Глава 2. 1932 год. Знакомство с Павлом Васильевым. Палиха и ее обитатели.
Дом Гронских. 1934 г. Поездка к родным Павла в Павлодар.
Последствия встречи у Алтаузена.
Вот как вспоминает Елена Александровна свою первую встречу и знакомство с Павлом Васильевым. («Воспоминания о Павле Васильеве». Алма-Ата. Жазушы. 1989 г. Составители С.Е.Черных, ПАТюрин):
«...В 1932 году я работала в издательстве «Советская литература» секретарем общего отдела. (Бывшее «Федерация»).
В то время издательство помещалось в Доме Герцена (Тверской бульвар, 25), где в настоящее время находится Литературный институт им. А.М.Горького.
Работа в издательстве была живая, интересная. Ежедневные встречи с литераторами, знакомство с новыми людьми, новые беседы. Каждый день обещал что-то большое, интересное, знаменательное.
Однажды в пасмурный осенний вечер мне пришлось дольше обычного задержаться на работе. Давно смолкла трескотня пишущих машинок, посетители разошлись. Ушел и главный редактор Г.Цыпин. Рабочий день кончился. Наступила необычная для этого помещения тишина. Только из подвальчика, что был под нами, доносился звон ножей и вилок, долетали смех и отрывки фраз, а порой даже стихотворные строфы.
Внизу находился маленький ресторан-столовая. Литераторы любили сходиться там после трудного дня, засиживаясь иногда до полуночи. Сколько замечательных произведений, острых шу-
ток и каламбуров можно было услышать под сводами этого небольшого, но такого уютного зала.
Мне очень хотелось спуститься вниз, но срочная сверка чьей-то рукописи приковала меня к месту. Я сидела за столом, углубившись в работу, как вдруг дверь резко распахнулась, и кто-то стремительно промчался через приемную к кабинету главного редактора. Через несколько секунд вновь послышались шаги. Подняв голову, с любопытством стала ждать запоздалого посетителя. Он вышел так же стремительно, как и вошел, но вдруг вернулся, постоял некоторое время в раздумье и снова вышел. На меня он не обратил никакого внимания, как будто настольная лампа освещала пустой стул. Но, несмотря на быстроту его появления и ухода, я успела заметить, что он выше среднего роста, строен, широкоплеч, с копной кудрявых, темно-русых, слегка золотистых волос, что у него скуластое лицо и чуть раскосые глаза.
Я недоумевала. Что-то необычное было в стремительности этого человека, в его лице и глазах...
...Прошло какое-то время. В издательстве он больше не появлялся, а возможно приходил тогда, когда меня там не было. Как-то случайно узнала, что он был поэт-сибиряк, живет в Москве и фамилия его Васильев.
Однажды вечером я зашла к Гронским — моей родной сестре и ее мужу Ивану Михайловичу. И.М.Гронский в то время работал ответственным редактором газеты «Известия» и журнала «Новыймир», являлся председателем Оргкомитета Союза советских писателей, словом, был весьма заметной в литературных кругах фигурой.
Мы сидели с сестрой в ее комнате и были так увлечены разговором, что не слышали, как вошел Иван Михайлович:
— А вы знаете, у меня сидит замечательный поэт. Он принес новую поэму и сейчас будет ее читать. Хотите послушать?
...Иван Михайлович взял с нас слово, что мы придем.
...Переступив порог, увидела того самого стремительного, скуластого человека из издательства. Нас познакомили. Я уловила острый взгляд его зеленых глаз.
— Васильев, Павел Николаевич, — опередил юношу Иван Михайлович. — Поэт-сибиряк. Я уже знаком с кое-какими произведениями Павла Николаевича, а сейчас давайте послушаем его первую большую поэму. — При этом он обнял Васильева за плечи, подвел к столу и усадил.
Я устроилась в глубоком кресле и приготовилась слушать.
За столом в ярком кругу света от низко опущенного абажура сидел Павел Васильев, немного откинувшись назад, с чуть прищуренными глазами, словно над чем-то размышляя. Перед ним не было ни тетради, ни исписанных листов — ничего. На некоторое время в комнате наступила тишина. Васильев медленно поднялся, обошел стул, положил руки на его спинку... И тут лицо его за какое-то мгновение преобразилось.
Внутренним теплом засветились глаза. Полные, резко очерченные губы мягко разомкнулись, и спокойным, четким и звонким голосом он начал читать...
Что же ты, песня моя,
Молчишь?
Что же ты, сказка моя,
Молчишь?
Натянутые струны твои —
Камыш,
Веселые волны твои,
Иртыш!
Читал он прекрасно. Голос иногда снижался до чуть слышного шепота, но слова выговаривались четко.
Мы сидели, не шелохнувшись, слушали. Сколько времени продолжалось чтение, не знаю, только мне хотелось слушать еще и еще, голос чтеца завораживал, а содержание поэмы захватывало, уносило к зеленым водам Иртыша, в горницы с крашеными полами, где ходят «песенки в соболиных шапочках».
Круг по воде и косая трава,
Выпущен селезень из рукава.
Крылья, сложив, за каменья одна
Птичьей ногой уцепилась сосна,
Клен в сапожки расписные обут,
Падают листья и рыбой плывут.
В степи волчище выводит волчат,
Кружатся совы и выпи кричат.
В красные отсветы, в пламень костра
Лебедем входит и пляшет сестра.
Дарены бусы каким молодцом?
Кованы брови каким кузнецом?
В пламень сестра моя входит и вот
Голосом чистым и звонким поет.
Чьим повеленьем, скажи, не таи,
Заколосилися косы твои?
Кто в два ручья их тебе заплетал,
Кто для них мед со цветов собирал?
Так впервые, на квартире у Гронских, в 1932 году я услышала поэму «Песня о гибели казачьего войска».
Замерло последнее слово. Павел Васильев обвел нас всех взглядом и сел за стол. Хотелось подбежать к нему, крепко пожать руку, поблагодарить за чудесные стихи, но я боялась пошевелиться.
Поэт, видимо, устал. Лицо его побледнело. Непокорные волосы немного растрепались, а глаза лукаво смотрели на нас. Они как бы говорили: «Что, здорово? То-то же, знай наших!»
Иван Михайлович первым нарушил тишину. Он встал, подошел к Васильеву и горячо пожал ему руку. Этот человек, глубоко любивший и знавший литературу, был настолько взволнован, что у него сразу и не нашлось подходящих слов.
В этот вечер мы долго засиделись за ужином. Павел Николаевич оказался на редкость остроумным рассказчиком. За столом не смолкал смех. Держался он скромно, но свободно. С интересом слушали мы его рассказы о Дальнем Востоке, о золотых приисках, о его поездках по Сибири.
Было уже далеко за полночь. Павел пошел меня провожать. Мы вышли на улицу. Ночь была изумительной. Красоту ее подчеркивало очарование только что услышанных стихов, наполненных ароматом степных трав. Было хорошо и легко. Да и у Павла, мне кажется, было такое же состояние. Проходя мимо одного из уличных фонарей, он вдруг остановился, взял меня за плечи, повернул к свету и пытливо вгляделся в мое лицо:
— Послушайте, у вас глаза русалки, маленькой речной русалки. Да и ваше лицо мне знакомо!
Я звонко рассмеялась, рассмеялась так, что он невольно смутился.
— Ну, конечно же, — ответила я. — Вы видели меня в издательстве... Эта русалка плавала среди чужих рукописей...
Я напомнила ему о нашей «первой встрече». Он наморщил лоб, долго думал, а потом сказал:
— Нет! Я помню, как однажды поздно заходил в издательство, но вас я там не видел. — Помолчал. Потом решительно добавил: — Нет, не видел.
Он проводил меня до дому. Мы попрощались, не условившись о следующей встрече. Но она состоялась на другой день.
В обеденный перерыв, как обычно, я спустилась в подвальчик. Каково же было мое удивление, когда за одним из столиков я увидела Павла Васильева. А ведь его я там никогда не встречала...»
Елена в то время жила на улице с удивительно романтическим названием — Палиха, в доме 7, квартире 158 на первом этаже. Сюда пришел Павел Васильев. Здесь остался.
Палиха была новым районом, но достаточно тихим и уютным — одинаковые пятиэтажные дома, деревянные скамейки, заросли сирени. Небольшая клумба с настурциями хороводом обрамляла гипсовый бюст Ленина. Неподалеку весело тренькал трамвай... В нескольких кварталах отсюда — Бутырская тюрьма. Именно в ней в 1938 году окажется Елена. Все рухнет. Замрет жизнь... Жизнь будет. Правда, совсем иная.
А пока на Палихе оживленно. В трехкомнатной квартире обитают еще несколько человек. Комната, в которой жили Елена и Павел, а не квартира, как ошибочно говорит в своих воспоминаниях Е.М.Туманский, небольшая. В ней постоянно собиралось много друзей, любивших здесь бывать, — поговорить, почитать стихи, обменяться новостями, поспорить. До 1931 года в этой квартире жили Гронские, пока не переехали в Дом правительства у Большого Каменного моста. Ныне этот дом больше известен как «Дом на набережной» — так его назвал Юрий Трифонов.
Жилье было простым, скромным. Но в нем было все, что требовалось Павлу для работы. У окна, выходящего на сиреневый палисад, стоял стол, за которым он работал, слева — столик Елены с овальным зеркалом и всякими туалетными принадлежностями. Справа притулился видавший виды топчан — не раз он служил местом ночлега засидевшимся собратьям по перу. Слева от входа в комнату стояла кровать. На полу разлеглась белая медвежья шкура, доставшаяся Гронским, потом Елене от летчика Бориса Чухновского. Посередине — квадратный стол, здесь не раз засиживались за нехитрой трапезой друзья и приятели Павла и Елены. Хотя, скорее — только Павла.
Он был необыкновенно ревнив, поэтому Елена приглашала только тех, к кому он не мог иметь подобных чувств. На Елену нельзя было не обратить внимания — прекрасно сложена, со светлыми длинными волосами, удивительный разрез голубых глаз, маленькие руки, изящный подъем ноги — мужчины на нее заглядывались. Елена умело и со вкусом одевалась, всегда живо принимала участие в разговоре, с удовольствием читала стихи. Без сомненья, она была артистической натурой, был в ней какой-то неуловимый блеск, изящество. И это нравилось Павлу.
Но Елене нужен был только Павел. Он — поглотил ее, растворил в себе. Лена об этом не жалела. Она самозабвенно отдалась неожиданно вошедшему в ее жизнь чувству, заполонившему до краев.
Стихи, споры, застолье иногда продолжались до утра. Однажды на рассвете округу разбудила звонкая дробь — кто-то из развеселившихся гостей вылез на крышу домовой прачечной, под окном Павла, и отбил чечетку — «вот мы какие!».
Здесь бывал Алексей Крученых — большой ценитель всевозможных автографов: он включал в свою коллекцию даже квитанции из прачечной — «тоже документ эпохи». Позже, после лагеря, в 50-е годы, Елена Александровна выкупила у Крученых такой альбом. Он был составлен из листов со стихами Павла Васильева, фотографиями, черновыми набросками. Позже Елена Александровна продала его Литературному музею А.В.Луначарского, где он находится и ныне.
Вот набросок акростиха: «Елене от Павла»:
Если б мы не встретились, возможно,
Лучше б было и тебе и мне,
Есть на свете истина — все ложно.
Но, скажи, на чем смириться можно,
Если не на водке и вине.
Отчего, ответь мне откровенно,
Ты мешаешь выпить мне, Елена,
И пускай вино сжигает жизнь мою,
А не сожжет
Ведь все равно — все ложно
Л
А
Альбом очень интересен и ценен — в нем дух времени, прикосновение эпохи. Листок с неоконченным экспромтом, сбере-
женный для нас Алексеем Елисеевичем. Кому же посвящены эти строки?
В ней нет слащавой нежности,
В ней нормы не нарушены.
То смесь фиалки с самогоном,
И губы, в кровь закушены,
То бровь с беспамятным разгоном...
И несколько строк, не вошедшие в известное произведение «Стихи в честь Натальи»:
Жизнь моя, забава удалая.
Все еще живу, не пропадаю,
Езжу в незнакомые места.
Норовлю, покуда сердце в силах,
Целовать прохладный твой затылок,
И твои румяные уста.
Все еще, покудова бедовый,
Норовлю на улице Садовой
Отыскать твое окно в свету...
И далее, известные строки —
«В наши окна, щурясь, смотрит лето,
Только жалко — занавесок нету,
Ветреных, веселых, кружевных.
Как бы они весело летали
В окнах приоткрытых у Натальи,
В окнах незатворенных твоих!
Стихотворение это он пишет в мае 1934 года в Сталинабаде, Елена в это время живет в Павлодаре у родственников Павла...
Не раз на Палиху приходил Сергей Антонович Клычков. Катя Иванова, двоюродная сестра Елены, рассказывала, как однажды, засидевшись допоздна, а вернее, даже до утра, они с Клычковым возвращались с Палихи. Шли по предрассветной Москве. Сергей Антонович жил в доме Герцена на Тверском бульваре, а Катюша неподалеку, в Кисловском переулке. Сергей Антонович, от избытка чувств и широты натуры, прямо на бульваре бухнулся перед Катей на колени и начал читать стихи.
Павел и Елена не только принимали гостей. Они любили заглянуть в писательский ресторанчик в Доме литераторов или в
кафе поэтов «Медведь», располагавшийся на углу Газетного переулка и Тверской улицы, рядом с Центральным телеграфом. Ныне на его месте стоит синестеклянный монолит «МакДоналдса». Они бывали, и даже живали, у Гронских в Доме правительства. И у Клычковых на Тверском бульваре, и у Наседкиных на Арбате, в доме с зоомагазином, и у Касаткиных на Новинском. Заходили к Клюеву в Гранатный переулок. Часто посещали Николая Асеева, Василия Казина, Евгения Забелина, Бориса Корнилова, когда тот приезжал из Ленинграда.
Павлом Николаевичем Васильевым написано четырнадцать поэм, более двухсот стихотворений. Многое — уже после 1932 года и знакомства с Еленой. Она зачастую была первым слушателем новых стихов, первым ценителем, советчиком и мягким, доброжелательным критиком. Из написанного с 1933 года вплоть до дня ареста Павла 6 февраля 1937 года, думаю, еще есть строки, посвященные Елене. Или строки, напоминающие о ней. Исследователи творчества поэта обязательно откроют их.
Павел был молод, свободолюбив, часто увлекался женщинами. Об этом свидетельствуют стихи, фотографии, письма, воспоминания. Он мог обидеть и обижал. Елена многое терпела. Многое понимала, принимала. А сколько прощала! И — ждала. Павел возвращался.
* * *
У Гронских Елена и Павел, пожалуй, бывали чаще всех, да это и понятно — любимая сестра, племянники, общительный и эрудированный шурин, очень интересный человек. Немного расскажу о нем.
Иван Михайлович Гронский (1896- 1985 гг.) до 1920 г. - Федулов — фамилия была дана при освобождении от крепостного права в 1861 году. Помещик ли, чиновник ли, или писарь, трудно теперь сказать — кто, не обратили внимания на возражения семейства, и вместо их настоящей фамилии Абросимовы дали фамилию по главе семьи Федулу, так и стали с того времени Абросимовы Федуловыми. Корни этого, когда-то мощного дерева теряются по всей России. Фамилия Гронский была подпольной у отца Ивана Михайловича, погибшего при невыясненных обстоятельствах в 1910 году. Именно поэтому позже, в 1920 году, Иван Михайлович, работая в ярославских «Известиях», в память об отце взял фамилию Гронский.
Иван Михайлович — человек от природы очень одаренный. У него аналитический ум, поразительная память, твердый характер, обширные знания — человек государственного масштаба, физически крепкий, мужественный. Он много занимался самообразованием. Мальчишкой был увлечен революционным движением, сидел в Питерских «Крестах». Во время войны 1914 — 1917 г., за проявленное личное мужество в бою, был награжден Георгиевским крестом. Он участник революции 1917 г., участник Гражданской войны 1918 — 1920 гг.
Перед войной 1914 года Гронский был знаком с И.В.Ивановым-Разумником и, благодаря ему, был введен в литературные круги, где встретился с А.А.Блоком, С.М.Городецким. Сотрудник редакции «Правда» С.В.Малышев ввел его в дом А.М.Горького. У Алексея Максимовича он увидел и познакомился со многими интереснейшими людьми того времени — Шаляпиным, поэтами и писателями. В 1925 году Иван Михайлович окончил Институт красной профессуры (ИКП), где был очень сильный преподавательский состав — Н.М.Лукин-Антонов, Н.И.Бухарин, Ш.М.Дволайцкий, А.Н.Савин, А.М.Деборин. Изучали историю, философию, политиэкономию и экономику разных стран. После окончания ИКП Гронский был направлен в экономический отдел газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК».
В конце 20-х — начале 30-х годов Гронский становится ответственным редактором газеты «Известия ЦИК СССР и ВЦИК» и журнала «Новый мир», что соответствует ныне главному редактору. Он был знаком с очень широким кругом людей — среди них были поэты, писатели, артисты, журналисты, историки, экономисты, политики, военные, летчики, спортсмены.
Знакомство Ивана Михайловича с Павлом Васильевым состоялось в редакции газеты «Известия». Воспоминания о Васильеве были напечатаны в книге И.Гронский «Из прошлого» в 1991 г. с. 274-287.
Иван Михайлович был на тринадцать лет старше Павла. Но это не мешало их дружбе. В доме была большая хорошая библиотека, и Павел с огромным удовольствием рылся в книгах. Беседовали же они обо всем — начинали о литературе, потом переходили на историю, социологию, экономику, политику. Спорили, обсуждали писательские дела.
Здесь уместно сказать, что поэма Васильева «Синицын и К» во многом обрела профессионализм после разговоров с Грон-
ским, который глубоко, серьезно и увлекательно пересказывал то, что слышал в стенах ИКП. Он завлек Васильева в экономические «дебри», а Павел, непостижимо легко и просто, изобразил в поэме капиталистические отношения на рубеже XIX — XX веков. Одному из действующих лиц Васильев дал довольно редкое имя — Федул (от Федулова).
Е.Воронова, рязанский профессор-экономист с 50-летним стажем, так говорит: «Восхищаясь поэзией Павла Васильева, хочу особо отметить его глубокие исторические и экономические познания, выразившиеся, в частности, в художественно точном показе становления крупного капитала за Уралом в поэме «Синицын и К». Этап за этапом, с документальной точностью воссоздан в произведении этот исторически закономерный процесс...» (Газета «Рязанская глубинка» Специальный выпуск. 16.2.2005 г. «Поэма Павла Васильева «Синицын и К» глазами ученого-экономиста».)
Гронский в это время был председателем оргкомитета готовившегося Первого съезда советских писателей, литераторы были у него частыми гостями. И в редакцию «Известий», и домой приходили самые разные писатели и поэты, в том числе и из Белоруссии, Грузии, Украины, Таджикистана. Вероятно, именно здесь и произошло знакомство Васильева со многими республиканскими поэтами. В том числе с грузинскими — Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили.
В 60-е годы Нюргун Аапхакадзе прислал Елене Александровне тоненькую книжечку прижизненного издания «Соляного бунта» с дарственной надписью Павла Васильева, сделанной красными чернилами, и фотокопии с рисунков ли, фотографий, трудно сказать. Они неумелы, но интересны. Кто рисовал их? Где? При каких обстоятельствах? К сожалению, все они тронуты плохой ретушью. Нюргун утверждал, что на снимках, рядом с грузинами — Павел Васильев. Где и когда состоялась встреча? Выдумка ли это Аапхакадзе? Зачем? Может быть, нераскрытая страница в биографии Васильева? Откроются материалы арестованных поэтов — и, как знать, может быть, новые сведения прольют свет на загадочные снимки. Может быть, они еще раз обожгут душу?
Например, в поисках новых фотографий И.М.Гронского и П.Н.Васильева я обнаружила в Архиве кинофотодокументов в 1994 году ранее не публиковавшуюся фотографию Павла Васильева. Он запечатлен вместе с делегатами на I Всесоюзном съезде ра-
ботников фольклора. Как же меня обрадовала эта фотография! Васильев хорошо виден — со знакомой буйной шевелюрой и острой скулой, в элегантном костюме. Находки еще будут!
В те годы шла упорная борьба за реализм в искусстве. Формалисты громили античные слепки, а залы Третьяковской галереи были наводнены полотнами с кругами и квадратами, замысловатыми металлическими конструкциями, кем-то метко названными «рукомойниками». Тройский выступал с защитой реалистов, провозглашал «Три Р» — Рембрандт, Рубенс, Репин. Много говорил о значении творчества передвижников. Отзвуки этих горячих споров можно найти в поэме Павла Васильева «Христолюбовские ситцы».
У Гронских всегда бывало много гостей — писатели, поэты, журналисты, художники, артисты, политические деятели, летчики, военачальники. Можно назвать только некоторые имена — М.Шолохов, А.Новиков-Прибой, Г.Санников, Демьян Бедный, Г.Рыклин, Е.Кацман, П.Радимов, В.Сварог, И.Козловский, З.Райх, М.Рейзен, С.Образцов, А.Нежданова, Н.Голованов, В.Кригер, Б.Чухновский, В.Куйбышев, А.Стецкий и многие-многие другие.
Иван Михайлович вспоминал: «Аннушка, внучка Льва Николаевича Толстого, иногда приезжала с гитарой и любила, усевшись глубоко на диване, петь романсы. Однажды, на одной из больших встреч с писателями, Павел, увлекшись, громко с кем-то разговаривал, декламировал стихи.
Анна Ильинична пропела: «Как вы мне меш-а-а-ете»...
А Иван Семенович Козловский, не раз бывавший на таких сборах, многие годы спустя, с удовольствием вспоминал интересные, полные душевности вечера. Правда, он осторожно заметил, что «талантливый, красивый поэт иногда бывал несдержан и позволял себе лишнее в питие и свободе поведения».
Павел любил и уважал Гронского. Гордый и независимый, поэт никаких выгод в этой дружбе не искал. Кое в чем Павел даже подражал Ивану Михайловичу — носил русскую рубаху-косоворотку и красно-коричневые сапоги, которые ему подарил Гронский.
Иван Михайлович, в свою очередь, искренне любил и ценил талант Павла. Как мог — оберегал его. Не раз, когда Васильева арестовывали, он, рискуя не только репутацией, но даже свободой, хлопотал об освобождении Павла. Во многом был советчи-
ком, другом и, конечно же, искренним поклонником его поэзии. Важно, что Гронский не только оберегал, но и резко критиковал Павла. Критиковал, когда это, по его соображениям, было необходимо. А Павел часто давал поводы для тревог.
* * *
Вот родина! Она почти что рядом.
Остановлюсь. Переступлю порог.
И побоюсь произнести признанье.
«Автобиографические главы»
Летом 1934 года Павел с Еленой отправились на родину Васильева. Побывали в Омске, Черлаке, Павлодаре, Лебяжьем, Семипалатинске, Усть-Каменогорске, Тополевом мысе, Гусиной пристани.
Елена хорошо запомнила эту поездку: долгая дорога на поезде — неповторимые перемены пейзажа, встреча с родными Павла, знакомство с его родиной. Из черновиков Елены Вяловой:
«Первое наше лето 33 года мы провели в Москве, так как Павел работал над «Соляным бунтом», а лето 34 года мы были в Сибири. Я предложила Павлу поехать на юг и там провести лето. Павел охотно согласился, но сказал: «Поедем, обязательно поедем, но только не на юг, а в мою Сибирь». Павел безгранично любил и свою Сибирь, и свое время.
Мне пришлось выехать раньше — ранней весной, а Павел уехал в Таджикистан с группой московских литераторов, приглашенных таджикским поэтом Лахути к нему на родину. Я ехала одна, Павел приехал позднее. Я немного нервничала — ехала в чужую семью. Правда, Николая Корниловича я знала, он зимой приезжал к нам в Москву... Но все прошло как нельзя лучше. Встретили меня тепло и радушно, особенно бабушка Мария Федоровна, она крепко обняла меня и назвала «внучечкой». Братья Павла — Борис, Виктор и Левочка встретили меня не как жену брата, а как равного им товарища. Глафира Матвеевна была вначале и насторожена и суховата, но потом между нами установились самые теплые, дружеские отношения, которые могут быть только между родными людьми. Жили они на улице 5-й Армии в небольшом одноэтажном домике из двух комнат, большущей кухней, и большущей русской печью с громадными полатями, куда забирались с братьями и вели нескончаемые разговоры. Дружно было и весело.
Днем я много ходила по городу, особенно привлек меня Иртыш, в то время еще скованный льдом. Но вот однажды ночью я проснулась от грохота, шума и скрежета, который доносился даже сквозь закрытые ставни. Вошел Николай Корнилович и сказал: «Не пугайся, на Иртыше тронулся лед». А днем мы пошли все вместе на реку. Это было непередаваемое, грандиозное зрелище. Глыбы льда громоздились друг на друга со страшною силою, отрывались от берега и уносились в свободную полынью.
Можно было долго стоять и смотреть на эту разбушевавшуюся стихию. Вдруг Глафира Матвеевна сказала: «Смотри, Лева!» и указала рукою влево на видневшийся вдалеке железнодорожный мост, по которому шел поезд. «Поезд из России!» — еще раз повторила Глафира Матвеевна. Как странно мне было это слышать, как будто я находилась в другой стране.
Вскоре приехал Павел, но пробыл с родными два или три дня. Взяли билет на пароход, кажется, он назывался «Красный путь», и мы поплыли вверх по Иртышу до озера Зайсан. Дальше ехать было нельзя, там начиналась пограничная зона. Поездка эта была воистину сказочная. Я была потрясена величием Иртыша».
Павел удивлял ее знанием местного языка и обычаев. Он везде чувствовал себя хорошо: и в небольшом ауле, и в рубке капитана. Красивый, уверенный, спокойный, счастливый от встречи с родными краями.
* * *
Вот как
Исчез мятежный принц Фома.
«Принц Фома»
Тетя Лена не раз говорила о почти «абстрактном» отношении Павла к деньгам. Однажды, проснувшись, она увидела, что пол устлан купюрами. Рассмеялась.
Конечно, он знал им цену, временами раньше даже голодал, особенно в первый приезд в Москву. Позже, когда Павел уже печатался в газетах и журналах, частенько помогал собратьям по перу — получая гонорар в редакции, предлагал, нередко безвозмездную, помощь: «Вернешь словами». Об этом хорошо написано в воспоминаниях Елены Александровны в «Нашем современнике» № 8 за 1989 год. Там же описан случай с заключенными, работавшими на строительстве канала Москва — Волга. Павел
отдал пачку денег бригадиру заключенных. А деньги же предназначались для отправки матери и отцу.
У Павла было много друзей, но было и много недругов. У кого-то поэт вызывал радость и восхищение, у кого-то — раздражение и зависть. Как-то очередные интриганы зазвали Павла в дом поэта Джека Алтаузена и там спровоцировали их ссору. Васильев дал пощечину, а точнее оплеуху, хозяину дома за то, что тот позволил себе оскорбительно отозваться о Наталии Кончаловской...
Павла вызвали в суд, где припомнили-приписали все, что было и чего не было. Об этом Елена Александровна кратко упоминает в своих мемуарах. Речь идет о 1935 годе:
«Пятнадцатого июля мы с Павлом пришли в суд. Какие выступали свидетели, что они говорили — все это я еще тогда постаралась поскорее забыть. Помню только приговор: «за бесчисленные хулиганства и пьяные дебоши» — полтора года лишения свободы. Павла почему-то не арестовали в зале суда. Еще несколько дней он прожил дома. За ним приехали как-то вечером и, не дав толком собраться, увезли. Утром я позвонила на Петровку, 38, где мне любезно разрешили поговорить с мужем по телефону. Он успел сказать, что завтра его отправляют с этапом в исправительно-трудовой лагерь станция Электросталь. Потом Павла вернули в Москву — какое-то время он сидел в Таганской тюрьме. А поздней осенью его вновь этапировали. На этот раз в рязанскую тюрьму. Мне удалось передать Павлу теплые вещи. В Рязань к Павлу я ездила почти каждую неделю. Не знаю, чем было вызвано подобное расположение, но начальник тюрьмы был со мной крайне любезен. Он не только смотрел сквозь пальцы на наши частые и долгие свидания с заключенным мужем, он снабжал Павла бумагой и карандашами — давал возможность писать стихи.
Удивительно, но в тюрьме, где даже у самого жизнерадостного человека оптимизма заметно убавляется (в этом мне пришлось убедиться на собственном опыте), Павел пишет поэму «Принц Фома» — легким пушкинским слогом, полную юмора и иронии.
Павла совершенно неожиданно для меня освободили весной 1936 года».
В это время шли интенсивные аресты. Гронский фактически был заменен на посту редактора «Известий» Н.И.Бухариным. В оргкомитете Союза писателей снят с должности председателя.
Первый съезд прошел без его участия. Его влияние потеряло былую силу. И все же Гронскому кое-что, видимо, удалось сделать, облегчить условия пребывания Васильева в заключении и сократить срок пребывания в два раза.
Вот что рассказал И.М.Гронский об этом аресте Павла Васильева: «Все мои попытки добиться освобождения Васильева — я звонил, множество раз говорил с разными людьми, хлопотал — не давали результата. Однажды на банкете в Кремле я встретился с Молотовым. Он был возмущен, упрекнул меня в том, что я не вмешался. После этого появилось решение Политбюро ЦК, Павла освободили и привезли из тюрьмы ко мне домой». Васильева освободили в марте 1936 года.
Сколько же мытарств и переживаний было за эти месяцы у Елены! Тюрьмы — в Электростали, Таганская, Рязанская. А ведь каждая поездка требовала сил, мужества, умения держаться спокойно. И чтобы никаких слез! Она была сильной, эта маленькая женщина.
* * *
Река просторной родины моей,
Просторная,
Иди под непогодой,
Теки, Иртыш, выплескивай язей —
Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый.
«Иртыш»
Елене посчастливилось еще раз побывать с Павлом в Сибири. В низовьях Иртыша они оказались в августе 1936 года. Позже тетя Лена вспоминала:
«Что за непередаваемые красоты мы проплывали! Степи сменила тайга с могучими деревьями. Там, где Иртыш сливался с Обью, долго наблюдали борьбу этих двух могучих рек. Зеленый Иртыш и мутно-желтая Обь. Только на вторые сутки вода Оби победила — поглотила изумрудный Иртыш. Пароход иногда приставал к берегу набрать топливо — дрова, тогда мы спокойно ходили по тайге. Поражались могучим соснам, кедрам в несколько обхватов, у подножия валялись зрелые шишки. Но вот гудок парохода и мы спешим на него. В Тобольске простояли три часа, осмотрели город — знаменитые кремль-крепость, Строгановские палаты, кладовые, где хранились богатства.
Наступала осень. Приплыли в Салехард. Прожили в нем дней десять. Были на большом рыбном комбинате. Ходили в тундру, увидели зимние «квартиры» ненцев — ямы длиной и шириной метра три. Самих ненцев и их чумы не видали, они до осени уезжают на новые пастбища к Уралу и только к холодам возвращаются в свои зимние «квартиры», ставят чумы.
Познакомились с очень интересным человеком, неким Астровым. В Заполярье в суровых условиях он разводил в теплицах цветы и выращивал овощи. Однажды Астров пригласил нас к себе, мы шли тундрой, вдруг он говорит: «Посмотрите под ноги, мы идем по березовому лесу!» Каково же было мое изумление, когда я под ногами увидела маленькие, четверти в две, березки и на них сережки.
На пристани мы встретили знакомого капитана, он со своим пароходом уходил в последний рейс на остров Диксон. Предложил нам плыть с ним. Я уговаривала Павла уплыть и перезимовать там, но он не согласился.
Вернулись в Омск, прожили в нем несколько дней и вернулись в Москву. Это было последнее посещение Омска, последнее свидание с родными».
Елена Александровна рассказывала, что никогда не видела Павла праздным — был всегда «ежедневный труд, подчас превращающийся в изнурительную, опустошающую душевную пытку». Он и здесь, пока плыли, ехали — ловил, накапливал метафоры, записывал новые слова, ставшие впоследствии дивными строками его стихов и поэм.
На строительство шестимоторного самолета нужны были деньги, объявили подписку. Павел Васильев — широкая душа, откликнулся на этот призыв, — вложил в это предприятие весь гонорар. Самолет построили. Многих вкладчиков, в том числе и Павла Васильева с Еленой пригласили на показательный полет. Помнится, Елена Александровна рассказывала, что на полет 16 мая 1936 года они с Павлом опоздали. Самолет разбился...
На стене Ново-Девичьего кладбища раскинул крылья воздушный гигант «Максим Горький». В списке погибших немало славных имен... Случай уберег Павла и Елену — судьба им была предписана иная.