Наступил вечер. Никто меня не вызывал. Лагерь затихал. Огни вокруг зоны ярко светились, казалось, что холод становится еще злее. Я разделся догола, снял рубашку и кальсоны, снова оделся. Из нижнего белья, лихорадочно дрожа, изготовил веревки. Лучше смерть, чем эти муки. Мысль покончить с собой твердо засела в мозгу!
Осталось немного: смена дежурных — и ночь в моем распоряжении. Последняя ночь. Смотрю в щель в стене, наблюдаю за дежурными: они ходят из барака в барак, вышли из последнего и направились к изолятору. Заскрипела входная дверь, открыли одиночку.
Я, свернувшись, лежал на нарах, веревку спрятал вниз.
— Вставай, мужик, пойдем со мной!
И повел меня в сторону санчасти. Пропустил вперед и сказал, обращаясь к лекпому:
— Пусть переспит у тебя в санчасти, видишь, совсем замерз и не в себе мужик!
Второе рождение! Еще полчаса, и с жизнью было бы покончено! Но, видимо, не суждено было мне умереть тогда. Спасибо тебе, человек, спасибо, гражданин дежурный, за доброту и отзывчивость!
Лекпом дал мне телогрейку, и за две недели с небольшим первый раз я заснул в тепле. Три дня, целых три дня отдыхал в санчасти — лишь перед приездом уполномоченного отвели меня в изолятор. А вечером опять в медпункт!
Романов приехал, дал расписаться в окончании следствия, а через три дня суд — ревтрибунал войск НКВД при Дальстрое. По статье 58-10, часть 2 «за сожаления о врагах народа Тухачевском, Уборевиче и др. приговорить Галицкого П. К. к 10 годам ИТЛ и п/прав 5 лет. С поглощением старого срока». Это значит, что с 3 марта 1943 года мне надо отбыть 10 лет!
После суда я превратился в настоящего контрика — не тройка заочно, а ревтрибунал влепил десятку! Теперь нечего думать ни о реабилитации, ни об амнистии!..
Привезли в лагерь. Ребята встретили, посочувствовали. В ночь — на работу, мыть золото в шурфах. Поручили мне подкладывать дрова под зумпф, чтобы вода не остывала при промывке песков — на большее я не годился. Лучший добытчик золота аварец Даулетов относился ко мне хорошо. На воле — учитель, он говорил «учител» — в одном из горных районов, очень своеобразный человек. Высокий, широкоплечий и в то же время стройный, большие блестящие глаза, густые брови, с горбинкой орлиный нос — настоящий горец времен Шамиля! У него и речитатив гортанный, как клекот орла! По-русски говорил хорошо, но с акцентом. Много и часто вспоминал аул в горах, обычаи и с гордостью говорил:
— Я потомок Шамиля!
Может, поэтому и попал на Колыму. Всегда спокойный, он не переживал:
— Зачем пэрэживат, друг! — говорил он, — десят лет пройдет, вернусь, учителем нэ дадут работать — нэ надо! Чабан — виноград и барашки, хватыт!
Ему присылали посылки, пожалуй, больше, чем кому-либо, а какие! Запеченный в кукурузной муке овечий курдюк — во рту тает! Молодец, сочувствовал мне, помогал в работе, делился едой. С благодарностью вспоминая о нем, я составил мнение о небольшом, но гордом и великодушном народе.
Аварцу «везло» на золото. Не было случая, чтобы Дау-летов не намыл нормы (у него всегда оставалась заначка на черный день).
До 10 мая бригада мыла золото ночью. Днем спали. Я на работе не уставал и потому подрабатывал на кухне — пилил дрова, за что получал лишнюю миску баланды, иногда и кашу.
К открытию сезона промывки со «Скрытого» много зеков ушло на этап: обнаружили богатое золото на участке имени Фрунзе. Мне никак не удавалось вырваться, не пропускал Романов. Он почти три года был моим не ангелом-хранителем, а злым демоном, не разрешал мне нигде работать, кроме забоя! Уехал он в отпуск, и нарядчик включил меня в список на этап.
Перед отъездом я встретил Козловского. Ленинградец, в 1937 году он освободился по бытовой статье, доехал до Магадана, а там его арестовали и дали срок 10 лет, СВЭ. И обратно на прииск. Парень грамотный, работал бригадиром. Приехал к нам на участок к ЗГПУ полковник Нагорнов44. Подошел к шурфу, а там Боб Козловский кайлом по жиле — золото крупное, самородки так и летят!
Спустился Нагорнов в шурф, сам поковырял золотишко, довольный, что такая богатая жила.
— Молодец, — заикаясь, сказал он и похлопал Козловского, — какая статья?
Тот, не задумываясь, и брякнул:
— Известно какая, гаранинская!
В те времена, как дали Бобу срок, Гаранин вовсю свирепствовал и в Магадане, и на приисках.
— Мерзавец, — побагровел полковник, — Гаранин на фронте кровь проливает. Шесть месяцев штрафной! — и вылез из шурфа!45
А Козловского тут же отправили на штрафняк. Там хватил горя, доплыл окончательно.
Для справки: когда Гаранина убрали за произвол, то пустили слух, что под именем Гаранина «работал» японский шпион, он де и расстреливал невинных людей. Кому хочешь, тому и верь!
На «Скрытом» остался один Крейцберг, он работал старшим энергетиком прииска, его я редко видел. Петр Дубошин умер от дизентерии.
Итак, новый прииск имени Фрунзе. Размещался он в знаменитой долине Чай-Урья в 15 километрах пути от Су-сумана. В 1940 году эту долину окрестили Долиной смерти, столько полегло в ней заключенных.
Встретил я много знакомых, на душе легче, а чувство голода осталось.
Работали в шахте: ночью подавали пески на-гора, а днем они таяли и их промывали. Бригадир Миша Дедерер, контрик, работал какой-то шишкой в Республике немцев Поволжья, по блату поставил меня на отвал: на козлах высотой четыре метра положены рельсы, скрепленные шпалами, длина эстакады метров 20. По эстакаде вручную надо катить нагруженную коппелевскую вагонетку, постепенно засыпая, чтобы к утру внизу был отвал. От копра, где разгружается СКИП — подъемник шахты, вагонка катится сама, успевай удержать тормозом — палкой, а обратно надо поднатужиться и толкать вагонку к копру. 2—3 часа я ничего не делал — скип разгружался напрямую, а я лопатой подравнивал и подчищал рельсы… Потом становилось туговато — силенок мало, тяжело опрокидывать вагонетку. Вниз торможу палкой, стоя на раме, потом раскачиваю кузов туда-сюда и, натуживаясь, опрокидываю.
В мае ночи светлые с небольшим морозцем. На отвале один. Внизу, рядом, тарахтит компрессор, вдалеке, метров за 50, у костра сидит и дремлет конвоир.
Раскачивая очередную вагонетку, я опрокинул кузов и, о беда, правая рука попала между кронштейном и кузовом! Что делать? С рамы не слезть, не дает зажатая рука, кричать — никто не услышит! Я на вагонетке стою в конце эстакады, руку никак не освободить. А скип один за другим поднимается из шахты и гора перед копром растет — вот-вот грунт посыплется в шахту, в ствол. Наконец-то конвоир обратил внимание, что вагонетка стоит неподвижно в конце эстакады и вызвал с шахты бригадира.
Руку освободили, он так опухла, что не помещалась в рукавицу. В лагере дали освобождение на три дня. Целых три дня не ходить на работу — это же красотища! Черт с ней, с рукой, поболит и ладно, зато спи, отдыхай!
Прошли, пролетели три дня, опухоль с руки не спала, но «лепило» слушать ничего не хотел — у него лимит, а больных много. На мое счастье, с прииска приехал врач Минухин, од-ноделец Малинского, осмотрел мою руку и отругал лекпома, а мне дал освобождение на две недели.
Спасибо ему, за это время я немного окреп. Хотя рука и болела, ходил потихоньку на кухню подрабатывать.
В июне бригада попала на прибор в забой — тачка, кайло, лопата с утра дотемна. Норма — 150 тачек вывезти к прибору. Не выполнил — конвой меняется, кто норму сдал, уходит в лагерь, а остальные работают до выполнения, то есть далеко за полночь. Усталые, еле волоча ноги, возвращались в лагерь, где, похлебав баланды, валились на нары. Только заснешь — подъем! И опять в забой до полуночи. Изо дня в день, месяцы!.. Доходиловка страшная, дошел и я! Состояние на грани с животным — ни о чем не думается: только как бы пожрать, справиться с работой, отдохнуть. Про таких, как я, говорили, что мы жильцы до «белых мух», — снег пойдет, и нам конец. Сил сопротивляться не было. Иногда мелькнет — выжить, выжить во что бы то ни стало! Но как?
Сел я на тачку и загрустил. А мимо проползали измученные зекашки: тачка за тачкой двигалась к бункеру промывочного прибора.
Тощий пожилой работяга промелькнул перед глазами. Я поразился, с какой скоростью он гнал свою «кормилицу».
Потом пригляделся и улыбнулся — у него тачка наполовину была срублена!
Идея! Быстро нашел плотника, взял топор и, срубив верх тачки, сделал ее по габаритам вполне подходящей для своего физического состояния!
«Теперь запросто я завтра выполню норму, отвезу на прибор 150 тачек!»
Утром я не обнаружил в забое свое «изобретение». Даже мороз пошел по коже от волнения! Глянул в сторону и увидел, как здоровенный рыжий парень лихо гонит по трапу мою тачку. «Стой! — закричал я. — Это моя тачка!» Он остановился, смерил меня презрительным взглядом и спокойно ответил: «Была твоя, а теперь — моя». Толкнув слегка меня в грудь, продолжал свой путь.
Его толчок сбил меня с ног, настолько я был слаб. В ярости вскочив, вцепился в рыжего. Он чуть шевельнул плечом, и опять я на земле. Не помня себя, озлобленный, схватил кайло и набросился на обидчика. Он глянул в мою сторону и, увидев мое обезумевшее лицо, бросил тачку и с криками: «Караул! Убивают!», помчался к конвоиру.
Я отдышался, взял тачку и, как ни в чем не бывало, погнал ее к бункеру. Справедливость восторжествовала!!!
Но на этом скандал не закончился: за драку в забое (рапорт конвоира) меня посадили на штрафной паек — 300 грамм хлеба, один раз приварок — на 3 дня!
На следующий день, придя в забой, работать не стал, молча сидел на тачке. Бригадир, на воле министр труда республики немцев Поволжья, Дедерер подошел ко мне, и я ему объяснил: работать не буду, все равно получу 100 грамм!
Подумав, он ответил: «Ты прав. Отменить приказ я не могу, но тебе обещаю, получишь полную пайку», — и усмехнувшись, добавил: «Молодец, выживешь, раз с рыжим справился».
Обстановка в лагере и в забое не предвещала ничего хорошего.
Летом световой день длинный-предлинный, особенно на Севере. 12 часов в забое с тачкой и кайлом неразлучно, потом два часа на ГПР, и после бригаду ведут в тайгу за дровами для лагеря. Уплотненный день, ничего не скажешь!
Идем усталые, еле передвигая ноги, но мечтаем, как вместе со сбором дров пощипаем и ягод! Как мало надо голодному человеку!
Нашу бригаду конвоировал высокий и, я бы сказал, благодушный татарин. Больше молчал, не ругался, не кричал «быстро, быстро» и даже разрешал попастись на ягодах.
Но в этот раз он вывел бригаду из забоя, остановил строй и сказал:
— За дровами ходить по десятке, дрова бери, ягоду не ешь! Кто нагнется за ягода — стрелять буду без предупреждения!
Оказывается какая-то сволочь из нашего брата заключенного, чтобы выслужиться, накляузничала командиру взвода, что конвоир разрешает собирать ягоды, а это запрещалось категорически! Конвоиру влепили трое суток губы, понятно, он обиделся.
Пошла первая десятка, мы стоим, конвоир взвел курок. Вторая… Время идет медленно, нудно и тревожно. Раньше за это время и ягоды бы поели, и дров заготовили, да и в лагерь пошли бы раньше! Конвоир стоял в стороне с насупленным лицом и следил за сборщиками. В третьей десятке один работяга, ломая дрова, нагнулся за ягодой — не выдержал, соблазнился, надеясь — авось, не заметит конвоир. Раздался выстрел, человек упал.
— Ложись, — заорал нам конвоир, а сам дал несколько выстрелов вверх!
Кто где стоял — на кочке возле болота, в грязи — плюхнулись, втиснулись в землю. Бледный, страшный конвоир подбежал к раненому, беспрерывно стреляя, поднял его, скомандовал нам:
— Поднимайся, бегом в лагерь!
Впереди, прижимая подстреленную руку, бежал подранок, за ним неслись мы, боясь отстать, боясь оглянуться на конвоира, который неистово кричал:
— Быстрей, быстрей, — и все время стрелял вверх! Километра три или четыре мы, доходяги, покрыли со
спринтерской резвостью. На полпути нас встретили бойцы с собаками и винтовками. Их подняли по тревоге, услышав выстрелы.
Вахта. Первым подбежал раненый, закачался из стороны в сторону и упал. Подбежали и мы, и увидели, как под ним натекает лужа крови. Появились носилки, и его унесли. А нас, бледных от бега и страха, пропустили в лагерь на отдых…
На следующий день утром подъем, развод, забой, вечером опять в лес за дровами, но ягоды уже никто не помышлял собирать…
А через месяц с небольшим привезли подраненного работягу в лагерь. Худой, вместо правой руки болтался пустой рукав, но, как ни странно, вид у него был не унылый, а наоборот — радостный, да он не жалел потерянной руки, а радовался такому исходу — теперь в забой его не погонят, он будет кантоваться в лагере, значит, избавился от каторжного труда и, конечно, избавился от голода!
Завидовали ему многие!
К нам на участок приехал новый начальник, Михайлов, горный техник, учился в Ленинграде, хорошо знал меня по «Скрытому», когда я еще был в норме. Частенько мы с ним беседовали о Ленинграде.
Как-то вечером вели нас с работы. Возле вахты проверка. Измученных изнурительным трудом проверяли, пересчитывали по нескольку раз в день, били по мозгам, чтобы чувствовали, что мы уже не принадлежим к категории, именуемой люди — один рабочий скот!
Знало и начальство, знали и заключенные, что с Колымы не уйдешь, только на тот свет можно, а все равно считали, считали и считали…
На вахте сидел начальник участка. Увидел меня и поразился:
— Что с тобой случилось, прошлый год ты нормально выглядел, как и что произошло? — посыпались его вопросы.
Я ему рассказал о Романове, о новом сроке…
Утром меня расконвоировали и направили работать в ГРБ (геолого-разведочное бюро), опробовать добытые с шахты пески. С напарником Михаилом Ткаченко, старателем по воле, усердно брали пробы, промывали целый день лоток за лотком. Обстановка способствовала хорошему настроению: никто не подгоняет, никто не охраняет — сам себе хозяин.
Вечером часть намытого золота Ткаченко относил заведующему конбазой: как и все вольные, он имел план сдачи золота и, как и все, выменивал у з/к.
На конбазу из пекарни отправляли мешки из-под муки, где их вытряхивали для подкормки лошадей. Отходы пополам с мешковиной мы получали за золото. У себя в будке устраивали пир! Отходы муки высыпали в воду, нитки, мешковина, всплывали, а из остатков варили «затируху». Вкусней пищи никогда не ел! Лучше любых пирожных. За раз съедали по два котелка. Я окреп, все пережитое казалось кошмарным сном!
В сентябре закончился промывочный сезон, закончилась и моя работа в ГРБ. Меня перевели на шахту горным мастером.
Окреп я физически, окреп и духом. Появился интерес к тому, что делается на фронте, и мысли о семье, о детях…
В компрессионной работал Илья Мясников, коренной ленинградец, на воле старший лейтенант, танкист. Налажу работу в шахте — и к нему в компрессорную. По его совету послал в Ленинград письмо с запросом о семье, получил ответ, что в 1942 году все эвакуированы. Куда? Неизвестно.
Это было в конце 1943 года, начало 1944. После прорыва блокады еще раз послал запрос в паспортный стол. Илья говорил:
— Знаешь, я получил сообщение, что сестра Ольга и семья умерли, а из Свердловска старшая сестра сообщила — Ольга и все живы и находятся в Ленинграде. Давай напишем ей, пусть сходит по твоему адресу.
Так и сделали. Через три месяца получил я сообщение из адресного стола и телеграмму от жены — у нее была сестра Ильи. Так нашел я родных, и до конца срока наша связь уже не прерывалась.
Жена писала, что в эвакуации они жили в Башкирии. Много воды утекло за эти годы, много родных и друзей больше не придется увидеть. Брат Валя погиб при взятии Новороссийска, где немцы расстреляли его жену Веру и дочурку Томочку. Васю повесили немцы в Симферополе, тестя, старика, немцы повесили в родной деревне Даймище под Ленинградом!
Убиты, повешены! Они боролись за Родину, не щадя жизнь. А я отбываю срок с вражьей кличкой и надо мной издеваются свои соотечественники. О, как завидовал я братьям, как горько было на душе!
Но я верил — придет время и все изменится в лучшую сторону, а пока, скрепя сердце, надо работать, работать во имя будущего, во имя жизни!
В 1944 году меня перевели обратно в маркбюро. Подходила предпоследняя военная весна. На фронтах шли успешные бои, нас это радовало, так как и в лагере все менялось к лучшему: ввели премии за намыв металла, выдавали американские продукты, пекли хлеб из белой американской муки.
В мае готовились к встрече Уэллса (Уоллеса. — А. К.)46 — вице-президента США. Он ехал посмотреть на колымское золото, чтобы убедиться в нашей платежеспособности по лендлизу. В лагере спешно сносили вышки на самом большом приборе возле трассы, 3 дня не делали лежку. С Сусума-на приехали вольные, чтобы во время приезда Уэлса работать на приборе.
Этот день наступил. Заключенных на работу не вывели, загнали в бараки, закрыли двери, приставив конвой — лагерь выглядел пустым.
Я по заявке находился в маркбюро и всю процедуру приезда и встречи наблюдал из окна.
В одиннадцать часов подъехали с Сусумана три машины: из первой вышел начальник Дальстроя генерал-лейтенант Никишов47, маленький, рыжий, но в штатском сером костюме с золотой звездой Героя. Рядом с ним стоял, как я потом узнал, Мазурчук (Мазурук. — А. К), летчик, Герой Советского Союза. Из других машин вышли американцы: высокий в сером костюме вице-президент и с ним три члена делегации. Все пошли к прибору, находившемуся рядом с трассой. Начальник прибора, в прошлом з/к, Саша Мезенцев потом рассказывал:
— Только они поднялись на эстраду к колоде, я сразу приступил к съемке. Но сначала делегация и Никишов пошли к работающим, поздоровались и наблюдали, как «работяги» лихо гонят тачки. Для них тачка — архаизм, давно пройденный этап, как для нас динозавр. На приисках в Америке все
на технике — драги, бульдозеры и т. п. (потом и на Колыме они применялись).
Американец, толстый, небольшого роста, попросил тачку, нагрузили ему, он сделал несколько шагов по трапу — и упал. Все улыбались, фотограф щелкал аппаратом!
— Делаю съемку, — продолжал Саша, — американцы стоят, смотрят и что-то говорят, и даже языком щелкают. От удивления. Три дня не снимали, а золотишко шло хорошее, и в колоде сплошной блеск! Особенно в верхних породах, когда согнал эфеля, показались самородки, а ниже россыпь. Поднял Уэллс кусочек побольше, граммов на 50, потер о брюки, и самородок заблестел. Рядом с ним стоял Никишов. Уэлс, улыбаясь, прислонил к груди начальника Дальстроя самородок вблизи от звезды Героя. Защелкали аппараты, все улыбались!
Посещение длилось минут 35. Вице-президент убедился — есть чем оплачивать лендлиз!..
1944 год прошел быстро. Золото, золото и еще раз золото! Больше стало американских продуктов — консервы разные, жиры, даже искусственный мед. Намывай золото, «временно изолированный», и ешь, поправляйся!
А людской резерв истощился, этапы проходили реже. По приказу ДС вольных, бойцов охраны отправляли на прииски на добычу металла. Этапники с материка резко отличались от з/к 1937—1938 годов: часть из прибалтийских республик после их освобождения, много вояк и молодые ребята 17—18 лет, осужденные по ст. 59-3 (бандитизм), и контрики, но мало. Это были изменники Родины: военнопленные, работавшие на немцев, жители оккупированной зоны, попадались даже полицаи, почему-то избежавшие каторги.
В агитбригаду Маглага пополнение пришло отличное: чуть ли не весь Воронежский хор и Одесская музкомедия. Не успели эвакуировать, пришлось потешать оккупантов, за что получили сроки 8—10—15 лет! За промывочный сезон они приезжали на прииск два раза, наведывались и зимой. С ними Вадим Козин, сидел он по бытовой. Пел цыганские песни, развлекал нас, но больше вольнонаемных. Потом, говорили, попал в немилость: выступал на партактиве в Магадане, зрители хлопали, а потом от восторга стали кричать «браво, бис», а кто-то крикнул «ура». Рассвирепел генерал-лейтенант, что заключенному «ура» кричат, и отправил Козина на три месяца в штрафную! Спасибо, выручила певца Гридасова — руководитель Маглага, любовница Никишова48. В 1940 году она приехала по путевке комсомола, проработала сезон на прииске, заприметил ее начальник Дальстроя и… забрал в Магадан. Жену с дочкой отвез в Москву. Присвоил Гридасовой звание капитана и дал должность начальника Маглага, куда входила и агитбригада. Ребята, артисты, хвалили ее — жалела их, создавала им приличные условия, нередко спасала от гнева вышестоящих.
Где-то на берегу моря и на Аркагале в военное время создали особый лагерь почище тюрзака — Берлаг. Держали там заключенных в «особых» условиях, о чем и до нас доходили слухи. Впоследствии очевидцы-берлаговцы подтвердили правильность их. В 1947—1948 годах пришлось мне увидеть берлаговцев, а попросту каторжан на Аркагале. Картина потрясающая!
Тюремный режим, только усиленный, кандалы, скудный паек, в бараках голые нары, на ночь параша. Рабочий день 16 часов, с утра до вечера. Участились случаи, когда заключенный шел прямо на конвоира, у которого был приказ стрелять без предупреждения. 5—10 человек ежедневно погибали от пуль в забое, не считая потерь от истощения.
Лагерь таял. Пришлось ввести поощрительную систему выработки (до этого всем выдавали 600 граммов и один раз приварок), отменили кандалы на работе, оставив в бараке по окончании работы. Если з/к в течение трех лет проработал без замечаний, дело передавали в суд и переводили з/к в лагеря с общим режимом. Встречал их и на нашем прииске.
Кто же они, за какие преступления терпели кары земные, напоминающие ад? Изменники Родины! Этим все сказано, под эту рубрику попадали, тем более в тревожное военное время, люди, не помышлявшие об измене.
Не помню его фамилии, пришел он из Берлага, долго не задержался на лагпункте, техник-строитель, воевал, в первые дни войны попал в плен. Немцы из пленных создавали арбайт-команду, при отступлении взрывали мосты, где надо — восстанавливали. Техник бежал, попал к своим в 1944 году. А в 1945 году ему дали 25 лет и отправили в Берлаг.
Иван Ганжа. Здоровый мужик лет сорока, работал при немцах старостой. Видимо, рыльце было в пушку, — при отступлении бежал с немцами, где-то в Пруссии сказался военнопленным. При проверке выяснилось его подлинное лицо, и получил 25 лет. Заслуженно? Вполне. Таких не жаль!
Иван Касьян. В 1944 году в чине старшего лейтенанта воевал в Польше, где получил тяжелое ранение. Подобрали польские партизаны. Я без содрогания не мог смотреть на его шрам от ранения: автоматной очередью его почти перерезало напополам, шрам тянулся через всю спину, и только чудом Касьян остался жив! После выздоровления участвовал в освобождении Варшавы, за что получил польский орден. Закончил войну в рядах Красной Армии, в 1945-м приехал домой. Вся грудь в орденах: польский орден, два ордена Красной Звезды, один Красного Знамени и множество медалей! Работал военруком в средней школе. Жена его тоже работала в школе, преподавала русский язык. Дружила с учительницей — женой начальника КГБ. Как-то приходит она к Нине (так звали жену Касьяна), посидела, поболтала, а на прощанье попросила книжку почитать.
— Выбирай на этажерке, — сказала Нина.
Она выбрала и ушла. А книжка оказалась из запрещенных: не то Авербах, не то какой-то украинский националист. Муж подруги быстро разобрался и отреагировал! Ивана арестовали, предъявили обвинение: хранение и распространение запрещенной литературы. Потом пошло дальше: вспомнили, что воевал в армии Сикорского (Сикорский тогда командовал поляками, погиб при авиакатастрофе), значит, изменник Родины. 25 лет и Берлаг!
Тоже изменник? Таких было очень много!
В 1947—1948 годах мне приходилось ездить в Аркагалу за продуктами для бригады. Договорюсь со старшим надзирателем Валей Кочуровым, выйдем на трассу, голоснем и поехали. Лагерного питания не хватало, зарабатывали неплохо, соберу тысячи три и в Аркагалу. Там горняцкий район, в магазинах все есть: масло, мука, мясо диких баранов. Накупим всего и обратно. Зато и работали хлопцы крепко!
Поехали мы однажды, а мимо нас шествие: конвой с собаками ведут 30—35 человек, у них на спине плакат: «Я изменил Родине!». Идут по четыре человека в ряд, руки за спину. Поравнявшись с нами, впереди идущий конвоир скомандовал:
— Изменники Родины, опустите головы — идет гражданин Советского Союза!
Я остолбенел, а Кочуров толкнул меня рукой и махнул, мол, пошли скорее. И так при встрече конвоир все время выкрикивает, и они опускают головы!
Встречались разные мужчины и женщины. Сколько среди них было «Касьянов»? Наверное, много больше, чем «ганжей»…
Не знаю, после XX съезда и разоблачения «культа» рассматривали ли их дела, или так и идут они, опуская головы…
Давно я вышел из лагеря, давно реабилитирован. За 35 лет побывал во многих уголках Советского Союза. В поезде, самолете встречался с разными людьми-попутчиками, и, разговаривая, часто касались событий 1937—1938 годов. Собеседники поражались, что я выжил: им приходилось чаще слышать о посмертно реабилитированных, а тут — живой!
В гуровском карьере работал я с Галиной Ивановной Ральченко. Сейчас она уже старушка, на пенсии. Отец ее, военный, работал директором завода. Арестовали отца, их выселили. Его расстреляли и… посмертно реабилитировали!
С Ольгой Михайловной встреча произошла на Колыме, в 1953 году. После освобождения она вышла замуж за моего друга Г. И. Ассуховского — геолога, договорника. Ему исполнилось 50 лет, колымского стажа хватало, и он, получив пенсию, собрался уезжать на материк. Я, уже вольный, жил с женой на прииске «Центральный» (Индигирское управление), и они прожили у нас недели две. В 1938 году ее первый муж, ведущий инженер в Киеве, был арестован. Ольгу Михайловну забрали, разлучив с трехмесячным сыном, его взяла сестра, и дали срок 8 лет по статье ЧСИР (член семьи изменника Родины). В 1957 году мужапосмертно реабилитировали. Подчеркиваю — посмертно!
Познакомившись с мемуарами генерала Горбачева (Горбатова. — А. К), журналиста Дьячкова, убеждаешься, что эпопея по уничтожению честных людей продолжалась, периодически прерываясь, пока восседал на престоле непогрешимый, великий Сталин! Потом, когда сгнил их прах, посмертно всех реабилитировали!..
Вернемся к 1944—1945 годам. Они характеризовались появлением на Колыме нового контингента — спецпереселенцев. Поползли слухи: заключенных с прииска уберут, оставят 50—60 человек специалистов: слесарей, мотористов, взрывников, мастеров. В июне за один день с прииска имени Фрунзе угнали заключенных, оставив всего человек 40. Надзиратель, которого оставили наблюдать за нами, сказал:
— Забирайте свои манатки и уходите из лагеря. Можете жить на вольном стане, а нет, поселяйтесь в теплушках!
Так назывались торфяные домики, где производили промывку, ремонтировали оборудование и т. д.
— Почти вольные, — шутили мы, довольные переменой в жизни.
На следующий день на машинах прибыли спецпереселенцы. Под конвоем.
Кто же они?
Военнопленные, с 1941 по 1944 пробывшие в фашистских лапах, угнанные в Германию с оккупированных территорий. Среди них, как потом оказалось, были полицаи, власовцы, замаскированные под угнанных и пленных. Их этапировали на Колыму как вольных, но без права выезда и переезда с прииска на прииск. Почитайте роман Юрия Пилляра «Люди остаются людьми» — очень ярко он рассказывал о судьбе угнанных и пленных, но это на материке, а на Колыме было еще горше.
Выдали паспорта, карточки, определили на работу, некоторых позже посылали на курсы, основная же масса работала в забое, первое время под конвоем.
А НКВД потихоньку копалось — проверяло, как пленные и угнанные жили и работали в Германии. Кто прислуживал фашистам, забирали и давали сроки, но таких нашлось не более 1—2-х процентов от общей массы, однако никому выезда с Колымы не разрешали — «до особого распоряжения». Они прошли плен и неволю, через фашистские лагеря смерти и попали, особенно в первые месяцы, в условия ничуть не лучше! У себя на Родине, за которую проливали кровь. Если они и оказались в плену, то не по своей вине, а по вине бездарных командиров и политиков!
Жили они в наших бараках побригадно, вольнонаемные величали их «товарищи», но на работу ходили под конвоем, а в лагере — разводы, проверки, отбой — все атрибуты зековской жизни.
Утром раздается набат рельсы — подъем, и дневальный, чуть ли не со всей бригадой бежит в каптерку получать пайки — иначе собьют и пайки растащат, потом столовая и развод. Почти не отличалась картина получения паек от той, что я пережил в Заудинске — та же боязнь, как бы не сбили с ног и не утащили дневное пропитание.
Развод. «Первая, вторая, третья!» — выкрикивает дежурный надзиратель (и вахта осталась, и надзиратели) и «вольнонаемные» шагают на работу.
Пожилой спецпереселенец, бригадир, увидев в забое начальника прииска Чернышева Леонида Дмитриевича, подошел к нему и, приняв военную стойку, обратился:
— Товарищ начальник!
Услышав от оборванца подконвойного обращение «товарищ», Чернышев передернулся, покраснел, но сдержался. Что говорил бригадир, не было слышно, но я еле сдерживался от смеха, наблюдая, как реагирует «товарищ начальник»! А потом Леонид Дмитриевич «разделал» бригадира «под орех», в отместку за «панибратство», его бас гремел и рокотал, а бедный спецпереселенец тянулся перед ним.
Уверен — перед генералом на фронте он стоял более спокойный.
Старшим надзирателем работал Шляпин, здоровенный, краснорожий мужик, всю войну «верой и правдой» прослуживший на Колыме у ворот, проверяя заключенных по баракам. Носил три лычки, больше не выслужил. Как он издевался над спецпереселенцами, — делал, что хотел.
Построив на проверку, пройдется вдоль строя, станет в стороне, напыжив грудь, увешанную значками (медалей нет, орденов тоже — за них надо воевать), гаркнет своим луженым горлом:
— Смиррно! Рравняйся!
Бедолаги замирали и «ели глазами начальство». А он, довольный, мнивший себя чуть ли не генералом, командовал:
— Слева направо ррасчитайсь!
А они, четко поворачивая голову, считали:
— Первый, второй, третий, четвертый…
Так воспитывал Шляпин тех, кто воевал за его сытую жизнь, подставляя грудь под пули и по несчастью попав в плен!
Работал я на прииске «Светлый» на отдельном участке. Барак стоял в пяти километрах от основного лагеря. Туда привезли 140 человек из категории «насильно угнанных». Попали они в Германию 15—16-летними мальчишками, через 3—4 года, наконец, обрели Родину, но какую? Колыму. «Стоял ноябрь уж на дворе». Только не российский, а колымский — с морозами 30—40 градусов, с обильным снегопадом.
Разутые, раздетые, кто в чем! Ходили на работу долбить в мерзлой земле бурки, проходить шурфы. На них смотреть без жалости было невозможно. Голодные, бытовые условия никудышные. Люди на глазах доходили, многие не выходили на работу.
Набравшись смелости, я решил пойти к начальнику политотдела прииска — это вроде секретаря парторганизации. Майор, фронтовик, он вежливо встретил меня. Рассказал ему, что ребята доходят, норм не выполняют, разутые, раздетые (к тому времени спецпереселенцы получали зарплату, кто сколько заработает).
— Надо помочь им стать на ноги, — сказал я. Он развел руками и грустно ответил:
— Аванс выдадим, а норму снизить не сможем, — и добавил: — Вы уж на месте что-нибудь сделайте!
Пришлось на месте улаживать «как-нибудь»!
Я шел на преступление, завышая физическую выработку, благо шурфы взрывались, и вся «тухта» летела в воздух, снижал нормы, применяя коэффициент на каменистость грунта. Хорошо — участок стоял вдалеке, проверок особых не было! За месяц-два мои ребята окрепли, оделись и обулись и зажили нормальной жизнью, ожидая лучших времен.
Многих помню и посейчас: Озгельдов, Гавришко, Урих и другие. Как потом они устроили свою жизнь, вернее, как она у них устроилась — не знаю. Моя судьба повернула в другую сторону…
В основном лагере спецпереселенцев творились жуткие дела: грабежи, убийства и самоубийства. Крали друг у друга карточки, а голод не тетка, доходило и до резни. И лишь в марте 1946 года понаехало начальство из военной комендатуры, стали наводить порядок.
1945 год, год окончания войны, год Победы и надежд, увы, не сбывшихся! Ждали перемен, вспоминали слова: «Вы временно изолированные, закончится война и будет амнистия, какой не видел мир!»
В День Победы отдыхали два дня. Только и разговоров, что об амнистии. Но амнистия была «куцая» — для хулиганов, насильников, растратчиков…
В 1945 году освободился Крейцберг49, уехал в Магадан, Женька Борзенков (с ним я отбывал с 1938 года, а потом, вольным, работал в 1953 г.) и много других, кому срок 8 лет.
А я, получивший «довесок» за сожаление о врагах народа — Тухачевском и остальных, без перспектив продолжал отбывать срок. «Сидел, не рыпался» и Сигизмунд Пьясец-кий, у которого срок был 25 лет.
В лагере особых перемен не произошло, разве что возрастной ценз заметно снизился. Я, опытный, бывалый лагерник, не менее опытный горняк, работал мастером, бригадиром, со мной начальство считалось, уважали заключенные.
В 1949 году меня перевели на прииск «Фролыч», откуда я потом и освободился. За эти годы приходилось жить по-разному, но в сравнении с прошедшими годами намного лучше во всех отношениях: и условия, и режим.
Плохой выдался 1947 год, но, говорят, что и на материке было не сладко.
На «Фролыче» бригада моя обслуживала три шахты, работали хорошо и питались тоже. Я часто ездил в Аркагалу за продуктами, мы получали богатые посылки.
В 1952 году я освободился, но без права выезда!
Вспоминаются ребята, в основном молодежь, нахватавшая сроки в военные годы совсем молодыми, подростками — питания не хватало, шли воровать. А сроки приличные — 15—20—25 лет! С ними последние пять лет жил и трудился.
Гнетий, Главацкий, Портнягин, Мариничев, Воробьев и другие. Ребята хорошие, не испорченные и трудолюбивые!
Уходил я из лагеря, они и радовались, что на свободу, и грустили — жаль расставаться! Провожал меня и Касьян Иван, получивший срок за то, что полжизни отдал войне.
Как сложилась его жизнь в дальнейшем — не знаю…
Я вольным работал на «Фролыче», потом меня перевели на «Центральный», откуда я уехал в 1954 году; после смерти Сталина приехала в Магадан, а потом на прииски комиссия, я пошел на прием, и мне сказали:
— Можете выезжать, запрет снят!
Помог Вахтанг Алавердашвили, спецпереселенец — он выписал семью, и мы жили в одном доме. Ниорадзе, начальник прииска, не отпускал меня, а в то время нельзя было просто уволиться, если администрация не отпускает. Спасибо тебе, Вахтанг. Пошел он к своему земляку Ниорадзе и уговорил отпустить меня!
Может, и на них, на спецпереселенцев, распространилась льгота, и Вахтанг уехал в Грузию…
Встретили меня в Ленинграде взрослые дочери, одну я совсем не знал, другую помнил двухлетним ребенком. Но жить в Ленинграде не разрешили, и я как опытный горняк устроился под Тулой в карьере. Здесь меня застал 1957 год, здесь же, через 20 лет после ареста, получил извещение из Новгородского суда, что «за отсутствием основания дело прекращено»!
После XX съезда написал в Магадан в ревтрибунал и в течение месяца получил сообщение: «Дело прекращено вследствие отсутствия состава преступления».
Вот так! Отсидел 15 с половиной лет и, оказывается, без всякого основания. Жаль потерянных лет, жаль несбывшихся надежд и мечтаний!.. Пора ставить и точку.
Я описал вкратце все, что пришлось пережить за долгие годы заключения, описал встречи с разными людьми, ничего не придумывая и ничего не прибавляя. Все это пережито, встречи были, придумок нет никаких!
Цель написанного — чтобы люди знали и не забывали страшные годы культа личности, чтобы помнили, как творили произвол и издевательства в 1937—1938 годах. Во имя чего? Неизвестно!
Помнить надо и не забывать, что вредительство по отношению к человеку — самое страшное! Об этом забыть нельзя!
 
Примечания
1 Мелюхов Константин Карпович, родился в 1905 г. в г. Череповце. Член ВКП(б) с 1923 по 1937 г. Секретарь Залучского РК ВКП(б). 7 декабря 1937 г. был приговорен Военной коллегией Верховного Суда СССР к высшей мере наказания; расстрелян (Новгородская книга памяти. Новгород, 1994. Т. 2. С. 287).
2Струппе Петр Иванович, родился в 1889 г., латыш; член ВКП(б) в 1907—1937 гг., делегат XVII съезда ВКП(б), кандидат в члены ЦК ВКП(б), начальник свиноуправления Наркомата совхозов СССР, в 1929—1936 гг. председатель Леноблисполкома. 27 июня 1937 г. был арестован по обвинению в участии в антисоветской организации правых. По приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР от 29.10.1937 гг. Струппе был расстрелян. 14.03.1956 Военной коллегией Верховного Суда СССР приговор в отношении Струппе отменен, уголовное дело прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Довольно оригинальную версию происхождения «дела Струппе» см.: Справка работников Прокуратуры СССР и следственного отдела КГБ СССР по поводу записки А. Н. Яковлева «Некоторые соображения по итогам изучения обстоятельств убийства С.М. Кирова» // http://perpetrator2004.narod.ru/
3 Лапин Михаил Митрофанович, 1901 г. р. Место рождения: д. Коровитчино; русский; образование: грамотный; бывший член ВКП(б); директор Залучской МТС; место проживания: Новгородская обл., Старорусский р-н, д. Коровитчино. Арестован 29 июня 1937 г. Приговорен к десяти годам заключения. Вернулся в родную деревню и работал десятником лесопункта, проживал в д. Лазариц-кая Лука. Вторично арестован 25 января 1950 г. Приговорен к ссылке в Казахстан (См.: Новгородская книга памяти. Т. 8. С. 232).
4 Поздняков Егор Андреевич, младший лейтенант госбезопасности.
5 Гостев Семен Сергеевич, сержант госбезопасности (сообщено А. Я. Разумовым).
6 Зуев Василий Дмитриевич, 1902 г. р., бывший кандидат в члены ВКП(б), председатель Шубинского сельсовета, проживал в д. Речи-цы. Арестован 2 августа 1937 г. Осужден Леноблсудом к 6 годам лишения свободы (См.: Новгородская книга памяти. Т. 2. С. 269).
7 На самом деле Орлов Алексей Яковлевич, 1903 г. р., урож. д. Ре-чица, русский, образование среднее, бывший кандидат в члены ВКП(б), председатель Борского (Дегтяревского) сельсовета, проживал в д. Бор. Арестован 14 августа 1937 г. Расстрелян 12 ноября 1937 г. в Ленинграде (См.: Ленинградский мартиролог: 1937—1938. СПб., 1998. Т. 3).
■ Низовцев Петр Леонтьевич, 1893 г. р., русский, член ВКП(б), в 1919—1937 гг. зав. отделом руководящих парторганов Ленинградского обкома ВКП(б). Арестован 5 июля 1937 г. выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинграде 29 ноября 1937 г. Приговорен по ст. 58-1а-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинграде 29 ноября 1937 г. Как видно из дела, ему пришлось куда хуже Галицкого.
9 П. И. Якир сообщает о том, что точно так же заключенные ждали амнистии ко дню 20-летия Октябрьской революции; вместо амнистии они «дождались постановления ВЦИК об увеличении наказания по ст. 58-1, 2, 6, 7, 8, 9 — до 25 лет» (Якир П. И. Детство в тюрьме. London: Macmillan Ltd, 1972. С. 82). Увы, Галицкий и его товарищи обманулись в своих ожиданиях аналогичным образом.
10 Сложно сказать, о каком процессе идет речь: аналогичные «дела» заводили и «раскрывали» в разных концах СССР. Поводом стал прямой указ Сталина «организовать "в каждой области по районам 2-3 открытых показательных процесса над врагами народа — вредителями сельского хозяйства, пробравшимися в районные партийные, советские и земельные органы" и осветить суд над ними в местной печати с целью мобилизации колхозников "на борьбу с вредительством и его носителями"» (См.: Павлова И. В. Показательные процессы в российской глубинке в 1937 году // Гуманитарные науки в Сибири. 1998. № 2).
11 Зиновьев Григорий Евсеевич (наст. фамилия и имя Радомысль-ский Овсей-Гершен Аронович) — советский партийный и государственный деятель. Родился в 1883 г. С 15 лет зарабатывал на жизнь уроками, служил конторщиком. С конца 1890-х гг. Зиновьев участвовал в подготовке первых экономических стачек рабочих на юге России. Из-за начавшихся преследований в 1902 г. эмигрировал. Работал в социал-демократических группах в Берлине, Париже, Берне. В 1903 г. на II съезде РСДРП стал большевиком. После года активной рев. деятельности на юге России в 1904 г. отправился за границу и поступил в Бернский университет на химический факультет, затем перешел на юридический, но, не доучившись, в 1905 г. вернулся в Россию. В октябре 1917 г. Зиновьев и Каменев проголосовали против курса на вооруженное восстание, полагая более правильным проводить комбинированные действия в Советах и Учредительном собрании, чтобы не отпугнуть большинство крестьянской страны. Оказавшись в меньшинстве, они заявили о своем несогласии с решением ЦК в газете «Новая жизнь». Ленин потребовал исключения Зиновьева и Каменева из партии, но его не поддержали. В 1919—1926 гг. Зиновьев был председателем Исполкома Коминтерна. В 1921—1926 гг. являлся членом Политбюро. В 1927 г. Зиновьев был исключен из партии, в следующем году восстановлен, но политическая карьера его была кончена. В 1932 г. его снова исключили из партии. В 1934 г. на XVII съезде Зиновьев выступил с раскаянием и славословием в адрес Сталина. В 1934 г. после убийства С. М. Кирова был арестован, осужден на 10 лет, а в 1936 г. Зиновьев, «сознавшись» в «предательстве против социализма», «измене», «вероломстве» и прочих инкриминируемых ему действиях на процессе по делу «антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра», был приговорен к расстрелу. Реабилитирован в 1988 г. (Использованы материалы кн.: ШикманА. П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997).
12 Котолынов Павел Иванович, 1903 г. р., уроженец г. Ленинград, русский, беспартийный. Арестован в декабре 1934 г., содержался в Верхнеуральской тюрьме. Особым совещанием при НКВД СССР 10 февраля 1935 г. осужден на 5 лет ИТЛ. Военной коллегией Верховного Суда СССР 26 мая 1937 г. приговорен за «участие в контрреволюционной организации» к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Москва 26 мая 1937 г. (Похоронен на Донском кладбище).
Николаев Леонид Васильевич, 1904 г. р., уроженец г. Ленинград, убийца С. М. Кирова. Окончил 6 классов городского училища и совпартшколу. Был болезненным и экзальтированным человеком. Постоянно менял места работы и нигде долго не задерживался: работал учеником слесаря, затем в Выборгском райкоме и Лужицком уездном комитете комсомола, потом референтом в промышленном отделе обкома партии, инструктором истпарткомиссии Института истории партии Ленинградского обкома ВКП(б). В 1930-х гг. исключен из партии, но в апреле 1934 г. восстановлен с занесением строгого выговора в учетную карточку. После этого был безработным, постоянно отказываясь от работы, которую ему предлагали в обкоме партии. 15.10.1934 г. задержан у дома Кирова (проспект Красных Зорь), был допрошен, у него было найдено оружие, но по указанию начальника оперативного отдела управления НКВД его отпустили. 01.12.1934 г. убил Кирова выстрелом в затылок в нескольких шагах от его кабинета в Смольном (Ленинград), был арестован на месте преступления. Приговорен к смертной казни. Расстрелян 29.12.1934г.
13 «XVII съезд ВКП(б), в начале 1934 года утвердивший директивы второго пятилетнего плана, особой задачей назвал повышение народного благосостояния, в том числе за счет увеличения производства продуктов питания в 2—3 раза. <…> «Не для того затевалось это дело в Октябре, чтобы убожество и нищету таскать десятилетиями», как будто у людей «желание всю жизнь оставаться нищими»… Провозглашенная после отмены карточек эра свободной торговли должна была заменить государственное распределение политикой товарооборота и побудить торговые организации уважать интересы потребителя. Труженикам советской торговли предстояло научиться воздействовать на производство, расширять ассортимент товаров, механизировать торговые операции, повышать культуру продаж» (Твердюкова Е. Кто раньше ел, тот и сейчас будет, а мы только смотри // Родина. 2006. № 6. С. 80).
14 Разумеется, новая конституция, так называемая «сталинка», являлась сугубо декоративной; но, между прочим, довольно долго она оставалась самой либеральной конституцией Европы!
15 Якир Иона Эммануилович — советский военный деятель. Родился в 1896 году в зажиточной семье провизора. В 1913 г. окончил Кишиневское реальное училище и продолжил учебу в Базельском университе в Швейцарии. В 1917 г. вернулся в Кишинев, вступил в РСДРП(б), активно участвовал в установлении советской власти в Бессарабии, в организации красногвардейских отрядов. В 1918 г. возглавил батальон китайских рабочих, воевал против австро-германских войск. Был избран членом Воронежского губко-ма партии, назначен комиссаром Южной завесы, являлся членом Реввоенсовета 8-й армии. Был награжден орденом Красного Знамени № 2. Выполняя директиву ЦК РКП(б), участвовал в репрессиях против казачества. Якир успешно командовал дивизией, армейской группой. За Южный («Якировский») поход, успешно прорвавший белогвардейское кольцо в районе Одессы, Якир был награжден вторым орденом Красного Знамени. Воевал против Н. Н. Юденича, Н. И. Махно, участвовал в советско-польской войне. Награжденный тремя орденами Красного Знамени, Якир командовал округом. В 1924 г. возглавил Главное управление военно-учебных заведений РККА, стал ответственным редактором журнала «Военный вестник». В 1925 г. был назначен командующим Вооруженными силами Украины и Крыма; избран членом ЦК КП(б)У, введен в состав Совнаркома УССР. Якир много сделал для улучшения подготовки войск, проведения военной реформы. В 1928—1929 гг. учился в Германии в Высшей военной академии. По просьбе германского генералитета Якир прочел курс лекций о Гражданской войне в России 1918-1920 гг. В 1930 г. вернулся в СССР. В 1937 г. был назначен на должность командующего Ленинградским военным округом. В этом же году был вызван в Москву и арестован. Осужден и приговорен к высшей мере наказания. Реабилитирован в 1957 г. (Использованы материалы кн.: ШикманА. П. Деятели отечественной истории).
Эйдеман (настоящая фамилия — Эйдеманис) Роберт Петрович, военный деятель, комкор (1935 г.). Родился в 1895 г. Образование получил в Киевском военном училище (1916). Участник Первой мировой войны, прапорщик. В 1917 г. вступил в РСДРП(б), в 1918 г. — в Красную Армию. В 1917 г. избран председателем Кан-ского совета солдатских депутатов, в октябре 1917 г. — зам. председателя Центросибири. В июне-июле 1920 г. командующий 13-й армией в районе Каховки. С сентября 1920 г. начальник тыла Южного фронта и одновременно с октября 1920 г. командовал войсками внутренней службы Южного и Юго-Западного фронтов. Руководил карательными экспедициями и подавлением выступлений в тылу Красной Армии. С января 1921 г. командующий войсками внутренней службы Украины. Организатор борьбы с «бандитизмом» на Украине, практиковал взятие заложников, расстрелы «сочувствующих» и т. д. С марта 1921 г. командующий войсками Харьковского военного округа. В 1924 г. командовал войсками Сибирского военного округа. В 1925—1932 гг. начальник и комиссар Военной академии имени Фрунзе. В 1927—1936 гг. ответственный редактор журнала «Война и революция», был членом правления и пред. латвийской секции Союза писателей СССР. В 1932—1934 гг. член Реввоенсовета республики. С 1932 г. председатель Центрального совета Осоавиахима. Автор мемуаров, в т. ч. «Борьба с кулацким повстанчеством и бандитизмом» (Харьков, 1921). 22.05.1937 г. арестован во время работы Московской партийной конференции. После применения к нему «мер физического воздействия» признался в участии в военно-фашистском заговоре, латышской подпольной организации и оговорил еще 20 человек, в т. ч. 13 сотрудников Осоавиахима (все они были немедленно арестованы). 11.06.1937 г. Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР приговорен к смертной казни. Расстрелян. В 1957 г. реабилитирован (Использованы материалы кн.: Залесский К. А. Империя Сталина. Биографический энциклопедический словарь. Москва: Вече, 2000).
Корк Август Иванович — советский военный деятель. Из бедной крестьянской семьи. В 1914 г. Корк окончил Николаевскую военную академию Генштаба, ав1917г. — военную школу летчиков-наблюдателей, после чего был назначен в штаб действующей армии Западного фронта. В феврале 1918 г. после расформирования штаба был уволен со службы в чине подполковника, а в июне добровольно вступил в Красную Армию. Служил в оперативном отделе Всероссийского главного штаба, затем начальником оперативно-разведывательного отдела штаба 9-й армии. С июня 1919 по окт. 1920 г. командовал 15-й армией, которая вела боевые действия на Западном фронте против Польши. Был дважды награжден орденом Красного Знамени. В октябре 1920 г. Корк был назначен командующим 6-й армией. В ноябре войска этой армии нанесли, главный удар на Перекопском направлении. «За энергичное и умелое руководство операциями армии, повлекшее разгром и уничтожение врангелевской армии» Корк был награжден Почетным революционным оружием с прикрепленным к нему орденом Красного Знамени. В июне-октябре 1922 г. Корк служил помощником командующего Вооруженными силами Украины и Крыма. В 1927 г. вступил в ВКП(б). Был военным атташе в Германии, начальником Управления снабжения РККА, командовал войсками Московского военного округа. В 1935 г. Корку было присвоено звание командарма II ранга, он был назначен начальником Военной академии им. М. В. Фрунзе. Расстрелян и реабилитирован посмертно (См.: ШикманА. П. Деятели отечественной истории).
16 Косиор Иосиф Викентиевич, партийный и государственный деятель. Рабочий-металлист. В 1908 г. вступил в РСДРП, большевик. Вел партработу в Донбассе. Неоднократно арестовывался. В 1912 г. сослан в Енисейскую губернию, откуда в начале 1917 г. бежал. В 1917 г. член Замоскворецкого райкома РСДРП(б) (Москва). В октябре 1917 г. председатель райсовета, член исполкома Моссовета. С апреля 1918 г. военный комиссар Замоскворецкого района. С ноября 1918 в Красной Армии, комиссар Особого отряда 8-й армии. Руководил проведением карательных экспедиций. В марте 1920 — апреле 1922 г. командующий Кавказской армией труда (прообраз системы принудительного труда) и одновременно член РВС 9-й армии. Организатор «зачисток» после разгрома белых десантов на Кубани. С 1931 г. зам. наркома тяжелой промышленности СССР и начальник Главного управления топливной промышленности. С 1925 г. кандидат в члены, с 1927 член ЦК ВКП(б). С декабря 1933 г. уполномоченный СНК СССР по Дальневосточному краю. Умер в санатории в 1937 г. (См.: Залесский К. А. Империя Сталина).
Косиор Станислав Викентиевич, партийный и государственный деятель. Образование получил в Сулинском начальном училище (1902). В 1902 г. поступил в слесарные мастерские Сулинского завода. В 1907 г. вступил в РСДРП, большевик. В 1912-1914 гг. на нелегальной работе в Харькове, Киеве, Полтаве. С 1915 г. в Москве. Четырежды арестовывался. В 1915 г. сослан на 3 года в Иркутскую губернию. Освобожден Февральской революцией и переехал в Петроград, был ответственным секретарем Нарвско-Петергофского райкома РСДРП(б). В октябре 1917 г. комиссар Петроградского военно-революционного комитета, участник вооруженного восстания. В начале 1918 г. член Комитета революционной обороны Петрограда. Примыкал к «левым коммунистам», противник заключения мира с немцами. В марте 1918 г. назначен народным секретарем финансов Украины. С августа 1918 г. — на подпольной работе на Украине. В июле 1928 г. сменил Л. М. Кагановича на посту генерального секретаря ЦК КП(б) Украины. Руководил проведением коллективизации на Украине, унесшей миллионы жизней. Один из главных виновников голода на Украине (1932—1933 гг.). Активно участвовал в организации массовых репрессий на Украине в 1935-1938 гг. С 1931 г. являлся членом Президиума ВЦИК. В 1937 г. избран депутатом Верховного Совета СССР. На XIII съезде КП(б) Украины (май 1937 г.) доложил о полном разгроме Киевского обкома и горкома партии. 19.01.1938 г. Косиора убрали с Украины и назначили зам. председателя СНК СССР и председателем Комиссии советского контроля при СНК СССР. 03.05.1938 г. арестован. 26.02.1939 г. приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян. В 1956 г. реабилитирован и восстановлен в партии (См.: Залес-ский К. А. Империя Сталина).
Постышев Павел Петрович — партийный деятель. Родился в 1887 г. В 1901 г. примкнул к революционному движению. В 1904 г. вступил в РСДРП, большевик. В апреле 1908 г. арестован ив 1912 г. отправлен на поселение в Иркутскую губернию. В 1914—1917гг. член Иркутского бюро РСДРП. С 1918 г. председатель Ревтрибунала, член Центросибири и его представитель в Дальневосточном СНК. Один из организаторов «красного террора» в Сибири и на Дальнем Востоке. В 1920 г. уполномоченный ЦК РКП(б) по Хабаровскому краю. В 1921—1922 гг. уполномоченный правительства Дальневосточной республики (ДВР) по Прибайкальской области. С апреля 1922 г. областной комиссар ДВР в Верхнеудинске. С ноября 1926 г. секретарь ЦК ВКП(б) Украины. С июля 1930 по январь 1933 г. руководил отделом пропаганды и агитации и организационным отделом ЦК ВКП(б). В январе 1933 г. направлен на Украину, где в это время свирепствовал голод, 2-м секретарем ЦК с задачей «безусловно выполнить план хлебозаготовок». С марта 1933 г. секретарь ЦК КП(б) Украины. В 1937 г. избран депутатом Верховного Совета СССР. 18.03.1937 г. снят с руководства Украиной и переведен секретарем Куйбышевского обкома ВКП(б). Прибыв в область, организовал беспрецедентную кампанию арестов: в области за время его «наместничества» были взяты 110 секретарей райкомов. На Пленуме ЦК (14.01.1938 г.) выведен из состава Политбюро ЦК. В феврале 1938 г. исключен из ВКП(б) и 21.02.1938 г. арестован. 26.02.1939 г. приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян. В 1956 г. реабилитирован. (См.: ЗалесскийК. А. Империя Сталина).
Червяков Александр Григорьевич — партийный и государственный деятель. Сын крестьянина. Образование получил в Виленском учительском институте (1915 г.) и Александровском военном училище (1916 г.). Участник Первой мировой войны, прапорщик. В мае 1917 г. вступил в РСДРП(б). В 1917 г. один из руководителей Белорусской социал-демократической партии. Работал главным образом в белорусских национальных коммунистических организациях. В январе—июне 1918 г. комиссар по белорусским делам при Наркомате по делам национальностей РСФСР. В сентябре-декабре 1918 г. зав. культурно-просветительским отделом Всероссийского бюро военных комиссаров, член Белорусского бюро ЦК РКП(б). В декабре 1918 г. вошел в состав Временного революционного рабоче-крестьянского правительства Белоруссии, с января 1919 г. нарком просвещения. В 1919—1920 гг. занимал политические посты в армии. С июля 1920 г. председатель Минского губернского ревкома. С 18.12.1920 председатель ЦИК Белорусской СССР, одновременно в 1920-1924 гг. председатель СНК БССР. С 1923 г. один из председателей ЦИК СССР. Застрелился в перерыве съезда КП(б) Белоруссии после речи первого секретаря ЦК В. Ф. Шаранговича. (См.: Залесский К. А. Империя Сталина).
Чубарь Влас Яковлевич — государственный деятель. Сын крестьянина. Образование получил в Александровском механико-техническом училище (1911 г.). Участвовал в столкновениях с полицией в 1905 г. В 1907 г. вступил в РСДРП, большевик. В 1917 г. председатель фабзавкома, член Центрального совета фабзавкомов Петрограда. В октябре 1917 г. комиссар Петроградского военно-революционного комитета в Главном артиллерийском управлении. В марте 1918 — апреле 1922 и мае—августе 1923 г. член Президиума ВСНХ РСФСР. С января 1920 г. председатель оргбюро по восстановлению промышленности Украины, член Всеукраинского ревкома. С 1921 г. член ЦК РКП(б). Руководил восстановлением шахт Донбасса. С июля 1923 по апрель 1934 г. председатель СНК Украинской ССР, член Политбюро ЦК КПб) Украины. С 01.02.1935 г. член Политбюро ЦК ВКП(б). Одновременно с августа 1937 по январь 1938 г. нарком финансов СССР. В 1937 г. избран депутатом Верховного Совета СССР. 16.06.1938 г. Политбюро приняло решение о невозможности оставления Чубаря членом Политбюро и зам. председателя СНК. 17.06.1938 г. Чубарь был назначен начальником Соликамского строительства ГУЛАГа НКВД СССР. Фактически к новой работе приступить не смог, и уже 28 ноября был арестован. На следствии подвергался пыткам и избиениям. 22.02.1939 г. приговорен к смертной казни по обвинению в антисоветской и террористической деятельности. Расстрелян. В 1955 г. реабилитирован и восстановлен в партии (См.: Залесский К. А. Империя Сталина).
Гамарник Ян Борисович, советский партийный и военный деятель. Родился в 1894 г. В 1914 г. поступил в Петербургский психоневрологический институт, но, не увлекшись врачебной деятельностью, в 1915 г. перевелся на юридический факультет Киевского университета. Познакомившись с руководителями большевистского подполья на Украине Н. А. Скрыпником и С. В. Косиором, Гамарник в 1916 г. стал членом РСДРП(б). В сложное время оккупации Украины немцами Гамарник находился в подполье. В 1918 г. приехал в Москву, познакомился с В. И. Лениным и был избран в состав ЦК КП(б)У. Участвовал в подавлении мятежа левых эсеров. В феврале 1920 г. после разгрома деникинцев Гамарник был направлен на партийную работу в Одессу, а затем в Киев. В 1923—1928 гг. отправлен на Дальний Восток. Много занимался промышленным развитием Дальнего Востока, при его участии разрабатывался и осуществлялся 10-летний план (1926—1935 гг.) подъема экономики края. В конце 1928 г. был направлен на работу первым секретарем компартии Белоруссии, где проводил в жизнь политику коллективизации. В 1930 г. Гамарник стал заместителем наркома по военным и морским делам. Ему, члену ЦК партии, первому в Красной Армии в 1935 г. было присвоено звание армейского комиссара 1-го ранга. В обстановке Большого террора покончил жизнь самоубийством (См.: ШикманА. П. Деятели отечественной истории).
Рудзутак Ян Эрнестович, профсоюзный и государственный деятель. Сын батрака. С 1903 г. работал на заводе «Ото Эрбе» (Рига). В 1905 г. вступил в РСДРП, большевик. Вел партийную работу в Риге и Виндаве. В 1907 г. арестован и приговорен к 10 годам каторги. Освобожден Февральской революцией. В 1917 г. разъездной инструктор Моссовета, секретарь Московского союза текстильщиков, член президиума Московского совета профсоюзов. В 1918 г. председатель Московского областного Совета народного хозяйства. С 1921 г. председатель ЦК Союза транспортных рабочих. В 1924 г. сменил Ф. Э. Дзержинского на посту наркома путей сообщения СССР. 16.01.1926 г. Рудзутак стал зам. председателя СНК СССР и Совета труда и обороны СССР и занимал этот пост более 11 лет — до момента ареста. А 28 июля того же года был вновь повышен — стал членом Политбюро ЦК. 09.10.1931 г. Рудзутак получил один из важнейших в партии постов — председателя ЦКК ВКП(б) и наркома Рабоче-крестьянской инспекции СССР и, по существующей в партии традиции, как глава контрольного органа, 10.02.1932 г. был выведен из состава Политбюро. 11.02.1934 г. наркомат был ликвидирован, а ЦКК преобразована в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б), и одновременно ее права сильно урезали. Рудзутак 10.02.1934 г. вновь стал кандидатом в члены Политбюро ЦК, но остался без нового назначения и сосредоточился на своей работе в СНК. В 1937 г. году арестован. Обвинен в троцкизме и шпионаже в пользу Германии и 28.07.1938 г. приговорен к смертной казни. Расстрелян. В 1956 г. реабилитирован и восстановлен в партии (См.: Залесский К. А. Империя Сталина). 17Районный земельный отдел.
18 На самом деле Карасев Борис Дмитриевич, 1911 г. р., уроженец г. Старая Русса, русский, грамотный, беспартийный, техник-животновод, проживал в г. Старая Русса. Арестован 5 ноября 1937 г. Осужден на 10 лет лагерей. Освобожден 3 февраля 1940 г. (См.: Новгородская книга памяти. Т. 1. С. 287).
19 Существовали различные нормы и виды пайков: соленый огурец могли заменять соленой же селедкой. Многие мемуаристы и писатели (Солженицын, Ратушинская, Шаламов) объясняют это очередной «садистской» уловкой лагерного начальства. Иногда заключенным потом намеренно не давали пить, могли и просто забыть. В любом случае, опытные лагерники селедку не ели до тех пор, пока не получали воду. — А. К.
20 Леваневский Сигизмунд Александрович — легендарный полярный летчик. Родился в мае 1902 г. в Санкт-Петербург; поляк. Участник Октябрьской революции 1917 г., красногвардеец. Участвовал в проведении массовых обысков в городе, разыскивал продовольственные запасы на товарных станциях. В армии с 1918 г., боец продотряда в Вятской губернии. Участник Гражданской войны. С 1924 г. — курсант Севастопольской ВАШМЛ, окончил ее в 1925 г. Служил в строевых частях ВВС. Затем — летчик-инструктор. С 1928 г. — в запасе. В 1928-1929 — летчик-инструктор Николаевской летной школы Осоавиахима. В 1929—1933 гг. — начальник Всеукраинской летной школы Осоавиахима (г. Полтава). Осенью 1933 г. совершил ряд агитперелетов по Украине. В феврале 1934 г. через Европу вылетел с Г. А. Ушаковым и М. Т. Слепневым в США для закупки самолетов. На них они должны были участвовать в спасении челюскинцев. 29 марта 1934 г. на одном из них вылетел из Нома в Ванкарем. Из-за сильного обледенения совершил вынужденную посадку. Самолет был разбит, и поэтому С. А. Леваневский не смог принять участие в полетах к лагерю челюскинцев. 12 августа 1937 г. стартовал по маршруту Москва — Северный полюс — Фэрбенкс (США).
13 августа 1937 г. в 14.32 с борта самолета поступила радиограмма с сообщением, что остановился крайний правый мотор. На этом связь оборвалась. Несмотря на поиски, продолжавшиеся около года, самолет так и не был найден. По одной из наиболее аргументированных версий, Н-209 потерпел катастрофу недалеко от берегов Аляски. (Использованы материалы из кн.: Залесский К. А. Империя Сталина). Леваневский, таким образом, пропал, не разыскивая Амундсена, а совершая перелет из Москвы в США.
21 Осодмил — общество содействия милиции; образовано в 1928 году по инициативе трудящихся. Аналог дружинных бригад.
22 Возможно: Данилевский Глеб Михайлович, 1903 г. р., начальник УНР-9 ОИВ КБФ, военинженер 2-го ранга, получил орден Красного Знамени (1922), орден Красной Звезды (1936). Арестован 14.08.1937 г. ВТ КБФ 04.03.1938 г. приговорен к высшей мере наказания.
23 Ульрих Василий Васильевич, государственный деятель, арм-военюрист (20.11.1935), генерал-полковник юстиции. Родился в 1889 г. в Риге. Сын почетного гражданина. В 1908 г. примкнул к революционному движению. В 1910 г. вступил в РСДРП, большевик. Служил в саперном батальоне, окончил школу прапорщиков. С 1918 г. работал в органах НКВД и ВЧК, зав. финансовым отделом. С 1919 г. комиссар штаба войск внутренней охраны. Позже назначен начальником Особого отдела морских сил Черного и Азовского морей. В феврале 1922 г. руководил массовыми арестами и расстрелами морских офицеров белых армий, оставшихся в Крыму. В 1926— 1948 гг. председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР и одновременно в 1935—1938 гг. заместитель председателя Верховного Суда СССР. Был председателем на крупнейших политических процессах эпохи «Великого террора», вт. ч. по делам об «антисоветском объединенномтроцкистско-зиновьевском блоке» (19—24.08.1936 г.), «параллельном антисоветском центре» (23—30.01.1937 г.), «антисоветском право-троцкистском блоке» (02—13.03.1938 г.), М. Н. Тухачевского (11.06.1937 г.) и т. д. Один из главных организаторов террора (См.: Залесский К. А. Империя Сталина).
24 Галлер Лев Михайлович, советский военачальник, адмирал (1940 г.). Окончил Морской кадетский корпус (1905 г.) и Академические курсы при Военно-морской академии (1926 г.). В Первую мировую войну служил на Балтийском флоте. Во время Первой мировой войны был флагманским артиллеристом группы линейных кораблей. Участвовал в Моонзундском сражении (1917 г.). После Октябрьской революции перешел на сторону советской власти. С февраля 1921 г. являлся начальником штаба Морских сил Балтийского моря. В 1932—1936 гг. командующий Балтийским флотом, затем заместитель начальника Морских сил НКО СССР; начальник Главного морского штаба. В 1948 г. был незаконно репрессирован по обвинению в том, что во время войны передал союзникам по антигитлеровской коалиции военную информацию, чем нанес ущерб обороноспособности Родины (вместе с адмиралами Н. Кузнецовым, В. Алафузовым, вице-адмиралом Г. Степановым). Умер в 1950 г. Реабилитирован в 1953 г. (См.: Залесский К. А. Империя Сталина). Никакой информации о задержании Галлера в 1936 г. или привлечению к следствию не обнаружено. Возможно, Гречаничен-ко приукрасил свой рассказ, «прибавив» к нему Галлера.
25Гричманов Алексей Петрович, 1896 г. р., государственный деятель, политработник. Сын рабочего. Образование получил на курсах марксизма при Коммунистической академии (1927). С 1909 г. работал на заводах в Петербурге. В 1917 г. вступил в РСДРП(б). В 1919— 1921 гг. комиссар и начальник политотдела бригады, 27-й Омской дивизии, армейской группы низовьев Волги. В 1922—1924 гг. начальник агитационно-пропагандистского отдела Политуправления (ПУР) РККА, комиссар 4-го и 5-го корпусов Западного фронта.
В 1925—1926 и в 1927—1928 гг. начальник орграспредотдела и пом. нач. ПУР РККА. В 1929 г. переведен в аппарат ЦК ВКП(б). С 1931 г. зам. зав. распредотделом ЦК ВКП(б). В 1932—1933 гг. секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б). В 1936—1937 гг. председатель Ленинградского облисполкома. Что характерно: Гричманов сменил на этом посту Струппе, и точно так же был «снят» и расстрелян. С 1937 г. депутат Верховного Совета СССР. В августе 1937 — январе 1938 г. первый зам. наркома финансов СССР. С 13.09.1937 г. председатель правления Госбанка СССР. Был введен (в январе 1937 г.) в состав СНК СССР в ранге министра. 16.07.1938 арестован. Приговорен к смертной казни. Расстрелян (См.: ЗалесскийК. А. Империя Сталина).
26 Вот что по этому поводу говорится в мемуарах П. И. Якира (сына расстрелянного Ионы Якира): «За два часа до отхода поезда в зале ожидания появились два человека в форме НКВД, которые пригласили мать в какой-то кабинет, тут же на вокзале. Продержали ее около полутора часов. Приблизительно за полчаса до отхода поезда она вернулась к нам вся заплаканная. В поезде мать рассказала, что от нее требовали отречения от отца, доказывали его виновность. Она отказалась дать отречение, но в поезде все время говорила: «Неужели он мог, не могу в это поверить». Когда мы прибыли в Астрахань, в газете «Известия» было опубликовано без ведома матери ее отречение от отца. Мы даже не показали ей эту газету. Но на следующий день к нам пришла с этой газетой жена Уборевича. Мать, прочитав это, направила в НКВД письмо, где говорила, что заявит свой протест против опубликования отречения, которого она не писала. Ей ответили: «Пишите». Но, учитывая обстановку, мы сказали ей, что это бесполезно, и протест не был написан». (Якир П. И. Детство в тюрьме. С. 62).
27 Почти дословно этот эпизод воспроизведен в книге Л. Разгона: «Твердо знаю, что никакое животное — ни корова, ни свинья, ни собака — не выдержали бы того, что выдержали заключенные в лагерях» (Разгон Л. Э. Плен в своем отечестве. С. 193).
28 Енукидзе Авель Сафронович, партийный и государственный деятель. Сын крестьянина. В 1897—1900 гг. рабочий главных мастерских Закавказской железной дороги. В 1898 г. вступил в РСДРП, большевик. В 1900 г. руководил созданием Бакинской организации РСДРП. Один из руководителей типографии «Нина», в которой работал до 1906 г. С 1906 г. на партийной работе в Закавказье, Ростове-на-Дону, столицах. В октябре 1914 г. арестован и сослан в Енисейскую губернию. Участник Февральской революции 1917 г. в Петрограде. Избран членом ВЦИК от большевиков (1917 г.). С июня 1917 г. член Петроградского совета и исполкома. С ноября 1917 г. зав. военным отделом ВЦИК. С июля 1918 г. секретарь Президиума ВЦИК. С 1924 г. член ЦКК ВКП(б), с 1927 г. член Президиума ЦКК. С 1934 г. член ЦК ВКП(б). Даже среди не очень скромных партийных руководителей Енукидзе выделялся любовью к роскоши и женщинам. 07.06.1935 исключен из ЦК и из партии «за политическое и бытовое разложение». В 1935 г. назначен директором Харьковского областного автомобильного треста. 11.02.1937 г. арестован. 29.10.1937 г. приговорен к смертной казни за активное участие в антисоветском правотроцкистском центре, позднее «сделан» руководителем кремлевской группы заговорщиков и в этом качестве упоминался на открытых политических процессах в 1938 г. Расстрелян. В 1960 г. реабилитирован и восстановлен в партии (См.: Залесский К. А. Империя Сталина).
Сравни со свидетельством старого большевика М. Сванидзе: «Авель <…> колоссально влиял на наш быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив, он смрадил все вокруг себя — ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, обольщение девочек. Имея в своих руках все блага жизни, недостижимые для всех, в особенности в первые годы после революции, он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек. Тошно говорить и писать об этом. Будучи эротически ненормальным и, очевидно, не стопроцентным мужчиной, он с каждым годом переходил на все более и более юных и, наконец, докатился до девочек в 9—11 лет, развращая их воображение, растлевая их, если не физически, то морально. <…> Женщины, имеющие подходящих дочерей, владели всем, девочки за ненадобностью подсовывались другим мужчинам, более неустойчивым морально. В учреждение набирался штат только по половым признакам, нравившимся Авелю. Чтобы оправдать свой разврат, он готов был поощрять его во всем — шел широко навстречу мужу, бросившему семью, детей, или просто сводил мужа с ненужной балериной, машинисткой и пр. <…> Под видом «доброго» благодетельствовал только тех, которые ему импонировали чувственно прямо или косвенно» (Сванидзе М. А. Дневник // Иосиф Сталин в объятьях семьи. М., 1993. С. 183).
29 Речь идет о золотодобывающем тресте «Дальстрой»; основанный 11 ноября 1931 г. (постановлением Политбюро ЦК ВКП(б)), он подчинялся непосредственно ЦК ВКП (б), а вовсе не Совету труда и обороны. Его задачей было обеспечить не только золотодобычу, но и благоустройство колымской территории. Основное число работников треста составляли заключенные. Первый директор Берзин так отзывался о дальстроевском будущем: «Каковы перспективы Колымы? Здесь пройдут железные дороги, здесь будут сооружены десятки шахт и рудников, здесь будет металлургический завод <…>. Нет силы, которая может остановить рост этого края» (htpp:// www. rtc.ru/encyk/bibl/golovanov/korolerv/31.html). В том же постановлении Политбюро предписано «обязать ОГПУ создать специальный аппарат (т. е. лагерную администрацию. — А. К.) для обслуживания КОЛЫМСКОГО треста и направить в Колыму дивизион войск ГПУ в 150 штыков». 1 апреля 1932 г. Г. Ягода подписал приказ об организации Северо-восточного лагеря ОГПУ. Его второй и третий пункты четко определяли подчиненность нового лагеря: «В административном и хозяйственно-финансовом отношении подчинить Севвост-лаг директору Дальстроя тов. Берзину Э. П.»; третий пункт приказа Ягоды устанавливал порядок формирования Севвостлага. Дальстрой получал право диктовать ГУЛАГу сроки и количество заключенных, которых необходимо направить на Колыму. При этом само по себе управление трестом ОГПУ не доверили, поручив лишь «контроль и наблюдение». 13 ноября 1931 г. издано постановление Совета труда и обороны «Об организации государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы «Дальстрой»» (упомянутое выше постановление Политбюро формально не касалось Дальстроя, т. к. говорит в целом «о Колыме» и безымянном тресте. —А. К.). Первые шаги на колымской земле работниками Дальстроя были сделаны в феврале 1932 г. Руководители-чекисты прибыли вместе с заключенными и их охранниками. Через лагеря Дальстроя прошли многие крупные хозяйственные и политические деятели страны, ученые, инженеры, писатели, артисты. Здесь было несколько тысяч иностранцев, люди практически всех наций и народностей СССР.
30 Берзин Эдуард Петрович. Родился в 1893 г., латыш, окончил художественную Академию в Берлине, партстаж с 1918 г., служил в Красной Армии, был командиром артдивизиона 1-й латышской стрелковой советской дивизии (в частности, приговорен к смертной казни приказом по Добровольческой армии Деникина в 1919 г.). С 5 февраля 1932 г. по 3 декабря 1937 г. находился на посту директора государственного треста «Дальстрой». 8 февраля 1938 г. арестован и осужден за создание контрреволюционной шпионско-диверсионной троцкистской организации на Колыме и контрреволюционную диверсионно-вредительскую работу и в августе 1938 г. расстрелян. Любопытно, что в числе обвинений фигурировало «нарушение минимальных основ лагерного режима, установление одинаковой платы заключенным и вольнонаемным и целый ряд вопиющих нарушений привели к разложению лагеря и срыву трудовых навыков и норм». Кроме того, Берзин обвинялся в том, что с его ведома пароходами отправляли золото для финансирования контрреволюционной деятельности, создания повстанческой армии с целью отторжения Северо-Востока России в пользу Японии (Использованы материалы из книги: Бацаев И. Д., Козлов А. Г. Даль-строй и Севвостлаг НКВД СССР в цифрах и документах. Магадан, 2002. Ч. 1 С. 346).
31 Замечание очень верное: довоенные немецкие концлагеря были устроены для содержания противников режима и «спекулянтов» (к ним, в основном, были отнесены евреи). Небезынтересно, однако, каким образом топограф из средней полосы России мог ознакомиться с ними столь подробным образом вскоре после их образования?
32 По словам Льва Разгона, «лишние» буквы в формулировке статьи «случайно» не появлялись. «Я знал случаи, когда дополнительное «Т» появлялось в формуляре во время очередной генпро-верки, в результате ссоры с нарядчиком или начальником УРЧ из блатных». (Разгон Л. Э. Плен в своем отечестве. С. 69—70). Получить в дело удлиненную аббревиатуру означало ухудшение положения. В советской лагерной системе статьи УК располагались следующим образом: СВЭ, или бытовики — по лагерным инструкциям, только из них и полагалось назначать лагерную администрацию, обслугу, конторских служащих и специалистов, а также комендантов, нарядчиков, работников УРЧ (что, впрочем, соблюдалось далеко не всегда). Потом идет СОЭ (социально опасный элемент); это самая первая и «младшая» политическая статья. За ней КРАи АСА (контрреволюционная агитация и антисоветская агитация), КРД (контрреволюционная деятельность). Самые опасные статьи — КРТД и КРТТД (контрреволюционная террористическая деятельность, и то же, но с добавлением троцкизма): «людей с этим шифром, как правило, держали только на общих подконвойных работах, их никогда не назначали ни в обслугу, ни в контору» (Там же. С. 68).
33 Гаранин Степан Николаевич — родился в 1898 г. в Белоруссии. Участник Первой мировой войны. С 1918 г. в Красной Армии. Участник гражданской войны, был в плену у белополяков. Окончил Высшую пограничную школу ОГПУ (1924 г.). Служил в пограничных частях и до 1937 г. являлся начальником 15-го пограничного отряда. Награжден боевым оружием. На Колыму приехал в звании полковника. С 21 декабря 1937 г. — начальник Севвостлага (Использованы материалы из кн: Бацаев И. Д., Козлов А. Г. Дальстрой и Сев-востлаг НКВД СССР в цифрах и документах. Ч. 1. С. 350). Действительно, известен как палач и убийца (см. мемуары Н. А. Иоффе, А. С. Яроцкого и др.). Между тем, изначально особо жесткий режим и множество «расстрельных» дел — дело рук майора госбезопасности К. А. Павлова, нового начальника УНКВД по Дальстрою В. М. Сперанского и так называемой «московской бригады» в составе четырех чекистов (Кононович, Каценеленбоген, Бронштейн, Виницкий). Это они сфабриковали дело о т. н. Колымской подпольной антисоветской право-троцкистской террористической организации, которая якобы была организована и возглавлялась бывшим директором Дальстроя Э. П. Берзиным. По мнению одного из исследователей, Гаранина просто «подставили», (см. об этом статью А. Г. Козлова «Гаранин и «гаранщина»» на htpp:/www.kolyma.ru/gulag/garanin. chtml. Он обвинялся в работе на польскую разведку, и «материал» на него уже был сфабрикован на «материке». Находясь в тюрьме, С. Н. Гаранин отказался давать какие-либо показания, «заявив, что показания будет давать только в Наркомате внутренних дел Союза ССР». Отправленный в Москву по распоряжению нового наркома НКВД СССР Л. П. Берия, С. Н. Гаранин весной 1939 г. был помещен в Сухановскую тюрьму. Затем началось новое следствие, на котором он продолжал отвергать всякие «доказательства» своей «шпионской деятельности». При составлении протокола об окончании следствия 23 декабря 1939 г. (тогда бывший начальник Севвостлага уже содержался в Бутырской тюрьме) С. Н. Гаранин сказал: «Я не виновен <…>. Я отказывался давать показания, <…> не хотел и не мог оговаривать невинных людей. На Колыме, где я находился 8 месяцев под следствием, ко мне применяли невыносимые меры физического воздействия: стоя допрашивали по 30 суток, не давали кушать и раздетого держали на вечной мерзлоте. Заявляю, что <…> вопросы ухудшения состояния лагеря, за которые на меня возлагают вину, относятся к действиям самого Сперанского и Павлова, так как они непосредственно распоряжались лагерем, а я, по заданию Павлова, находился на одном прииске…» 17 января 1940 г. состоялось заседание Особого совещания НКВД СССР. Оно приговорило С. Н. Гаранина «за участие в контрреволюционной организации заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 8 лет». Затем этот срок был продлен. Согласно справке I отдела Печерского ИТЛ МВД СССР, «Гаранин Степан Николаевич умер 9 июля 1950 г.». Трудно поверить, что в лагере его не убили. Гаранин и «гаранинщи-на» уже тогда были притчей во языцех.
34 Причин этого могло быть несколько; одна из них — так называемая «большая пайка». Многие «мужики», почти всегда «черти», соблазняясь продуктовой прибавкой к пайку, старались получить на работах как можно больше кубиков. На самом деле при выработке от ста процентов и более (и чем больше, тем скорее наступал конец) количество затраченной на работе энергии полуторакило-граммовой пайкой даже и близко не возмещалось. Поэтому заключенные и опытные «старожилы» не брезговали карцером, особенно зимой. Судя по дальнейшему рассказу Галицкого, так и оказалось: уровень питания не соответствовал тяжести работ, хотя и был сравнительно немал (900 граммов хлеба, каша, баланда два раз в день — и это без надбавок).
35 В   отношении   «придурков»   (согласно   «Справочнику   по ГУЛАГУ» Жака Росси, «Придурком называется заключенный, устроившийся на канцелярской или другой не физической и не тяжелой работе».) существует два прямо противоположных мнения. С одним из них (см.: Солженицын А. И. Архипелаг ГУЛАГ) солидарен Галицкий — оно антипатично. Лев Разгон в книге «Плен в своем отечестве», напротив, посвятил «придуркам» несколько оправдательных страниц. Некоторые мемуаристы с ним солидарны. На самом деле, и это четко прослеживается в данных воспоминаниях, отрицательное отношение справедливо для «придурков»-бытовиков, которые действительно переносили воровские обычаи и нравы на своих поднадзорных. Когда закон о том, что лица, осужденные за контрреволюционные преступления, не могут занимать в лагере никаких административно-хозяйственных должностей, потерял де-факто свою силу, «придурки» из интеллигенции начали вытягивать своих собратьев наверх, «прикармливать» и оказывать всяческую помощь.
36 Рязанов (наст, фамилия — Гольдендах) Давид Борисович, родился в 1870 г. в Одессе, еврей, — историк, социолог, деятель российского революционного движения, архивист, специалист по истории марксизма и международного рабочего движения; организатор архивного дела после Октября, создатель и директор Института Маркса и Энгельса. Академик АН СССР по Отделению гуманитарных наук (история) с 12 января 1929 г. Революционную работу вел с 1887 г. в Одессе, Петербурге. Много лет жил в эмиграции. После II съезда РСДРП меньшевик. В 1905—1907 гг. работал в социал-демократической фракции Государственной думы и профсоюзах. По поручению немецких социал-демократов вел работу поизданию сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса (в 1916 г. вышло 2 тома) и истории I Интернационала. После Октябрьской революции 1917 г. выступал за создание коалиционного правительства с участием меньшевиков и эсеров; в 1918 выходил из партии из-за несогласия с заключением Брестского мира; в профсоюзной дискуссии (1920—1921 г.) оказался в оппозиции политике партийного руководства и был отстранен от профсоюзной работы. В 1921—1931гг. директор Института К. Маркса и Ф. Энгельса. Редактор первых изданий сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, Г. В. Плеханова, Г. Гегеля (с 1931 г. тома, уже подготовленные им как редактором, выходили под именем Адоратского). Делегат VII—ХVI съездов партии. Арестован 16 февраля 1931 г. Возможная причина ареста — резкие протесты против предстоящего процесса над 14 меньшевиками. 17 февраля заочно исключен из ВКП(б) по постановлению Президиума ЦКК ВКП(б), якобы за связь с «заграничным центром меньшевиков». Снят с поста директора ИМЭ, исключен из Комакадемии. 3 марта 1931 г. исключен из АН СССР постановлением Общего собрания (§ 35). 16 апреля 1931 г. (по другим данным, 12 апреля) без суда по постановлению ОСО Рязанов был приговорен по ст. 58-4 к ссылке в Саратов на 3 года, считая срок высылки с момента ареста. В Саратове с 18 апреля 1931 г. работал в Саратовском государственном университете. По истечении ссылки 20 февраля 1934 г. ему было объявлено о запрещении проживания в Москве и Ленинграде. В 1934—1937 гг. занимался комплектованием библиотеки истфака СГУ (созданного в 1934-1935 гг.), переводил Д. Рикардо, Э. Кабе, Ф. Меринга и др. Имеются данные о безуспешных попытках получить от него покаянное заявление. Вторично арестован 23 июля 1937 г. 21 января 1938 г. выездной сессией ВК ВС СССР по статье 58, пунктам 8 и 11 приговорен к высшей мере наказания, в тот же день расстрелян.
37 Один из немцев, попавших в лагеря после оккупации Германии советскими войсками (т. е. всего-то несколькими годами позже), заметил: «Меня поражала способность русских достигать сравнительно больших успехов, используя примитивные орудия и средства труда» (ГерлахX. В сибирских лагерях. М., 2006. С. 78).
38 Крейцберг Николай Алексеевич. Родился в 1905 г. в Харькове. В составе Харьковского отряда ЧОН участвовал в борьбе с бандитизмом на территории Украины. В 1926 г. поступил на вечернее отделение Московского энергетического института и одновременно работал на заводе «Динамо». Весной 1934 г. Николаю Алексеевичу поручили пуск первых троллейбусов в Москве. Год спустя, 6 февраля 1935 г., когда сдавали в эксплуатацию Московский метрополитен, он вел поезд, в котором находились руководители партии и правительства, по маршруту «Комсомольская площадь» — «Парк культуры». Вместе со всем руководством завода в 1936 г. был арестован органами НКВД и этапирован на Колыму. Но с этапа его неожиданно вернули в Москву. Повторно он был арестован в 1938 г. и вновь отправлен на Колыму на золотой прииск «Скрытый». В 1947 г. Н. А. Крейцберг смог, наконец, покинуть Колыму и стал работать главным инженером на одном из заводов в Амурской области. Снова был арестован в 1949 г., в разгар новой волны репрессий. В 1956 г. Крейцберг был реабилитирован. Министерство электропромышленности назначило его главным инженером Ярославского электромашиностроительного завода. Затем он был директором Рыбинского завода п/я 30, входящего в систему авиационной промышленности, затем — ярославского радиозавода. В 1961 г. Н. А. Крейцберга пригласили работать по совместительству в Ярославский технологический институт. В 1963 г. ему было присвоено ученое звание доцента по кафедре «Автоматизация химических производств», а 12 июня 1964 г. он был назначен ректором Ярославского технологического института. Умер в 1998 г.
39 Любопытно, что это чуть не единственное «доказательство» убийства Кирова Сталиным! Вероятно, оно еще найдет свое место в историографии.
40 Шелепин А. Н. в 1950-х — начале 1960-х гг. был председателем КГБ при Совете министров СССР (указано С. В. Яровым).
41 Имеется в виду операция на Дальнем Востоке, приведшая к окончательному разгрому белых армий. 12 февраля 1922 г. в 11 часов 30 минут станция и поселок Волочаевка были освобождены от белоповстанцев. Противник, неся большие потери, бежал в сторону Хабаровска. Считалось, что взятие Волочаевки стало символом укрепления советской власти на дальневосточных рубежах России. С ним завершилась братоубийственная Гражданская война. Мирный период начался с восстановления народного хозяйства и одновременного сворачивания опытного полигона НЭПа, демократического строительства, которые и были возможны в те времена только в Дальневосточной республике (ДВР).
42 Мелюхова расстреляли в 1938 г.
43 Шуринок стал героем различных рассказов, и не все из них носят отрицательный оттенок. Так, например, в воспоминаниях Алек-сахина: «На участок «Линковый», укомплектованный на 99 процентов заключенными, приехал в сопровождении руководителей всех служб начальник прииска И. М. Шуринок. Вызвали меня — заключенного, десятника стройцеха, и Шуринок громко произнес: «Слушай задание стройцеху: где мы стоим — здесь будет голова промывочной колоды, а оттуда, и указал тростью вдаль, на 68-м пикете (я подсказал — 210 метров) будет подаваться вода. Срок — пять суток, неисполнение будет рассматриваться как саботаж, и виновных будут судить по законам военного времени…» Установилась тишина.. Чтобы разрядить обстановку, зная зависимость начальства от стройцеха и свои возможности в сложившейся ситуации, после большой паузы я спокойно ответил: «Игнат Матвеевич (не гражданин начальник), во-первых, надо вспомнить французскую поговорку: «самая талантливая женщина не может дать больше того, что она может, в лучшем случае она может повторить» (раздался взрыв хохота, улыбнулся и Шуринок, но тут же заметил: «Я знал, что ты демагог, но чтобы такой смелый— не ожидал)… Во-вторых, у вас в плане — ехать дальше в верховье ключа. Когда будете возвращаться, вызовите меня в контору, к этому времени мы дадим свои соображения»» (Алексахин И. А. Это хранит память // Наука и жизнь. 1990. № 7). Между прочим, это тот самый Алексахин, уже упомянутый в данной книге «односидец» Галицкого.
44 Нагорнов Федор Вячеславович. Родился в 1908 г. Окончил Иркутский горный техникум. С 1934 г. на Колыме. В 1939—1941 гг. — начальник прииска «Мальдяк»; в 1941—1943 гг. — начальник ЗГПУ (Западное горнопромышленное управление), потом начальник ЮГПУ. С 1944 г. начальник Колымского речного управления Даль-строя. Награжден орденом Трудового Красного Знамени (См.: Ба-цаев И. Д., Козлов А. Г. Дальстрой и Севвостлаг НКВД СССР в цифрах и документах. Ч. 2. С. 405).
45 Странное заявление: Гаранин если где и проливал кровь, то в лагере. В 1938 г. он был репрессирован.
46 Уоллес (Wallасе) Генри Эгард (07.10.1888, штат Айова, — 18.11.1965, Данбери, штат Коннектикут), политический деятель США. В 1933—1940 гг. министр сельского хозяйства, в 1941—1945 гг. вице-президент США В 1945—1946 гг. министр торговли. Смещен президентом Г. Трумэном ввиду отказа поддерживать курс на «холодную войну». В 1948 г. Уоллес выдвинул свою кандидатуру на пост президента от созданной им и его сторонниками Прогрессивной партии; потерпев поражение на выборах, отошел от политической деятельности. По итогам своей поездки Уоллес написал книгу «Путешествие по Советской Азии»; в целом, ему на Колыме понравилось; он фотографировался с довольными жизнью «зеками»; эта фотография появилась в National Geografic.
47 Никишов Иван Федорович, родился в 1894 г. Сын крестьянина. Один из руководителей ГУЛАГа, генерал-лейтенант (09.07.1945 г.), Герой Социалистического Труда (20.01.1944 г.). Образование получил в Высшей пограничной школе ОГПУ (1929 г.). С 1907 г. работал пастухом, батраком, береговым рабочим. В 1918 г. вступил в Красную Армию, командир батальона, помощник командира полка. Участвовал в подавлении казачьих восстаний на Урале, а также восстаний местного населения в Дагестане. В октябре 1919 г. вступил в РКП(б). С апреля 1934 г. начальник войск (с 10.07.1934 г. управления внутренней охраны) ОГПУ Центрально-Черноземной области. В марте 1937 г. переведен начальником пограничных и внутренних войск в Азербайджан, а 13.02.1938 г. — в Ленинград. В 1937-1950 гг. депутат Верховного Совета СССР. 29.11.1938 г. Ни-кишов был назначен начальником Управления НКВД Хабаровского края. 11.10.1939 г. под начало Никишова было передано Главное управление строительства на Дальнем Севере — легендарный Даль-строй, который был целой не зависимой ни от кого империей рабов. С 1939 г. кандидат в члены ЦК ВКП(б). 12.07.1943 г. Никишов одновременно стал уполномоченным НКВД СССР по Дальстрою. В декабре 1948 г. вышел в отставку. Умер в 1958 г.
48Гридасова Александра Романовна. Родилась в 1915 г. На Колыме с сентября 1939 г. С 22 июня 1943 г. — начальник Маглага. Вторая жена начальника Дальстроя И. Ф. Никишова. Награждена медалями «За трудовую доблесть», «За победу над Японией», орденом Трудового Красного Знамени, знаком «Отличнику-дальстроевцу». В 1948 г. вместе с Никишовым уехала в Москву (См.: Бацаев И. Д., Козлов А. Г. Дальстрой и Севвостлаг НКВД СССР в цифрах и документах. С. 351).
49 В 1949 г. он был снова репрессирован — до 1956 г. (см. примеч. 38).