Глава тринадцатая
КУЛАН-УТПЕС
Первый, с кем встретился после поездки в Москву, был Юрий Карлович Бауман. Эстонцу я доверял, хотя и отговаривал он меня от опрометчивого шага:
- Ты сам суешь голову в пасть крокодилу. Сталин умер, но остались его сподвижники. А ворон ворону глаз не выклюет. Так что подумай...
- Знаю, людей безгрешных не бывает. Думаю, на совести нынешних кремлёвских небожителей сотни тысяч невинных жертв.
Разве Молотов или Ворошилов не ставили свои подписи под списками приговорённых? Сталин хитёр, самолично решений не принимал, всех замарал! Помню, на БАМе генералы лопатами сгружали с железнодорожной платформы гравий и щебёнку, а кто их сдал? И почему вождь никого из героев не защитил, не взял под своё крыло?
- Всё так, Ваня! А теперь рассказывай о Москве. Но скажи, будет ли толк от твоей поездки?
- Будет, Юрий Карлович, будет!
И я во всех подробностях рассказал о встрече в Военной прокуратуре с полковником Милентьевым, сообщил, что ожидается большая амнистия.
- Неужто и в самом деле что-то в мире тронулось? - Юрий Карлович трёт виски, волнуется. Я вижу, что он готов пустить слезу. Выдержав паузу, обращается ко мне: - Твоё отсутствие никем не замечено. Загляни-ка утром в управление к Белякову, там, кажется, намечаются какие-то подвижки. Он спрашивал тебя.
Беляков, когда встретились, спросил:
- Как проходит отпуск?
- Отдыхать всегда хорошо. Но, чует сердце, не за этим меня пригласили.
Мы люди военные и говорить будем чётко, по-военному. Фронт катится в глубь целинной степи - пришла пора закладывать ещё один совхоз, «Кулан-Утпесский», в шестидесяти километрах от твоего «Шахтёра». Начальник стройучастка уже на месте и бригаду сформировал из молодёжи, а командира нет. Решили послать тебя бригадиром, опыт есть, опять же исполнительность. Так что принимай бойцов - и в бой! Должна, должна покориться нам целина. Лозунг всё тот же, фронтовой: «Ни шагу назад!»
Выехал на грузовике затемно, дорога дальняя, вёрст триста и всё по открытой степи - от края до края сплошная снежная пелена, ветер гонит позёмку. Вдоль обочины успел заметить свежий сквозной заячий след, крутой, виражами... К вечеру добрались до «Шахтёра», решили заночевать там. Бросился в общежитие к другу Станиславу Ковалёву. Жена у плиты, готовит ужин. Тороплю хозяина:
- Надевай шубу и айда к Петру Штро. Есть важные новости.
По пути заходим к бригадиру Анищенко, уводим и его. Сообщаю за столом: «Скоро в нашей жизни произойдут важные перемены». Друзья в амнистию не верят - какая, мол, сорока на хвосте эту весть тебе принесла? Сознаюсь, что нарушил режим и тайно съездил в Москву. И не только в столице побывал, а и к родителям в Белоруссию съездил. Смотрят на меня, как на сумасшедшего: «За девять дней разве это возможно?» Особенно
настороженно смотрит на меня Пётр Штро:
- Мне, инженеру, ссыльному немцу, без разрешения выехать из Караганды нельзя, а тебе и подавно.
- У коменданта я отметился 30 декабря. А следующий срок - конец января. Говорил со мной спокойно, даже счастливого Нового года пожелал. Вот и подкачу к нему 30 января, как раз к сроку. Всё честь по чести. И ещё новость: переводят меня в Кулан-Утпес, в новый зерносовхоз. Бригаду свою передаю Станиславу Ковалёву. С начальником стройучастка согласовано. Так что принимай дела, Стас! Ты теперь командир, один отвечаешь за всё - за боевой дух, за мастерство, за настроение рабочих. В нашем деле нужно настроение, без улыбки не приступай к делу.
Выпили за Новый год и за новое моё назначение и за то, что Стас бригадиром стал.
А когда добрались до Кулан-Утпеса, прораб за голову схватился:
- Куда вы приехали? Рад, конечно, появлению вашему в давно позабытом и Богом и людьми ауле!
Жить в Кулан-Утпесе нельзя, поискали ночлег в соседнем казахском ауле. Устроились в совхозной усадьбе, состоящей из домика, двух сараев и навеса для хранения техники. Одну из комнат занимал прораб, вторую кухня, в третьей обосновался кладовщик, он же сторож, там и для меня поставили кровать. Усадьба стояла на берегу речки Кулан-Утпес, от неё совхоз и получил название.
- Не смотри, что река неказиста на вид. Сейчас она скована льдом, а по весне, когда разольётся, рыбы в ней видимо-невидимо. Ею и кормимся.
Бригада меня разочаровала: малочисленна, всего девять человек, никто строительными специальностями не владеет - как работать? Пока зима, решил людей учить. Ближе к весне занялись заготовкой камня, щебня, песка. По подсказке местных жителей, за пять километров от усадьбы, отыскали остатки древней стены. Историю её происхождения никто не помнил, да и сохранилась ли она в памяти поколений? История нас мало интересовала, нужен был камень. Когда разбирали кладку, поняли, что камень не местный, завезён издалека. А для нас, строителей, это большая находка! Выложили из него совхозные мастерские, сохранив кирпич.
В совхозе уже работала пекарня, магазин торговал первым необходимым, столовая с убогой и однообразной пищей кое-как обслуживала новосёлов. Попользовавшись недели две её услугами, мы ударились в ножки дяде Пете: «Смилуйся, стань кашеваром. А мы бесплатно продукты будем поставлять, на троих - в
накладе не останешься». Согласился и спас нас от голода. А вот бытовых услуг - никаких. Старик-казах владел сапожным ремеслом, ему несли в ремонт обувь все - и аборигены, и мы, строители. На том сельские услуги и кончались.
В конце марта в совхоз неожиданно нагрянул следователь областной прокуратуры. Казах, одет в цивильное, в беседе со мною вежлив, корректен. Вижу, листает моё уголовное дело. Вопросы - самые минимальные, записывает с моих слов без всяких поправок. Даёт читать, подписываю каждый лист. Значит, полковник Милентьев сдержал слово - дал ход делу!
Надо пополнить бригаду, но где взять людей? Зимой в совхозе работы мало, пошёл к директору в надежде на помощь. И проблему мою он решил - подбросил парней, прибывших на целину по комсомольским путёвкам и не занятых в производстве. Когда ребят оформляли, обратил внимание на двоих парней крепкого крестьянского телосложения, широкие в плечах - Лёню и Николая - земляки мне, с Витебщины. Как потом оказалось, оба трудолюбивые, старательные. Леонида я направил на курсы, он освоил профессии каменщика, штукатура, маляра и в моё отсутствие руководил бригадой
Случилось так, что за март и апрель не выдали зарплату. Это больно ударило по тем, кто жил от зарплаты до зарплаты. Неискушённый в житейских интригах Леонид решил искать правду в обкоме комсомола. Отправил возмущённое письмо на имя первого секретаря, а чтобы оно имело вес, собрал восемь подписей. Я тоже расписался под его заявлением. В обкоме письму дали ход. Но какой!
Не прошло и недели, как в нашем, заброшенном Богом ауле, появилась обкомовская «Волга». Недоумевал - как в бездорожье хозяин этой государственной машины отправился в рискованное путешествие, до сих пор не пойму. Мы грузили камень из разобранной нами стены древних моголов. Сила мускулов заменяла нам в те времена механизацию труда. Поразительно, но из лимузина, хлопнув дверцей, вышел не первый секретарь молодежной организации, а лейтенант. Я насторожился. Подходит к нам, спрашивает бригадира, называю своё имя.
- Так это ты писал заявление, что бригаде зарплату не выплатили?
Не дав ответить, меня опережает Лёня:
- Нет, писал я, Шалай здесь не причём.
- Ты телегу отправил? Комсомолец и позволил себе выказать неудовольствие советской властью? А знаешь ли ты, что на целине затесалось много недругов коммунистической партии? Весь мир за нас, а тут какая-то шваль под ногами болтается! Зэки -
враги народа. Теперь ты понимаешь, на чью сторону стал? Комсомольский билет при тебе?
Леонид расстёгивает карман комбинезона и достаёт красную книжицу.
- Буду откровенен: этого билета ты недостоин. Своим поступком льёшь воду на мельницу врага. Где бы они ни были, всегда устраивали антисоветские выступления, привлекая внимание честных граждан. Вы молоды, многого не знаете и вас, как козлят, отправляют на заклание.
- Это неправда!
- Мол-ча-а-ть! Разве не знаешь, что политбюро запретило групповые заявления, приравняв их к антигосударственным выступлениям. Вы, я вижу, раскаиваетесь в содеянном, потому возвращаю комсомольский билет. Сохраняй бдительность!
Когда «Волга» отчалила, Леонида охватила истерика:
- Что делать с билетом? Разорвать на части?
- Сегодня комсомольский билет спас тебя от беды, о которой ты мало что знаешь, выручит и завтра.
Зарплату привезли в середине мая, и выдали долг за два месяца. Половину денег бригада отнесла в столовую, расплатившись за предоставленное в долг питание. В общежитии, кроме них, жили ещё двое посланцев комсомола. Утром после получки, на работу идти они не пожелали, пожаловались на колики в животе - мол, повар вместо свинины подал жареного суслика с острой приправой. А когда вернулись, добровольцев и след простыл. Прихватили с собой они и получку витебских ребят. Задержать не удалось.
Николай и Леня снова оказались на мели, плыть дальше некуда. Я обратился к прорабу, вместе решали, как компенсировать ребятам украденные деньги. Выписали наряд на сверхурочные работы - как раз на ту пропавшую сумму. После случившегося, посланцы Белоруссии оставаться на казахстанской земле не захотели, вернулись домой. Да и работать за спасибо никто не хотел.
Мне пришло письмо из Военной прокуратуры, в котором сообщалось, что решением Генерального прокурора СССР моё уголовное дело о пересмотре приговора от 24.12.1946 года направлено на рассмотрение Военному трибуналу Белорусского военного округа. Появилась надежда на скорое освобождение. Но ещё больше на то, что с меня будет снята грязная клевета.
По-прежнему в конце каждого месяца я должен являться в Новый Майкодук - а это, ни много, ни мало, четыреста километров - и делать отметку в журнале коменданта. И всегда, захлопывая журнал, он коротко бросал:
- Можете быть свободны.
А с Нового года вообще перестал мною интересоваться, не спрашивал: «Никуда из области не отлучался?» Но всё равно поездка в комендатуру доставляла радость, ведь в зерносовхозе «Шахтёр» жили мои друзья. На обратном пути всегда останавливался у них на ночлег. Так было и второго мая. В совхозе продолжались майские торжества. Остановили машину у дома Петра Штро. Когда вошёл в прихожую, там уже было много нарядно одетых людей. Мне преподнести штрафную - полный стакан водки да какой, Малиновский, 250-граммовый! Выпил половину и запросил пощады:
- Делайте, со мной что хотите, но пить больше не могу!
Застолье перенесли на воздух, под гармошку пели песни, больше фронтовые, танцевали. Когда веселье стихло, баянист отвел меня в сторонку:
- Слышал, Ваня, что с Валентиной, поварихой нашей, был у тебя бурный роман. Какие виды на неё имеешь?
- Да свободна она, Алёша, свободна. Дальше поцелуя ничего не вышло. Строгих правил девушка. От «Шахтёра» я сейчас далеко, встреч не бывает. Думаю, наши стёжки-дорожки разошлись.
- Неравнодушен я к ней, понимаешь? Нравится мне Валентина. Серьёзные намерения имею к ней.
- Буду рад твоему счастью, если, конечно, сложится. Пожелаю только добра.
Много позже узнал, что Алексей с Валентиной поженились, и увезла моя зазноба Алёшу к родителям в Ростов. Бегают теперь по донской земле трое пацанов, радуя сердца стариков, потомственных казаков.
Июнь пятьдесят шестого для целинных совхозов сложился напряжённо. Хозяйства готовились к уборочной страде, а выходить в поле некому - кончился срок досрочно демобилизованных солдат, уехали они в родные края. Ряды комсомольцев-добровольцев тоже заметно поредели - трудно из городского жителя сделать крестьянина. И полетели в разные концы страны вербовщики в поиске новой рабочей силы, люди до зарезу нужны целине.
20 июля в мой адрес из казённого дома пришло ещё одно письмо. В нём справка, глазами пробегаю печатные строки, выхватывая суть: «Гр-н Шалай Иван Иванович, согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР вы амнистированы и освобождаетесь от нахождения в ссылке. По месту предъявления настоящей справки, советские органы обязаны предоставить вам жильё и работу Начальник УВД Казахской ССР. Подпись».
Читаю, и ликующая нотка зазвенела во мне во всю возмож-
ную силу. Слеза сползает по небритой щеке, не стыжусь, не смахиваю её усталой рукой.
- Кончились твои беды, Иваныч? - толкнул в плечо меня прораб Яков Петрович, усатый рослый человек, больше похожий на атлета.
Хотел ответить ему, но не смог вымолвить и словечка, сунул в руки прорабу справку. Он прочитал и воскликнул:
- Добрая весть! Теперь тебя сам чёрт здесь не удержит. Когда оставляешь нас?
- На всё про всё - два дня. На Караганду тоже пару дней потрачу. Так что закрывай наряд двадцать четвёртым июля. А бригаде добавь двадцать процентов - скажешь, мол, от меня.
- Проценты добавлю, но за счёт подсобных работ - могут не понять, объясняйся потом.
Вечером самосвал доставил на стройку цемент из Караганды. С ним и решил ехать. Багаж мой вместился в один чемодан, на его сборы времени не потратил. На прощанье дядя Петя закатил пир - выставил на стол свежую, только что выловленную в речке рыбу, отварную картошку с соусом, пирожки, молодые огурчики, лук с грядки. Уже когда захмелели, и время близилось к полуночи, Яков Петрович помрачнел лицом, глаза невесёлые, словно бы потухшие, тяжело вздыхает:
- А мне, Ванюша, ехать некуда. У тебя в Белоруссии дом, отец, мать, а я один-одинёшенек. Отобрали большевики дом, семью враспыл пустили, живность, технику, какая была, увели в колхоз. Отрезали пути к отступлению, видно, и помру здесь.
Отъехав по степи километров двадцать, заглушил мотор. Хочется в последний раз пройтись по этой ухоженной людьми земле, втянуть ноздрями сухой горячий воздух. Вскидываю голову к небу, затаённо слушаю весёлую песню жаворонка. Но что это за лёгкий странный шум, будто море волнуется, перекатывая камешки на берегу? Поёт пшеничное море, плескаясь от края до края. Вижу, как ястреб, кружа в небе, ищет добычу, и удача сопутствует ему - уносит зазевавшегося зайчонка-несмышлёныша. Срываю несколько колосков, пшеница созрела, налилась, кладу в карман гость зёрен - на память. Помню, из далёкого детства: приехал к нам в гости мамин брат Алексей Якимович, лейтенант, служил в Бресте. Не знаю, откуда, может, с таможни, он привёз горсть тёмных зёрен, чуть крупнее конопли: «Посадите, это тростник. Из него в Америке сахар получают». И тростник вырос. Детское любопытство взяло верх: не дожидаясь созревания, срезали мы стебли, пробовали на вкус. Потом скручивали стебель, подставляли корец- кружку из бронзы, их в нашем краю было много - стекал в неё густой сахарный сироп. Блаженство!
Среди бескрайних пшеничных полей есть маленький островок -усадьба зерносовхоза - оставил и я здесь свой автограф, в подарок потомкам. Оставил в Кулан-Утпесе молодую смену, пусть прошибёт их горячий пот - без этого не узнаешь радости, без этого не станешь своим в бригаде.
Первым на пути в Караганду лежит совхоз «Шахтёр» и тут делаю остановку. Всё знакомо, ко всему приложил я руку. Каждого знаю в лицо. У Ковалёвых, к кому первым зашёл, обедают, вся семья за столом. Говорю, что хочу попрощаться, получил вольную.
- Да ты у нас, Ваня, передовик, всегда впереди всех! - тискает меня Станислав и улыбается широкой, подчёркнуто дружеской улыбкой, какие бывают у звёзд экрана. - Мария, конец работе, готовь еду на всю бригаду. Проводим Ивана Ивановича достойно.
Проводы организовали в доме начальника участка Петра Штро, там просторнее. Друзьям не терпелось узнать подробности. Попросили показать справку, она пошла по рукам - каждый хотел убедиться, что есть правда на земле и что за неё надо бороться. Прощаясь, не знал, что кое с кем судьба мне подарит ещё не одну встречу. В Пятигорске, где жил и работал, встретил бывшего зэка Володьку, с ним вместе тянули лямку в Камышлаге, стали дружить семьями. Пётр и Регина Штро отдыхали в одном из санаториев города-курорта, принимал чету немцев вместе с Володей. Пётр Никодимович не раз потом был гостем нашей семьи. От него и узнал, что после моего отъезда начался массовый исход ссыльных, ни за какие деньги не пожелали люди остаться целинниками.
В Караганде отыскал на стройке Юрия Карловича Баумана, договорились встретиться вечером у него дома. Отнёс в контору заявление на увольнение, не указав причины. Когда оно вместе со справкой об амнистии легло на стол начальника ВСУ Белякову, тот не стал задавать мне вопросов, молча наложил резолюцию и, вызвав секретаря, попросил срочно оформить в отделе кадров. Стал расспрашивать, как идут дела в Кулан-Утпесе, в чём стройка нуждается.
- В людях, - ответил коротко и в каком-то внутреннем затруднении добавил, - работать некому.
- Значит, не выдержал героический комсомол... А должны были с ними многое сделать. Не вышло, - сказал устало Беляков, как о деле, которое давно нужно было сделать, а оно всё тянулось, не завершалось и вот чем кончилось.
- Целина - совсем не место для подвигов. Быть может, самая тяжёлая работа. И самая горькая из всего, что только может быть.
Принесли мою трудовую книжку, я прочитал, какую запись сделали: «1954.Х.30. Зачислен плотником по четвёртому разряду. 1956.VII.24. Уволен по собственному желанию». В бухгалтерии выдали мне зарплату и отпускные. Я вернул спецодежду и полностью рассчитался со стройуправлением, а они со мной. Прощай, целина! Прощай, несвобода! До свидания, Мария, первая в моей жизни женщина! В её доме я опьянел от тепла, от выпитой стопки вина, от близости с женщиной.
В комендатуре вручил справку об амнистии, лейтенант сделал пометку в журнале напротив моей фамилии и небрежно бросил:
В дальнейшем можете не приезжать.
Да уж, избави Бог!
Я сел в поезд и через Москву укатил в Несяту, крошечную станцию, затерянную в глухих белорусских лесах. Там мой дом, там ждут меня с января сорок четвёртого. Хочется отдыха, тишины, покоя, приятных голосов. И никакой громкой музыки - зачем шум?