«Если враг не сдается – его уничтожают»
А. М. Горький
 
Долгими бессонными стариковскими ночами (разменял девятый десяток лет жизни) на поверхность памяти всплывают фрагменты детства. Себя помню где-то с четырех лет: жили летом в деревне около Старой Руссы (родины отца) в обычной избе с настоящей русской печкой.
Я почему-то очень не любил творог, а меня им закармливали. И вот, когда родители выходили из избы, я повадился забрасывать ненавистный творог за печь и однажды злосчастный творог улетел за печь вместе с красивой серебряной ложкой (перегородчатая эмаль) – фамильной драгоценностью матери. Я впервые, по-моему,  очень испугался и, естественно, был наказан. Еще помню бедных кур, купленных на рынке и привязанных во дворе за ноги на веревочку, я очень любил их кормить и ласкать, даже не понимая, по детской глупости, всего предстоящего ужаса их казни и участи быть сваренными.
Сколько же потом мне предстоит увидеть смертей за долгую жизнь и самому быть рядом с гибелью, особенно во время шестилетнего заключения!
Вернусь к детству, точнее, к моим родителям, они были очень красивой парой, особенно мать, в девичестве у нее отбоя не было от женихов. Ей было в кого: очень красив, высок и статен был ее дед, у которого была странная фамилия – Дониях. Он был коммерсант и торговал коврами, которые сам привозил из Йемена (южнее Саудовской Аравии). В одну из поездок, он привез жену красавицу из гордого и воинственного племени «Геров». Моя прабабка быстро ассимилировалась в Новгороде и торговала в лавке коврами, а в дальнейшем сама, более удачливо, привозила ковры из Йемена.
В одну из поездок, уже имея детей, она не вернулась... Прождав определенное время, прадед поехал на розыски. Потратив большие деньги, ему удалось выяснить, что ее похитили бродячие кочевники и продали в гарем (она по-прежнему была удивительно хороша собой), дальнейшие поиски были бесполезны и опасны, а дома, в Новгороде, оставались малолетние дети. Прадед больше не женился, и весь остаток жизни посвятил детям. Мой дедушка, когда возмужал, заключил сословный брак с тихой, милой еврейской девушкой, которая принесла в приданное мастерскую по изготовлению конфет – фигурных леденцов (разных зверюшек). Дедушка оставил хлопотную торговлю коврами и переключился на лесоразработки, скупая у обедневших помещиков леса и торгуя деловой древесиной, а бабушка изготовляла конфеты (я прекрасно помню медные вальцы с выемками – силуэтами рыб и зверюшек, мне даже довелось есть эти конфеты!). Семья жила счастливо и безбедно, родилось четыре дочери, держали дойную корову чёрной масти, по кличке «Цыганка».
Революция разрушила идиллию. У дедушки налаженный промысел отобрали, его самого чуть не репрессировали, удалось откупиться золотыми монетами. От огорчения дедушка в расцвете сил, в возрасте 54 лет, скончался. Все заботы поднимать четырёх дочерей легли на плечи бабушки, она продолжала подпольно изготовлять и продавать всё те же леденцы. Корову «Цыганку» отобрали, семья, избегая дальнейших бед, бежала в Петроград.
Моей матери удалось окончить гимназию в Новгороде, а в Петрограде её сразу же приняли в консерваторию, она недурно пела и была очень хороша собой. Сохранилась даже её зачётная книжка. В консерватории за ней ухаживал сам Д.Д. Шостакович, её сокурсник. Но не суждено было... Со второго курса консерватории мать выкинули, узнав о её непролетарском происхождении, она стала «лишенкой», так и не получив высшего образования. Ей было очень горько, так как её подруги потом пели в Оперном театре имени С.М. Кирова, одна даже вела первые партии.
Несмотря на обилие женихов, мать отдала руку и сердце моему будущему отцу. Семье матери удалось сохранить, утаить при обысках некоторые сбережения, на которые они приобрели в Петербурге квартиру. Туда же, уже в качестве мужа, пришел мой отец в бессменной чёрной кожаной тужурке, в которой я ещё ездил после войны на трофейном немецком мотоцикле «Ardie», который я сам добыл со дна реки Сестры, когда работал в Сестрорецке, в первом Пионерском лагере пионервожатым. Лагерь был организован Ленинградским военным округом для детей погибших в Великой Отечественной войне офицеров. Кроме кожаной куртки, отец принёс пачку учебников, перевязанную верёвкой, и кровного щенка добермана с именем «Грейф фон Альтертум», купленного за сорок рублей золотом, его сыновья доля из большой семьи, занимавшейся извозом, имея трёх лошадей и, естественно, корову. Все работали в своём хозяйстве: дед и семь взрослых детей, кроме старшего брата отца, который уже был офицером императорской царской армии, дослужился до чина капитана, он был полковым врачом.
Отец окончил Петроградский химико-технологический институт и поступил мастером в цех завода имени Карла Маркса. Жили мы скромно, хорошо помню, что когда днём я оставался один (жили уже отдельно на улице Социалистической, дом 16, кв. 35), то днём мне полагалась после еды одна мандаринка, завёрнутая в папиросную бумажку. Хотя, оставался я не один, со мной был друг и товарищ по играм, верный доберман Грейф. Отлично помню, что читать я научился рано. Вечером, когда родители уходили в театр я, начитавшись Н. В. Гоголя («Вий» и «Страшная месть»), от страха бежал в коридор и прятался у Грейфа на подстилке. Когда они приходили вечером домой, то заставали меня спящим с собакой на её подстилке, так я и вырос, рядом с ним и верхом на нём. Потом появилась мечта: в витрине магазина игрушек стояла чудо-лошадь, обтянутая настоящей шкурой жеребёнка, в уздечке и с седлом. Много раз я водил родителей любоваться этой лошадкой (она была мне под рост), но, очевидно, денег на её покупку у моих родителей не было. Но всё же моя мечта осуществилась, на день рождения мне её подарил родной брат отца. Первым моим жизненным горем было, когда после моего заболевания скарлатиной и выздоровления, её пришлось, по существующим правилам, сжечь. А дальше началось взросление и осмысление всего вокруг происходящего: хорошо помню морозный зимний день 1934 года (мне было 6 лет) когда молва мгновенно разнесла весть об убийстве С.М. Кирова. В воздухе распространился мертвящий ужас, все стали ждать неизбежного. На заводе им. Карла Маркса начались аресты. Был взят друг отца Пугин, несмотря на пытки и избиения, он отца не «пришил» к делу. Был арестован другой друг отца Карчагин, с семьёй которого мы летом отдыхали в белорусской деревне «Рудня», и опять чёрное крыло смерти миновало нашу семью. В платяном шкафу из светло-жёлтой фанеры, с маленьким оконцем, забранным рядом стёклышек, в стопке белья лежал браунинг малого калибра. Родители не знали, что я знаю об его существовании (это был подарок старшего брата отца, привезённый с фронта первой мировой войны). Сразу после убийства С.М. Кирова, браунинг исчез. Как отец мне потом сказал, уже взрослому – после убийства С.М. Кирова он его сразу же выкинул в Фонтанку...
В восемь лет я пошёл в первый класс школы №14 на ул. Правды. Очевидно, это была хорошая школа, а моя первая учительница с первого по четвёртый класс Елизавета Семёновна Глазко была превосходным учителем и замечательным, очень добрым человеком. Проработав в дальнейшем 45 лет учителем, я имею право на такую характеристику своей первой учительницы.
Я был высоким, красивым мальчиком, опрятно, но скромно одетым и очень нравился девочкам своего класса, и даже девчушечки начальной школы – уже маленькие женщины. Это сейчас, во времена Горбачёва, Ельцина и т.д. отправляют в школу шестилетних хилых заморышей, на которых взваливают непомерную нагрузку. Отсюда психические отклонения, малый рост и целый комплекс заболеваний. У нас же было полноценное детство. Во втором классе я уже влюбился в замечательную девочку, очень похожую на Мальвину (из книги А. Толстого «Золотой ключик»). Удивительно чуткий человек, Елизавета Семёновна, посадила меня именно с ней за одну парту. Но вот беда: меня возненавидела стайка юных хулиганистых зверёнышей и стала меня травить и избивать чуть ли не на каждой перемене. Пожаловался дома отцу. Будучи далёким от педагогики, отец сказал: «Постарайся справиться сам, я же не могу приходить каждый день в школу, да и прослывёшь ябедой». Как пригодился этот завет отца потом, после этапного становления: «кто есть кто».
Вернусь в школу. Однажды, во время урока, сидящий передо мной мальчишка, член травившей меня банды, повернулся и, сказав гадость, собрал вместе угол своего пиджачка, показав имитацию свиного уха. Оскорбление евреев, ортодоксы из которых не едят свинину. Но рядом сидела моя «Мальвина» – со всех сил я вмазал по гнусной, ухмыляющейся мордочке. На перемене меня била вся шайка, сначала руками, а потом, когда я упал, то и ногами. Назавтра я был психологически готов: боли я не чувствовал, это был бой на выживание. В результате, они стали меня избегать, прятаться. Как же я их благодарил потом, всю мою жизнь, особенно в заключении; я перестал чувствовать боль, перестал бояться – победил страх.
Предвоенные годы ничем примечательным не запомнились. Грянула Великая Отечественная война, после моей эвакуации с каким-то «Арх-фондом» и самостоятельного возвращения в Ленинград, накануне блокады, завод на котором работал отец, стал готовиться к эвакуации в город Ташкент, на соединение с заводом «Ташсельмаш».
Огромный эшелон был сформирован очень быстро, по сути, большая часть завода была переведена на колёса: теплушки («40 человек – 8 лошадей») были заселены людьми: инженерами, токарями, фрезеровщиками, слесарями и работниками вспомогательных служб, на платформы были закреплены станки и агрегаты самого разного назначения. Мы заселились в теплушку всей семьёй с бабушкой. Заняли нары, на втором этаже, у окна, не зарешеченного, не как потом, в моих дальнейших «нарных» передвижениях по стране. Отец был назначен начальником эшелона, мы его почти не видели. Ехали долго, пересекая всю огромную страну, которая потом стараниями Б.Н. Ельцына скукожится до размеров, именуемых «Россией». По дороге часто стояли, пропуская воинские эшелоны. Наконец прибыли в столицу Узбекистана город Ташкент, который стоял во всём великолепии буйства красок своего осеннего зелёного наряда, журчали арыки (канавы с быстро текущими потоками воды). Шли женщины в шёлковых платьях, красивого восточного орнамента. Пожилые «апа» были одеты в «чачваны» (накидки тёмного цвета), лица были закрыты паранджой (густой сеткой, сплетённой из конского волоса). Молодые мужчины были одеты в халаты, на голове чёрные тюбетейки, с белыми вышитыми определёнными узорами, у пояса на скрученном платке висел в ножнах национальный нож на все случаи жизни – «пичак». На маленьких, покорных и грустных осликах – ишачках – ехали в ватных халатах и чалмах степенные «бабаи», хотя справедливее было бы наоборот, что бы стокилограммовый «бабай» нёс бы шестидесятикилограммового ослика. С огромными тюками хлопка-сырца на спине важно шествовали верблюды с удивительно презрительным выражением лица, именно лица, так как у верблюда удивительно красивые глаза (кто, когда за века глянул верблюду в глаза???) губы у всех верблюдов всегда брезгливо поджаты. Носовая перегородка варварски проткнута, в неё вставлен болт или иная железка, к которой привязана верёвка, при помощи которой верблюдом управляют. По пыльным, неасфальтированным улицам Ташкента разъезжали странные сооружения на огромных колёсах (чтобы переезжать арыки) – арбы, запряжённые лошадью. На спине лошади сидел возчик – «арбакеш».
Очевидно, республика жила сытно и богато, управляемая Усманом Юсуповым (партийная власть) и Ахуном Бабаевым – бывшим «арбакешом» (исполнительная власть). Везде были горы фруктов и овощей, продаваемых за бесценок. Обильные рынки: «Тезикова дача», Алайский базар и Туркменский базар были заполнены всевозможным «живым мясом»: огромными, со свисающими сзади курдюками жира, баранами «гиссарской» породы, не идущими в сравнение с нашими мелкими беспородными овцами. А ведь какая была прекрасная у нас «романовская порода», многоплодная, дающая прекрасную овчину, которая шла на пошив знаменитых «романовских» полушубков! Степенные немецкие колонисты (их еще не громили и не репрессировали) привозили полные телеги упитанных живых розовых поросят. Корейцы привозили на рынки массу живой птицы: кур, уток, гусей, индюков. Узбеки продавали верблюдов, коров, баранов, коз черного окраса, маломолочных, и основу транспорта Узбекистана – осликов, они всегда были понуры и печальны, т.к. грузили на них непомерный вес. Узбеки были гостеприимны и доброжелательны.
Это потом, когда в Узбекистан, особенно в Ташкент, хлынет весь бандитский, воровской преступный мир со всего огромного Союза и начнутся грабежи, убийства и повальное воровство – узбеки невзлюбят приезжих, а ведь до этого они не знали, что такое замок. Когда на базаре продавцу нужно было отлучиться, он просто переворачивал табуреточку, на которой сидел, вверх ногами и ни одна дыня из всей огромной продаваемой горы не могли исчезнуть, или иной товар обвязывался веревочкой, – это тоже был знак, что продавец отсутствует. Война внесла свои коррективы...
Благодаря тому, что отец был начальником прибывшего завода на колесах, нам повезло: мы получили во вновь отстроенном доме по Театральной улице маленькую, полутора комнатную квартиру, без ванной, но зато отдельную и с длинным балконом, где я потом разместил кроликов, нескольких несущих кур и голубей, целый маленький Ноев ковчег. Дом был расположен прямо напротив площадки, где буквально на глазах вырастали цехи, плавильные печи «вагранки» и другие службы завода. Это был действительный патриотизм, трудовой подвиг, при 12-часовом рабочем дне и скудном питании нашего замордованного репрессиями народа.
Питание было скудным: По карточкам полагался хлеб, которого действительно не хватало, особенно иждивенцам, бутылки мутного, с неприятным запахом, хлопкового масла, вместо сахара полагалась, проста сахарная свекла, мяса не было и в помине. На заводе, при 12-часовом рабочем дне, полагался днем обед, состоящий из миски «затирухи» – супа из муки грубого помола (потом опять её буду «хлебать» целых шесть лет...) еще выдавался пончик, сваренный все в том же хлопковом масле. За этот обед вырезали талоны из карточки. Была отдельная столовая для начальства – «И.Т.Р.», там кормили, естественно, лучше. Первое время из пустыни привозили полные кузова черепах, они лежали шевелящейся грудой, при охране стрелка, на территории завода, тогда «затируха» была с лоскутками мяса бедных черепах, потом их всех выловили...
Завод чуть ли не через месяц после переезда начал выпускать мины всех калибров для армейских минометов. Кроме того, он изготовлял ротные минометы – «лопатки», которые стреляли минами-«огурчиками». Отец сразу же стал ведущим инженером оборонного заказа, получил бронь – освобождение от фронта, мать пошла на завод простым счетоводом, у нее не было никакого специального образования. Бабушка оставалась дома, ну а мой путь был в школу, в 6-й класс, школа была хорошая, с прекрасным коллективом учителей, мне нравились уроки узбекского языка, начал его постигать, вел уроки Яков Юсупович, запомнилась учительница литературы Ева Семеновна (не могла не запомнится – была красива!). Запомнил военрука по фамилии Кальпетта, бывшего фронтовика, директор тоже был раненый бывший фронтовик. Я начал усиленно учится, жизнь наладилась. Но все в одночасье рухнуло: школу закрыли, а помещение отдали под госпиталь, даже вновь отстроенное прекрасное помещение драматического театра также было отдано под госпиталь. Поезда с ранеными со всех фронтов все прибывали. Меня перевели в отдаленную школу, да еще во вторую смену, домой пешком возвращался уже в полной темноте. Учителя, отработав первую смену, были уже усталые и раздраженные. Вторая смена была организованна из мальчишек разных школ, часто хулиганистых (обучение уже было раздельным). Когда мы возвращались домой после уроков, они били камнями стекла в окружающих одноэтажных домиках. Убегать приходилось всем. Местные мальчишки стали нас подкарауливать и избивать. Однажды, просто прорываясь через засаду домой, я получил удар ножом в живот. Домой полз очень долго, штаны были полны кровью, кровь была даже в ботинках. Когда пришел, упал без сознания, в доме, к счастью, проживала эвакуированная женщина-врач, которая и оказала первую помощь. Телефонов не было, она же утром как-то вызвала «скорую помощь» – телегу с лошадкой – и мать отвезла меня в больницу (первое знакомство с хирургией). В больнице пробыл около месяца. Потом мать категорически отказалась отпускать меня в эту школу, а другой русскоязычной близко не было.
Учебный год в 7-м классе был сорван. Мне уже исполнилось 14 лет, и на семейном совете было решено идти работать на завод, тем более что большинство мальчиков, моих товарищей из окружающих домов, бросив школу уже работали т.к. рабочая карточка в семейном бюджете была весомым подспорьем. Я самостоятельно пошел в отдел кадров завода и оформился в 9-й цех учеником слесаря-лекальщика, специальность выбрал сам, учитель ко мне был прикреплен замечательный, опытнейший пожилой слесарь-лекальщик, звали его Иван Абрамович Макаров. После трех месяцев ученичества я сдал экзамен на слесаря-лекальщика 3-го разряда (высший – 7-й разряд). Я был поставлен на изготовление затворов к выше упомянутым минометам-«лопаткам». Был старателен, и мастер Филиппов меня хвалил. «Дослужился» до 5-го разряда! Но, вечное «но» в моей жизни! В определенные дни на территорию завода прибывали платформы с трофейным исковерканным немецким оружием. Когда прибывали платформы и оружие шло на переплавку в печи «вагранки», из металла делали корпуса мин, никакая сила не могла удержать всех учеников слесарей, токарей, фрезеровщиков на рабочих местах. Была мечта найти в груде исковерканного железа немецкий пистолет. А такие случаи бывали! Однажды мне несказанно повезло, но повезло ли? На дне платформы я раньше других увидел и схватил немецкий пистолет «Борхард-Люгер», у которого конец ствола был разорван и развернут наружу «лепестками». Счастлив был – не передать словами, завидовали все и предлагали любые замены. В цеху я тайком ножовкой отпилил конец ствола, но ума не хватило раззенковать место отпила. Пронес через проходную и спрятал на чердаке дома. Патронов в обойме не было, ничего не понимая в калибрах, стал искать просто подходящие. Полный тайной гордости, я продолжал работать на заводе. Там же впервые увидел заключенных. Каждое утро, после прохода через проходную дневной смены рабочих, открывались ворота завода, и через них пятерками пропускали строй заключенных. Одеты они были в лохмотья неопределенного цвета, на ногах ботинки из брезентового верха на деревянной подошве. Конвой их подгонял, избивая прикладами и натравливая на отстающих овчарок... Все они были истощены, среди нас тоже не было полных людей, но они напоминали ходячие скелеты. Использовали их труд на самых грязных и тяжелых работах. В девятом цеху, где я работал, на специально огороженном участке цеха, они сбивали окалину с заготовок мин после отливки и перед токарной обработкой. Бригадиры их постоянно избивали. Через щели досок ограждения они постоянно молили хоть кусочек хлеба и курева. Им не давали, т.к. хлеб был у всех ограничен и курева не хватало. У рабочих уже началась пеллагра – болезнь голодных, начинали умирать. Опытные слесаря из алюминиевых полос делали расчески и финские ножи с красивыми наборными рукоятками. И то и другое продавали на рынке. У меня умения, как и у других подростков, на ножи не хватило, и я научился делать примитивные винтовые замки из цилиндрических болванок. На вырученные деньги покупал голубей. Увлекался... одни узбекские названия пород как звучали: «Авлак»; «Кара-Малля»; «Копкан-Чинных» и т.д. Был принят в комсомол, т.к. был на хорошем счету по дисциплине и выполнял норму. Но комсомол я все же подвел.
Постоянный поиск патронов увенчался успехом (в Ташкенте было полно трофейного оружия) у кого – то я выменял 3 подходящих патрона. В первый выходной ушел в пустующие развалины недостроенной бани, зарядил пистолет, грянул выстрел: ствол пистолета разорвало, он выпал из рук, а я схватился обеими руками за глаз, который стало жечь сильной болью. Прибежал домой и стал делать примочки водой, боль утихла. Я успокоился, назавтра глаз заплыл и закрылся, вместо работы –  опять в больницу. Глазной врач помочь не смог и посоветовал обратиться к эвакуированному в Ташкент одесскому великому глазному врачу профессору Филатову. Назавтра величавый седой старик уже делал мне операцию на глазу и вытащил острый осколок разорвавшегося пистолета. С забинтованной, как белый шар, головой я вернулся домой и получил освобождение от работы. Моя версия, что, сбивая зубилом окалину с детали, я повредил глаз, была всеми, включая родителей, принята на веру, тем более что никаких защитных очков не было и в помине, как в прочем и самой техники безопасности тоже, производственный травматизм был велик.
Выздоровев и придя на работу в цех я был вознагражден за свою «производственную травму» и приятно удивлен: комсомольская организация цеха нашла возможным меня рекомендовать пионервожатым в открывающийся для детей рабочих завода пионерский лагерь. Лагерь был организован в на редкость красивом месте, в предгорье «Чимгана» на площадке засаженной яблоневыми деревьями, стояли одноэтажные спальные корпуса и другие службы. С трех сторон территория обмывалась бурной горной рекой, в которой, к счастью, из-за высокого течения и холода воды, никто не рисковал купаться. Мне достался младший отряд, с ним было легко и интересно работать. Это была первая моя педагогическая практика, а потом будет 45 лет работы с детьми. В этом пионерском лагере я впервые всерьез влюбился. Моим кумиром стала девочка (девушка?) моих лет, которая вела кружок танцев. Нам было по 15 лет, мы были чисты в своих помыслах и целомудренны. И тем не менее наше общение и уединение (совместное поедание дыни) было наполнено радостью общения и очарованием ее девичества. За лето 1943 года я окреп, отъелся на хорошем питании и, вероятно, возмужал. Но дачный сезон окончился, идиллия общения тоже, и мы расстались с Верочкой Предельской, дав клятвенные уверения, друг другу встретится в Ташкенте осенью. Мы встретились, сходили в кино, я пригласил Верочку в более чем скромную нашу квартиру, в комнате была бабушка, вышли на балкон, снизу заорали приятели: «Жених и невеста!» ей было уже не до кроликов и голубей и хотелось скорей домой, но я был приглашен на ответный визит. Придя по указанному адресу: улица Жуковского 37, я попал в богатый каменный многоэтажный особняк, который занимала одна семья: Вера, ее взрослый брат Жора, который посмотрел на меня, как на какое-то докучливое насекомое, и ее родители. Сама улица также была застроена респектабельными особняками. Это был русский район коренных жителей Ташкента. Ко мне были любезны, предложили груш и винограда из роскошного большого сада. Я посмотрел на себя со стороны: брезентовые туфли, подновлённые зубным порошком, курточка без подкладки, старая рубашка и брюки, в которых впору стоять у верстака. Стало грустно. Больше мы не виделись. Тем более что несмотря на то, что Великая Отечественная война ещё не окончилась, завод (его коллектив) готовился к возвращению в Ленинград. На отца пришёл персональный вызов, подписанный наркомом Паршиным. Он назначался на другой завод – им. Энгельса (№708) главным технологом. Впереди была новая жизнь, новые открытия, новые радости и новые огорчения и даже утраты. Но не всем было суждено вернуться в Ленинград. Буквально перед отъездом была арестована и исчезла группа инженеров и рабочих, среди них опять друг отца – инженер по фамилии Штерн. Па заводе шептались, что арестовали «за антисоветскую агитацию». Впервые в жизни о ней услышал...
Обратный состав из теплушек был короче: все привезённые станки и другое оборудование было оставлено, кроме того, часть эвакуированных рабочих, да и некоторые инженеры решили остаться в Ташкенте, не в силах расстаться с отдельными квартирами, да и домики уже прикупили. В Ленинграде была полная неизвестность с жильём. Проезжая Казахстан, на всех полустанках эшелон осаждали толпы доведённых голодом до отчаяния чеченов, ингушей, карачаевцев. Им почти ничего не подавали – у самих еды до Ленинграда было в обрез. Мать не выдержала и отдала бутылку хлопкового масла иссохшей, в рубище, чеченке, за юбку которой цеплялись трое детей-скелетиков. Это были высланные по распоряжению «Отца Народов» жители Кавказа. А вдали были видны казахские юрты, и стояли, как памятники, могучие двугорбые верблюды. И казахам и верблюдам не было никакого дела до умирающих от голода чеченов. Когда наш состав полз по России, увидел не менее горькую действительность: на пашне горбилась от усилий исхудавшая корова, запряжённая верёвочно-тряпичной упряжью в плуг, рядом в лямке тянула девочка-подросток. На рукоятки плуга нажимала худенькая в пальтишке женщина. Стало как-то стыдно за ташкентское житие, слабым оправданием было, что где-то на фронтах стреляли миномёты-«лопатки» с затворами, которые я делал два года.
В Ленинграде оказалось, что жить негде: нашу хорошую, благоустроенную двухкомнатную квартиру занял секретарь Фрунзенского райкома партии по фамилии Борзов – его не выселить, хотя все права были у нас. Вселились к родственникам отца на улицу Рубинштейна 15/17, откуда я начал свой жизненный путь.
Надо было определяться с учёбой. Помня о своём индустриальном прошлом, решил поступить в Индустриальный техникум на прокатно-волочильное отделение, даже толком не понимая, что это такое, но оно давало право на рабочую карточку, это было существенно – война ещё шла. Очень быстро оказалось, что это не моё призвание (всю жизнь любил возиться с животными), но выбор был не велик, у меня не был даже окончен седьмой класс.
Весной 1944 года нас, шестнадцатилетних студентов первого курса, отправили на военный сбор в посёлок Кезево, около Вырицы. Всё было как в училище – военная дисциплина. Жили в восьмиместных палатках. Моим командиром роты был старший лейтенант Хомченко, комбатом майор Мининберг. В солдатской столовой кормили сравнительно хорошо, на третье давали даже компот из сухофруктов. Подавальщицами работали девушки, у каждой над коленкой правой ноги была повязка. Однажды, опьянев, наш ротный старшина открыл секрет: они все были из офицерского публичного дома, а под повязкой скрывали татуировку-номер. Да, немцы есть немцы! Не прибавить, не убавить! Впрочем, они вскоре исчезли; полагаю – посадили... Вероятно, их участь была всё же лучше, чем у девушек из аналогичного заведения в городе Мурманске, которое обслуживало (наше!!!) американских офицеров, которые приводили корабли с вооружением, поступавшим по лендлизу. По окончании войны их погрузили на баржу и затопили. Такую практику мы потом практиковали часто.
На этих сборах мне удалось отличиться: получить благодарность перед строем «за бдительность» и трёхдневный отпуск домой в Ленинград. А дело было так: стоял на карауле у бензохранилища с заряженной боевыми патронами винтовкой, вахта с четырёх часов ночи считалась самой муторной, «собачьей». Вокруг был лес – где-то недалеко выли волки, их было полно – резали остатки скота, которого удалось уберечь от немцев. Вдруг, в уже начавшемся рассвете, я увидел солдата-курсанта, в гимнастёрке, штанах, тёмных от росы, и в сапогах, который шёл на меня. От страха я пискнул: «Стой, кто идёт?!» Он не ответил, но повернулся и пошёл назад, к жилым палаткам. Первая мысль была – шпион, но шёл он как-то странно, замедленно, автоматически. Сменившись с поста, я начал его выглядывать на подъёме, зарядке и в столовой. Увидел, запомнил и подошёл к своему ротному Хомченко и всё рассказал. Потом была благодарность, оказалось, он был болен снохождением – лунатизмом. Так я в первый и последний раз в своей жизни видел лунатика, может быть, спас – могли подстрелить. Его отправили со сборов в Ленинград.
Окончилась Великая Отечественная война, это была всеобщая радость, великое народное ликование. Мы были уже не нужны. Сборы закрылись, нас отправили в техникум и даже выплатили стипендию. Учиться в нём расхотелось, хотя всю жизнь любил учиться и познавать новое. Случайность помогла изменить мне моё образование. Отец всё же пошёл к вышеупомянутому секретарю райкома Борзову на приём и тот, сжалившись, помог получить полуразрушенную квартиру на шестом этаже того же дома. Жить в ней было ещё нельзя, но мы с отцом, он после работы, а я после техникума, стали в ней каждый вечер делать ремонт: пилить, строгать, приколачивать, штукатурить и, наконец, оклеивать. Вселились! Мебели почти не было, но всё равно была великая радость! Завели даже овчарку по кличке «Дик», выбракованную с пограничной заставы. Вот теперь наш дом был полностью укомплектован. Но – опять «НО»! Вода на шестой этаж не поднималась – напор был слабым. Я стал спускаться на четвёртый этаж за водой – это была моя обязанность. Воду всегда очень любезно разрешала набирать милая женщина двадцати четырёх лет, настоящая русская красавица – Нина Александровна Зотова, через шестьдесят с лишним лет могу уже с гордостью её назвать, мне тогда было шестнадцать лет... При более близком общении она сказала мне, что работает учителем географии и обещала поговорить с директором школы обо мне. Директор, Борис Фёдорович, которого до сих пор помню с благодарностью, принял меня сразу в восьмой класс.
С техникумом расстался без сожаления. В восьмом, единственном классе этой школы, было всего восемь учеников, помню их пофамильно, мы были очень дружны. У Нины Александровны на фронте погиб муж – военный журналист, она жила одна, ничего не мешало нашим встречам. Невзирая на мой ещё «щенячий» возраст, она одарила меня собой, это был великий дар! Как я гордился, когда мы ходили в театр и мне было разрешено вести её под руку. Сладкая, волнующая память о прошлом!
К сожалению, школа, куда меня приняли, была восьмилетней и после выпускных экзаменов, нас перевели в огромную школу №206 Куйбышевского района. Школ было ещё очень мало – соответственно количеству жителей, ещё не оправившегося после блокады города. Я был определён в девятый класс, где училось сорок парней (обучение всё ещё было раздельным). Учиться стал хуже, но от нравоучений спасал спорт, я уже был членом школьной волейбольной команды, а она побеждала на всех районных и городских соревнованиях, тем более что директор школы – Крепкер, сам был заядлый волейболист. В десятом классе я уже занимался в спортивном обществе «Спартак» у самого великого тренера по волейболу Александра Барышникова и любовался прекрасной игрой Китаева, Эйхгорна и других игроков.
Перед окончанием десятого класса у меня уже был взрослый спортивный разряд по волейболу. Но судьба меня мягко и деликатно подготавливала к предстоящему заключению: однажды у нас была школьная экскурсия в Петропавловскую крепость, в камеры Алексеевского равелина, где томились узники царского произвола. Большинство камер было закрыто, но в одной через глазок можно было увидеть восковое подобие узника в арестантском халате, убогую постель, железный, прикрепленный к стене столик, на нем миску, кружку и грубо-сколоченную табуретку. В одиночной камере №93 «Большого дома» куда я буду заключен через несколько лет, была уже модернизация: сидения откидные, железные и унитаз вместо параши. Вернусь к повествованию: Камера рядом оказалась открытой, я туда зашел, шутники-товарищи захлопнули тяжелую железную дверь и с лязгом задвинули засов. Успел осмотреться, воспринять после солнечного дня снаружи, все это было трудно, но меня с шутками уже выпустили. Предупреждение свыше? А я не внял, не понял? Потом забылось...
Жили мы скромно, только на зарплату отца, поэтому мать взяла надомную работу, которая заключалась в следующем: она приносила домой горы штамповок-заготовок брошек и всяких значков: чаек, корабликов, цветов и т.д., к которым сзади нужно было припаять заколочку типа английской булавки, а переднюю, лицевую часть раскрасить анилиновыми красками разных цветов. Раскрашивала целыми днями мать, а моей добровольной обязанностью была пайка. Когда набирался чемоданчик готовой продукции, я её отвозил куда-то за Красное село, где и помещалась эта артель (теперь более благозвучное название – офис). Каждый раз, сойдя с поезда, я проходил мимо огороженной колючей проволокой на столбах территории, причем помню, что по ней протекала речка, которая тоже до дна была загорожена ржавыми спинками кроватей, также перевитых под водой колючей проволокой. На территории стояли неказистые жилые бараки, между ними сидели, лежали на земле и слонялись люди, одетые в неприглядную одежду. Это был лагерь для заключенных, кто в нем находился, где они трудились и трудились ли вообще, я так и не узнал. Но проходить мимо них приходилось многократно, опять напоминание об опасности? Помню их глаза, которые напоминали тоскующие по воле глаза обитателей Ленинградского зоопарка, да и всех зоопарков, где приходилось бывать: Одесского, Киевского, Нью-Йоркского...
Десятый класс был окончен, путь был выбран, с детства зачитывался книгой о докторе Айболите и твердо решил лечить животных. Тем более что уже общался с ветеринарными врачами, которые лечили моих собак, сначала овчарку, а потом и боксера, причем один из них – Адоманис, даже работал на кафедре мелких животных Ленинградского зооветеринарного института, а профессор Афанасьев – специалист по коневодству – был мне знаком по клубу служебного собаководства и видел мой интерес к лошадям, собакам и прочей живности – благоволил ко мне.
Приемные экзамены были успешно сданы, и я стал полноправным студентом желаемого института. Первый курс был наполнен радостью познания, учился хорошо, я, первокурсник, был принят в институтскую волейбольную команду, где рядом со мной «рубились» и ставили «кола» на первой линии ребята-старшекурсники, бывшие фронтовики. На втором курсе вступил в студенческое научное общество, получил научную тему, начал с интересом ею заниматься.
Путь впереди был безоблачен, прям и, казалось, достижим во всех желаниях. Новый 1949 год встретил на веселой студенческой вечеринке, среди друзей-сокурсников. Наступил март месяц, точнее 8-е марта, и жизнь рухнула в пропасть, на дне которой была совсем другая жизнь, полная опасностей, жизнь в борьбе за выживание. А друзья-сокурсники, а друзья по спорту? Когда моя бедная мама случайно встречала их на улице – они переходили на другую сторону. Я был общителен, катал друзей на мотоцикле – телефон дома не замолкал, а тут все померло. От отчаяния из Игарки я попробовал писать некоторым, особенно близким друзьям прямо на институт – ни одного ответа. Наконец, я получил одно единственное письмо от девушки из смежной группы, которую я и не замечал и с которой за полтора года очень мало общался. Ответ гласил: «Не пиши, не унижайся, твои письма никто и не распечатывает. Желаю тебе выжить». Вот одна эта единственная: Ольга Полосаткина.
Как же выжил? Как не согнулся? Как не сломался? Очевидно, судьба благоволила, и в жизни по крупицам накапливался опыт, который потом где-то в подсознании сконцентрировался и «выстрелил» в нужный момент, при определенной ситуации. Только потом, в послелагерной трудовой деятельности, когда пришлось изучать психологию, я понял, что мы, пережившие заключение, другие. Мы, лагерники, всегда узнаем друг друга в любой толпе, и не нужно даже внешних признаков, как в финале прекрасного фильма «Холодное лето 1953 года». Мы и так узнаем друг друга: «Мы с тобой одной крови – ты и я» («Маугли» Р. Киплинг).