- 33 -

Глава 3. 1937 год — арест Павла. 1938 год — арест Елены. Лагерная жизнь.

Казахстан. Поселение в Актасе. Приезд сестры. 1953 год.

Возвращение Ивана Михайловича. Отъезд в Москву.

 

Друзья, простите за все — в чем был виноват.

Я хотел бы потеплее распрощаться с вами.

Ваши руки стаями на меня летят —

Сизыми голубицами, соколами, лебедями.

«Прощание с друзьями»

 

Третий, последний раз Павла Васильева арестовали в субботу 6 февраля 1937 года. Из воспоминаний Елены Александровны:

 

«...Мы с Павлом решили провести выходной у наших друзей — Касаткиных. Приехали к ним на Новинский бульвар накануне вечером, чтобы наутро, не теряя времени, Павел сел за работу.

С полудня начал звонить телефон. Павел просил сказать, что его нет. Звонки продолжались. Наконец я не выдержала и поинтересовалась, кто спрашивает Павла Николаевича. Звонивший оказался «доктором Филипповым». Я пошла в комнату, где работал Павел.

— Подойду. Видно, все равно не отстанет.

Разговор длился минут десять. Человек настойчиво убеждал Павла куда-то пойти, тот не менее настойчиво отказывался.

— Кто это? — спросила я, когда муж положил, наконец, трубку.

— Да, так, один... — нетерпеливо бросил Павел, снова берясь за ручку.

 

- 34 -

Вечером мы собирались навестить Гронских. Перед отъездом Павел решил сходить на Арбат, в парикмахерскую, побриться.

— Я, с тобой, — попросилась я.

— Не выдумывай. Я скоро вернусь...

Он ушел с сыном хозяина дома. Прошло томительных полчаса. Юноша вернулся один.

— Витя, где же Павел?

— Лена, я ничего не понимаю. Мы вышли из парикмахерской. Возле дверей стояла машина. Павла затолкнули на заднее сиденье и увезли.

Ни в какие гости я, конечно, не поехала. Осталась ночевать у Касаткиных. Павел не вернулся. Ждала и на другой день — тоже напрасно...»

Ехать домой было страшно, да и не было сил. Прошло несколько дней. С обыском приехали на квартиру Касаткиных, а потом и к Елене на 4-ю Тверскую-Ямскую.

Елена Александровна в черновых записях вспоминает:

 

«Поздно ночью ко мне пришли с обыском. Перерыли все в нашей тринадцатиметровой комнатке — стол, тумбочку, шкаф, полки... Забрали со стола незаконченные рукописи, все неопубликованное из ящиков стола, несколько книг и журналов с напечатанными стихотворениями Васильева, все фотографии, письма. Перерыв все, ушли. Оставшись одна в комнате, я опустилась на стул, бессмысленно глядя на разбросанные по комнате вещи. На другой день пошла в МУР узнать, где находится Васильев и по каким обстоятельствам он задержан. Начались мои бесконечные хождения по соответствующим учреждениям, прокуратурам, разным справочным бюро, всюду, где я могла бы узнать о судьбе Васильева. Идешь из одного подъезда в другой, длинные лабиринты коридоров, в которых притаилось тяжелое, запуганное горе осиротевших женщин и детей. Ждешь часами. В кабинетах тебя встречают наглые улыбающиеся лица и неверные сведения. Направляют из одного здания в другое. Сколько оскорблений приходилось выслушивать самой и видеть и слышать, как оскорбляют других. И так изо дня в день, неделя за неделей. Однажды мне посоветовала какая-то женщина ездить по тюрьмам и пробовать делать передачу: «Где примут — там ваш муж».

 

- 35 -

Через четыре месяца я нашла его в Лефортовской тюрьме — там у меня приняли передачу в размере пятидесяти рублей. Это было 15 июня 1937 года. Сказали, что следующая передача будет 16 июля. Я приехала в назначенный день. Дежурный сказал, что заключенный выбыл вчера, куда — неизвестно. Я сразу поехала на Кузнецкий мост, 24, где находилась прокуратура. Там давали сведения о тех, у кого следствие было закончено. На мой вопрос ответили: «Десять лет дальних лагерей без права переписки». Много позже я узнала, что это был шифр расстрела, но тогда я этого не знала».

 

Это было ударом по всей семье. Родственники почти перестали встречаться, боялись навлечь друг на друга еще большую беду. Состояние духа у всех было подавленное. Выхода не видел никто. Единственное, что Елену отвлекало от мрачных мыслей, — занятия в физическом кабинете техникума, где она работала. А вечером опять те же мысли о безысходности. Все стало серым и тусклым. Жизнь потеряла смысл.

В 80-е годы, в одном из разговоров с Г.А.Тюриным, И.М.Гронский рассказал: «После ареста Павла Васильева, я дважды звонил из дома по вертушке — кремлевской связи — Ежову. Я ничего не добился. Мы с ним поругались. Затем я позвонил Молотову, Калинину, Микояну. Все мы говорили со Сталиным. Сталин уперся и заявил всем нам, что Павел Васильев связан с «правыми», что он виноват и его арестовали правильно. Были арестованы лидеры правой оппозиции — Н.И.Бухарин, А.И.Рыков и другие. Литераторы выступили с письмом, подготовленным Л.З.Мехлисом, в котором они требовали смертной казни для Бухарина и других. Это письмо отказались подписать два человека — Б.Л.Пастернак и П.Н.Васильев. Письмо было напечатано в «Правде». Повторяю, организатором этого выступления являлся Мехлис. Он вызывал в редакцию «Правды» писателей и настаивал на том, чтобы они дали свои подписи под письмом, которое он состряпал. Писатели, боясь за свою жизнь, подписывали. Обвинять их в этом сейчас едва ли следует, потому что боязнь охватила буквально все общество.

Пастернак и Васильев отказались подписать это письмо. И это послужило одним из оснований для ареста и затем уничтожения Павла Васильева. Якобы бухаринцы завербовали Павла и поручили ему убить Сталина. Поэтому ему приписали террор, а

 

- 36 -

террор имел санкцию — расстрел, и его расстреляли. Когда меня арестовали 1 июля 1938 года, я сидел на правах задержанного, у меня еще не было ордера на арест. (Ордер на арест дали через два с половиной месяца! — С.Г.). Первым моим следователем был Шулешов. Он спрашивает о Павле Васильеве: «Поддерживал Васильева!? Выдвигал, поощрял, печатал!» Я говорю — пишите протокол: «Я Павла Васильева поддерживал, выдвигал, опекал всячески, больше того — он жил у меня дома на правах члена семьи. Пишите в протокол, я этот протокол подпишу без звука. Пройдет 10 — 20 лет вам придется краснеть, а я тогда с гордостью могу сослаться на протокол допроса». И больше он к Павлу Васильеву на допросах не возвращался. Шулешов порвал протокол. Он же допрашивал и Павла. Я его спросил: «Что с Павлом?» Он сказал: «Дали десять лет. Он в лагере. Жив». Он мне сказал неправду.

Говорили, что Павел у Илюшенко писал стихи на допросах. Неверно. Я проверил это. Проверил, когда вышел из заключения — виделся с начальником отделения Марком Наумовичем Матусовым. Спросил его — «Было ли это? » «Не могло быть потому, что Илюшенко был арестован сам и потом направлен в Норильск, а допрашивал Павла Николай Иванович Шулешов и кто-то еще. Матусов сказал мне, что Павел был расстрелян. Я просил Матусова дать мне адрес Шулешова, хотел узнать о Павле. Матусов сказал, что Шулешов сошел с ума.

Кампания против Васильева была направлена, чтобы ударить по мне. Я Павла поддерживал, защищал. Сыграло и то, что Горький выступил против Павла Васильева. Что писал Горький против Павла — не верьте тому. Он ударяет по Павлу Васильеву, чтобы удар пришелся по мне.

Была брошюра «Путь на Семиге» — Павел собирался выпустить собрание своих сочинений. Была верстка. Верстку эту я видел, сброшюрованная книга вот такой величины. После выступлений против Павла, книга не вышла».

 

* * *

 

Через год после ареста Павла — в понедельник 7 февраля 1938 года арестовали тетю Лену.

Вот как она рассказала об этом на страницах журнала «Наш современник»:

«Поздно ночью в дверь нашей коммуналки позвонили, а затем тихо, но настойчиво постучали в мою комнату. Я открыла. Вошли трое в форме НКВД, предъявили ордер на обыск и арест.

 

- 37 -

После прошлого визита сотрудников этого наркомата в доме почти ничего не осталось из материалов Павла, но они еще долго копались в альбомах и книгах, искали рукописи и документы. Наконец, удовлетворившись несколькими экземплярами «Соляного бунта», попросили меня «следовать за ними». Трудно было поверить, что это — арест, впереди — тюрьма».

Понятым при аресте и обыске был дворник Павел Прохорович Корольков. На тюремной фотографии Елена с длинными волосами, очень скоро их остригут. В лагере тоже стригли. Вглядитесь, какие скорбные глаза.

И дальше из черновика:

«Несколько дней продержали в НКВД, а потом перевели в Бутырскую тюрьму. Я долго дожидалась, прежде чем меня вызвали в кабинет. Там сидело человек пять или шесть мужчин. Не успела я сесть, как мне сказали: «раздевайся». Я остановилась, не понимая, что от меня хотят. Тогда один из них крикнул: «Раздевайся догола». Я стала снимать с себя одежду. Кто-то подошел ко мне и стал разглядывать тело, выискивая какие-либо приметы вроде шрамов, родинок, татуировки. Я настолько была оскорблена и унижена, что не нашлась сказать ни слова.

Потом меня увели в камеру. Обращались с нами издевательски, грубо. Недели через две вызвали на допрос. Фамилия следователя Вихнич. Я вошла и села против него, меня сразу осветили яркой лампой. Я невольно отвернулась, но он крикнул: «Смотри сюда, сволочь!» От яркого света на глаза невольно навертывались слезы. Начался допрос. В чем только он не обвинял Васильева: и в измене родине, и в покушении на Сталина, и в том, что я обо всем знала и не донесла. На один мой резкий ответ он вскочил из-за стола и со всего размаха ударил меня рукояткой нагана по лицу, выбив три зуба. Я молниеносно схватила со стола граненую чернильницу и запустила в него. К сожалению, попала только в грудь. Он сейчас же нажал звонок, вошел дежурный, и меня отвели в карцер. Карцер — это, буквально, коробка, шага четыре в длину и полтора или два в ширину. На ночь опускалась койка, как в вагоне, на день поднималась, посередине круглый табуретик, привинченный к полу. Никакой щелочки, откуда бы мог проникнуть чистый воздух. Днем и ночью горела ослепляющая лампа. Просидела я в этой камере целый месяц».

 

- 38 -

Позже, уже в 50 — 60-е годы, после реабилитации, когда снова и снова Иван Михайлович и Елена Александровна, вспоминали и обсуждали времена до ареста, они предполагали, что, если бы Елена уехала куда-нибудь подальше, не осталась бы в Москве, возможно, удалось бы избежать ареста. Как знать, может быть, она бы спаслась...

Следствие было недолгим.

Из Дела № 17331: «Выписка из протокола Особого Совещания при Народном Комиссаре Внутренних Дел СССР от 21 марта 1938 г.: «Постановили Вялову Елену Александровну — как члена семьи изменника родины заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет, считая срок с 7.2-38 г. Дело сдать в архив».

Там же — на крохотном бланке, сообщавшем о ее судьбе, извещалось, что «отец — владелец аптеки», что, конечно же, в биографии Елены Александровны являлось большим минусом. «Жена активного участника контрреволюционной террористической организации Васильева Павла Николаевича (литератор, работник газеты «Известия»). «Выписка направлена в Бутырскую тюрьму 2 апреля того же года. Направлена в Темлаг с/о». Это означало, что Е.А.Вялова определена в Темниковские лагеря. Что значит «с/о»? Специальный отряд? И еще «Мемор. паспорт 460392». Больше нет ни единой записи — о передвижении по тюрьмам, этапам, лагерям, поселении, освобождении. За записью от 1938 года тут же следует — 29 марта 1956 года. Это уже началась реабилитация, но об этом позже.

Елена Александровна прошла через Лубянку, Бутырскую тюрьму, Темниковские лагеря в Мордовии. Перед войной заключенных привезли в Сегежу в Карелии — между Ленинградом и Мурманском, неподалеку от Беломорско-Балтийского канала ...

В Карелии, в Сегеже, Елену направили в чертежный отдел бумажного комбината. Вот где пригодились навыки чертежника, приобретенные в техникуме.

В Темниковских лагерях Мордовии Елена и ее подруги по несчастью вышивали мужские косоворотки, женские платья, которые потом поступали в сувенирные магазины. Может быть, и мы носили такие?..

* * *

 

Пришла война. Заключенных стали отправлять на восток. Елена попала в Казахстан.

 

- 39 -

Опять казахстанские необозримые дали. Но не с Павлом, а с охраной оказалась она здесь. Замирало сердце, не от встречи с родными и друзьями Павла, а от горечи и безысходности. Жизнь повернулась своей страшной стороной. Лагерная действительность — ежедневная борьба за физическое выживание, она требовала мужества и стойкости, терпения к несправедливости. В новых условиях можно было потерять себя, «оскотиниться», забыть — кто ты есть и зачем пришел в этот мир. Нужно было держаться. Был реальный день, и его надо было прожить, не теряя достоинства. Подруги — Сара Вейсман, Гамарник, Вера Вонлярлярская и многие-многие другие, имен их не знаю, — они помогали друг другу, поддерживали, чем могли.

В Казахстане Елена возила на быках грузы. Разные. Светлана Кедрина, дочь известного поэта Дмитрия Кедрина, вспоминала, что Елена Александровна рассказывала ее маме Людмиле Ивановне Кедриной, как на арбе с волами пришлось перевозить трупы... Было ли такое, не знаю, мне Елена Александровна об этом не рассказывала, может быть, щадила меня?

Я помню, как она вспоминала с улыбкой: «быки сдвигались с места, либо когда им крутили хвосты, либо — понукали матом». Не знаю, как тете Лене удавалось решать эту задачу. Она ни при каких обстоятельствах не позволяла себе грубых, скабрезных, ругательных слов, а тем более мата. Но в жизни бывает всякое...

Там же, в Казахстане, вместе с другими заключенными женщинами делала из глины, навоза и соломы саманный кирпич и строила мазанки. Конечно, никакой техники не было, месили все ногами, потом укладывали в формы и высушивали на солнце. Из таких вот кирпичей и строили.

Какое-то время тетя Лена работала на животноводческом участке — поначалу пасла овец, присутствовала при осеменении маток, затем работала в родильном отделении — принимала ягнят. Животных она всегда любила, помогала им, чем могла. Крошечные, беспомощные, они вызывали жалость, нередко малышей приходилось выкармливать вручную. Лишенная возможности быть матерью, тетя Лена все нерастраченные чувства материнства отдавала овечьему потомству. От них заразилась тяжелой болезнью — бруцеллезом. Антибиотиков тогда еще не было. Болезнь изнуряла возвратом лихорадочных состояний, высокой температурой, онемением конечностей и через многие годы все равно напоминала о себе.

 

- 40 -

В лагере была иная жизнь, другие запросы. Живя за тысячи километров от «цивилизации», душа ее по-прежнему стремилась к поэзии — она с удовольствием записывала стихи любимых поэтов и тушью выполняла миниатюрные рисунки, заставки — сделала несколько таких рукописных книжечек. Одну из них, размером со спичечный коробок, чтобы легче было прятать от чужих глаз, увидел стрелок. Книжечка понравилась, ему захотелось ее иметь. Елена тут же, не раздумывая, отдала ее, чтобы избежать неприятностей.

От лагеря осталась и хранится дома, размером в половину тетрадного листа, книжечка, озаглавленная — «Лучшие». Внизу на обложке вместо названия издательства написано: «Ялта 1946 г.». Разумеется, к Крыму эта Ялта отношения имела мало — так назывался один из участков казахстанских лагерей. В книжке записаны стихи Блока, Пастернака, Лермонтова, Есенина, Ахматовой, Бунина, Асеева, Шелли и... вкраплены строки арестованного мужа. Но фамилии Васильева мы не найдем...

Со зла ты сердце пережгла.

Со зла кольцо свое расплавила.

Недолюбила и ушла, Недоласкала и оставила.

* * *

Не говори, что верблюд некрасив —

Погляди ему в глаза.

Не говори, что девушка не хороша —

Загляни ей в душу.

* * *

Ты уходила, русская. Неверно!

Ты навсегда уходишь? Навсегда!

Ты уходила медленно и мерно,

К семье наверно, к милому наверно,

К своей стране, неведомо куда.

Открывается сборничек стихотворением Блока. Оно записано по памяти и несколько отличается от авторского текста. Названия нет. Умышленно? Не знаю. У Блока оно озаглавлено: «Перед судом».

Что же ты потупилась в смущеньи?

Погляди, как прежде, на меня.

Вот какой ты стала — в униженьи,

В резком, неподкупном свете дня!

 

- 41 -

Я и сам ведь не такой — не прежний,

Недоступный, резкий, смелый, злой

Я смотрю смелей и безнадежней

На простой и скучный путь земной.

На левой страничке крошечный рисунок тушью египетских пирамид. После возвращения в Москву в 50 — 60 годы тетя Лена тоже рисовала. Сохранилось несколько картинок: казахские мотивы с ковром, музыкальным инструментом, еще на одной — Чайковский за роялем на фоне осеннего сада.

 

* * *

 

Окончилась война. Мирная жизнь налаживалась.

Мама и я с сестрой жили в Ярославской области — мы жутко нуждались, голодали. Тетя Лена, зная про это, просила маму отдать меня ей. В это время она уже была на поселении, и ей, видимо, жилось немного легче, чем нам.

В 1947 году наша семья собралась в Советске (бывшем Тильзите) Калининградской области. Братья Игорь и Вадим женились, у них родились дети, сестра Ира училась в школе, я ходила в детский сад. Мама работала в клубе Целлюлозно-бумажного комбината.

Не было только нашего отца — Гронского Ивана Михайловича.

Он был арестован 1 июля 1938 года. Его приговорили к 15 годам заключения, из которых 11 месяцев он отсидел на Лубянке. Потом был мучительный этап в лагерь на строившуюся Воркуту — за Полярный круг. Срок Ивана Михайловича заканчивался в апреле 1953 года. Ссылку давали либо в Красноярский край, либо в Казахстан. Мама списалась с отцом и тетей Леной, все решили, что ехать надо к Елене и жить вместе — так легче. Сестры любили друг друга. У тети Лены срок заключения закончился, и она уже жила на поселении в поселке Актас в нескольких километрах от Караганды.

Из письма тети Лены к И.М.Гронскому на Воркуту:

«Дорогой Иван Михайлович!

Наконец-то мы с Лидией опять вместе. Можете себе представить, как мы с ней встретились после 13-летней разлуки. Я ее сразу узнала, как только она стала выходить из вагона, хоть и изменились мы обе изрядно.

 

- 42 -

За эти годы я отучилась плакать, но, увидев ее и ребят, чувствую, как что-то в носу защипало, вижу и у Лидии слезы на глазах, этим и кончилось наше внешнее проявление чувств. Я бесконечно счастлива, что мы снова вместе...»

Вот так и состоялось мое знакомство с тетей Леной, ей был сорок один год, а мне — семь. Детей у нее не было. О причине я никогда не спрашивала, ответ лежит на поверхности. Арестовали, когда было 28 лет, лишили главного — свободы. Лишили основного призвания женщины — быть матерью... Елена Александровна любила меня, ждала от меня тепла. Я всей душой любила ее.

Хорошо помню, какой была тетя Лена в те годы — невысокого роста, хорошо сложена, со светлыми, подвитыми волосами. Всегда красиво, опрятно одета — даже, когда занималась на дворе хозяйством. Приветлива, гостеприимна, внимательна. У нее был небольшой домик — кухня и две комнаты. На поселении тетя Лена познакомилась и жила со Львом Васильевичем Марковым. Он был моложе на одиннадцать лет. У него был легкий характер, любил шутку, отличался добротой. Тетю Лену обожал и баловал. Писал ей стихи. Сохранилась его тетрадь, исписанная, почти бисерными буквами — бумагу очень ценили. В стихах и в прозе отражены куски событий жизни. Реальной? Придуманной ли? Как они пережили весь этот кошмар 20 — 30 — 40-х годов? Но, жизнь продолжалась, и в ней бывали светлые дни...

Он пишет Елене акростих и посвящение с пожеланием: «Елочке к новому году. И чтоб вспоминала меня. Шла поскорей на свободу и не видела черного дня». Или:

Мне горько знать, что взгляд твоих раскосых глаз,

Изгиб лукавых губ, и нежные объятья рук,

Были с любовью, и не раз, обращены к кому-то...

Или такое:

Не грусти, не своди так бровей,

Мыслью в прошлом бродить не надо.

То, что скрылось за сотнями дней,

Безвозвратно исчезло из взгляда.

Не смотри же так пристально в даль,

Не пытайся найти в ней отрады.

Ты увидишь, там только печаль —

 

- 43 -

Не грусти, говорю я, не надо.

Что прошло, то исчезло навек.

Впереди суждено нам другое

И бессилен вернуть человек,

Что просил, что ему дорогое.

Путь тяжелый, тернистый, крутой

Был тобою пройден эти годы,

Ты сама тоже стала другой,

Не печалься, пройдут все невзгоды.

И не хмурь своих тонких бровей,

Не кидай безучастного взгляда.

Не вернешь, ведь, прожитых ты дней,

Не грусти, говорю я, не надо.

Лев Марков

В Актас приехали — мама, сестра Ира и я. Жили у тети Лены, всем было хорошо. Мама устроилась секретарем в заводоуправление кирпичного завода, где работали заключенные. Прошло несколько месяцев, нам дали жилье — крошечную квартиру в общежитии на окраине поселка. Мы были рады — у нас была своя кухня и две комнаты по четыре квадратных метра.

Там же в общежитии был клуб, где показывали кино. Дети устраивались на особенных местах — в первом ряду или за экраном и, задрав головы, с восторгом смотрели такие замечательные фильмы, как «Донские казаки», «Подвиг разведчика», «Молодая гвардия», «Свинарка и пастух», «Тарзан», «Свадьба с приданым», «Застава в горах». Ссыльные и поселенцы с удовольствием приходили в клуб. Телевизоров не было, радиоприемники тоже были не в каждой семье. У нас был какой-то старый небольшой радиоприемник, по которому мы с мамой даже слушали концерты из Москвы. Я хорошо помню то состояние счастья, когда мы благоговейно*«входили в консерваторию», тихо садились и с замиранием сердца слушали включенный из Москвы зал — настрой инструментов, потом тишину и божественные звуки музыки. Незабываемые вечера.

Однажды из Омска или Новосибирска приехала хоровая капелла и дала большой концерт, который на меня произвел неизгладимое впечатление.

У тети Лены был радиоприемник с проигрывателем и пластинками. Как-то она поставила черный диск с полонезом Огинского. Мелодия очаровывала. Неподалеку — на строительстве

 

- 44 -

финского домика работали заключенные, вдруг тетя Лена увидела, как один мужчина сел, обхватил голову руками и закачался. Она тут же остановила музыку...

Через дорогу от общежития, где мы жили, располагалась воинская часть — гарнизон, а сразу за ней зона — мужской лагерь с вышками по краям. В другом конце поселка были еще две зоны — мужская и женская. Серые колонны заключенных медленно двигались по степи, их отводили на работу. У нас, хотя и привыкших видеть эту печальную картину, все равно каждый раз что-то сжималось внутри. Привыкнуть было невозможно.

После школы мы были предоставлены сами себе — носились, играли, залезали в обвалившиеся шурфы с разноцветной глиной. Гуляли, где хотели, — кругом степь, необозримые дали. У меня был самокат, дядя Лева попросил его сделать кого-то в зоне — и я на нем гоняла по степи. С моим другом Васей Поповым часто сидели около нетопленой печи и делились последними сухарями. Иногда заходила к Гале Силантьевой — своей однокласснице. К тете Лене заглядывала часто. Ее домик стоял немного в стороне от школы, но я, делая небольшой крюк, шла к ней, как к себе домой. Мне нравилось бывать здесь — чистый двор, в доме опрятно, красиво, уютно. Какие-то диковинные, с завитушками, фарфоровые часы, маленькие деревянные японские счеты, радиоприемник — все эти вещи мне казались роскошью, богатством. Еще у тети Лены дома лежал необыкновенный, толстый иллюстрированный журнал — видимо, какой-то каталог одежды, белья, украшений. Напечатанный на тонкой бумаге, с красивыми фотографиями, меня — ребенка — он просто притягивал к себе.

Мама хотя и работала, но зарплату получала нищенскую — 300 рублей — поэтому всегда старалась подработать шитьем или писала плакаты и афиши. Сестра Ира училась в Караганде в горном техникуме. Жили мы, конечно же, впроголодь. За хлебом, помню, были такие огромные очереди, что однажды какой-то парень пробрался к продавцу по головам толпы. В день зарплаты мама покупала брусочек сливочного масла и пряники. Тетя Лена, когда я приходила к ней, не спрашивала — хочу ли я есть, всегда усаживала, кормила всем, что у нее было. Подавала обязательно с хлебом и в красивой тарелке.

В доме у тети Лены собирались люди общих интересов, как бы сейчас сказали — местная интеллигенция, большей частью —

 

- 45 -

ссыльные. Стахурские — учительница русского языка, затем завуч Надежда Георгиевна, ее муж инженер Анатолий Иванович, писатель Михаил Ефимович Зуев-Ордынец с женой Региной, Артур Федорович и Антонина Алексеевна Штраки — он волжский немец, она русская — милые, веселые, добропорядочные люди. Дружба с ними потом перешла на детей, мы до сих пор встречаемся и дружим. Бывали Виктор Григорьевич Шишканов, Иван Васильевич Гладышев с женой, Резновы. К дяде Леве приходили сослуживцы из стройконторы и молодые ребята с шахты.

22 апреля 1953 года произошло событие, которое мы все напряженно ждали, — вернулся Иван Михайлович. Его освободили из лагеря, но еще три недели везли через пересыльные тюрьмы. Как же тянулось время! Мы тревожились вместе с мамой: иногда бывало — проходил срок заключения, а за ним давали следующий... Воспоминания о тех волнующих днях умрут только вместе со мной.

Придя из заключения, Иван Михайлович был ошеломлен долгожданной встречей с родными — женой, дочерьми. Ире было всего четыре года, когда арестовали папу. Свои чувства к повзрослевшей 19-летней дочери Иван Михайлович высказал в стихотворении «Березка». Время было «закрытое», завуалированы, стерты горькие думы о тюрьме, лагере: «миновало время, время испытаний...»

Березка

Уходя из дому посадил березку,

Нежную березку под окном, в тени.

Дни в разлуке долги, затканы печалью,

И тревожат душу сумрачные сны.

 

Многое забылось, много отлетело.

Но березку в сердце, думах, я хранил...

Пробежали годы, годы огневые,

Многих на чужбине близких схоронил.

Миновало время, время испытаний,

Вновь в отчизне милой. Вновь в краю родном.

И в саду березка радостно встречает

В одеяньи пышном, сердцу дорогом.

 

Под весенним солнцем стройный ствол белеет,

Кроною одетый молодых ветвей,

Листьями мне машет, плачет и смеется,

И роняет слезы радости с ветвей.

 

- 46 -

Было решено торжественно отметить это семейное событие. Собрались в доме у тети Лены — у нее было просторно, чисто, уютно, была мебель, посуда. Пришли друзья. Из Петропавловска приехал с семьей Игорь, мамин сын от первого брака. У Ивана Михайловича не было различия в отношениях с детьми, Игорь был для него таким же сыном, как родной Вадим.

Накрыли красивый праздничный стол. Мне было всего десять лет, и, конечно же, многое меня удивило. Жили голодновато, всего не хватало, а в тот день на столе было изобилие и «невероятная красота». Я впервые увидела украшенную селедку — изо рта вырастали перья зеленого лука, на столе было сливочное масло — продукт в то время почти недоступный, оно было оформлено в виде розы, а не брусочка, посередине дымилась вареная картошка. Картофель к этому времени бывал только сушеный. В тот торжественный день я впервые услышала стихи Павла Васильева. Тетя Лена и отец читали их медленно, выразительно. Иногда кто-то сбивался, тогда они помогали друг другу, стихов Павла давно не читали, они были в памяти. А она у них была отличная, натренированная.

Помню, силами любителей поставили пьесу Чехова «Медведь» и сцены из спектакля Островского «Без вины виноватые». Мама, тетя Лена, дядя Лева приняли в нем самое горячее участие — тетя Лена играла Попову и Кручинину. Мама написала замечательные декорации — осенний сад с беседкой. Зал был забит до отказа, и зрители были в восторге.

Иван Михайлович был фигурой заметной, люди к нему тянулись. Он видел далеко вперед, мыслил широко, рассуждал не обывательски. Он верил, что времена изменились, и всерьез заявлял, что через год уедет в Москву. Кое-кто посмеивался над такими планами, а кто-то верил и восхищался его оптимизмом, заражался им. Людям хотелось свободно вздохнуть, изменить серую, рутинную жизнь.