Глава двенадцатая

В МОСКВЕ ХЛЕБ НЕ МОЛОТЯТ, А БОЛЬШЕ НАШЕГО ЕДЯТ

 

Я твёрдо решил ехать в Москву, добиваться правды в самых верхах - где-то там застряли мои письма-прошения. Но поездка в столицу - большой риск: появись там, нарушишь режим ссыльного и снова загремишь в лагерь. Но и жить на коленях нет сил. Надежды на то, что когда-нибудь Закон в стране заработает, нет, есть только вера в Божью милость.

Мой план простой и выполним. Подал заявление начальнику стройки с просьбой предоставить отпуск 1 января 1956 года. Передал бригаду Станиславу Ковалёву, близкому другу, он объявил людям, что отпуск Шалай проводит в Майоровке. А сам отметился у коменданта и скорей в кассу Аэрофлота. Билет нашёлся на второе января на вечерний рейс Караганда-Москва с промежуточной посадкой в Уральске.

Лечу! Как интересно и необычно, всё впервые: мимо иллюминатора проплывают звёзды, внизу - огни городов, больших и малых. Бортпроводница объявила, что лайнер набрал высоту две тысячи метров, за бортом - минус 55 по Цельсию. Принял нас аэропорт Внуково. Спешу на пересадку и продолжаю полёт до Минска. Время за полночь, а не спится. С первыми лучами солнца заходим на посадку. Я не дал телеграмму брату, решил - пусть для него мой приезд будет сюрпризом.

Дорогой мой Минск! Он всё ещё в руинах, но строится, тянется этажами в небесную высь. Сколько раз до войны я ходил по его улицам, хотел в этом городе учиться! Спешу на Партизанский проспект, успеть бы до работы застать брата. Двенадцать лет назад - день в день - 4 января 1944 года, расстались с ним. Боже, сколько воды утекло в Немане и какой теперь мой Арсень? Отыскиваю кнопку звонка, звоню - на пороге Арсень, не сразу понял, кто перед ним. Бросаемся друг другу в объятия, в глазах - скупые мужские слёзы. На шум выходит жена Катя, торопливо знакомимся. Она ахает, охает, спешит на кухню. После завтрака принимаем решение ехать на вокзал сейчас же и первым поездом отправиться в Кличев. В вагоне брат рассказывает обо всём, что произошло с семьёй за долгие двенадцать лет. На станции Несята пересаживаемся на кличевский автобус, идущий мимо Морговщины. По деревне идём не спеша, кланяясь встречным. У родного дома робею, как дитя, боюсь первым переступить порог, посылаю вперёд Арсеня. Слышу в сенях, как здороваются с ним отец, мать.

 

- Что-то кот наш сегодня раздухарился. Глядите, как умывается, в гости зовёт кого-то. Интересно, кого?

- Мы завсегда гостям рады!

Голос матери рвёт моё сердце, я не выдерживаю и дёргаю ручку двери на себя. Отец как кроил на столе кусок материи, так и застыл с ножницами, не в силах сделать шага навстречу. Мать всплеснула руками:

- Ах, Боже ж ты мой! Дал Господь свидеться с Ванечкой! - и в слезы.

Рыдает мама, смахивает скупую мужскую слезу батя, у меня комок в горле. Мама лёгкая, как перышко, повисла на моих плечах. Седина густо побелила её виски, у отца борода, что у Деда Мороза - белая.

- Что ж так и будем стоять посреди избы? Пусть наши враги плачут, - не выдерживаю я.

- И то верно. Мама, накрывайте стол, а я за горелкой сбегаю, - кидает на прощанье брат и уходит.

С печи смотрят на меня два васильковых глаза. Понимаю, это сестричка, меня не знает. Да и откуда знать, когда немцы меня с братом уводили, ей и годочка не было.

Вернулся Арсень и с порога: «Ну, мама, через час-другой жди гостей. Деревня гудит, как улей - Ванюшка Шалай живым-здоровым домой вернулся».

Отец листает численник:

- А ведь сегодня день необычный, памятный. 4 января 1944 года на всю жизнь оставило рубец на сердце - угнали тогда Витю, тебя и Мишу псы поганые в немецкую неволю. С того часа острая заноза не даёт мне покоя ни днём, ни ночью.

Сели за стол. Нарушая семейное правило, я начал первым:

- Нам-то с Виктором дал Бог свидеться с вами. А вот Мишу жалко, убило его в первом бою, - говорю и предлагаю первую рюмку выпить за него. - Помянем, пусть чужая земля будет ему пухом.

Не успели пропустить по второй чарке, как двор начали заполнять земляки. Первыми на известие о моём приезде откликнулись дядя Ёся, брат отца, тётя Наталья, их сын Володька, дочки Аннушка и Мария. Понял, от рассказа о Мише не уйти. И они, поставив на стол бутылёк горелки, домашнего самогона, потребовали от меня подробного рассказа - сказать всё как есть, без утайки, в душе надеясь, что в похоронке ошибка. Тяжело вспоминать последние дни нашей с Мишей жизни в стрелковом батальоне. Третьего марта сорок пятого года командир взвода Дубинич получил приказ прорвать оборону противника и двигаться в сторону Берлина. Но до фашистского логова несколько линий

 

обороны, немцы вооружены до зубов, сопротивляются яростно. Смяв первую линию, кидаемся на вторую - кто кого? Наступила ночь, дивизия приостановила движение. Нам отступать поздно. По команде «Занять оборону!» окопались. До своих - километров пять, а враг вот он, рядом. Бой продолжался, трассирующие пули пригибали нас к земле. Меня ранило, медсестра сделала перевязку, и я пополз к своим. Миша ушёл искать обрыв провода, разрывная пуля попала ему в ногу, выше колена. От потери крови он и умер. Ни. дядя Ёся, ни тётя Наталья не плакали - отодвигая горе, они давно уже выплакали слёзы, только тихо спросили:

- Могила Мишенькина где, знаешь?

- В польском городе Пиритце. Когда служил в Потсдаме, дважды пытался поехать туда, и всякий раз отказывали, ссылаясь на то, что советским военнослужащим категорически запрещено в том районе появляться, говорили - небезопасно.

Не заметил, как люди заполнили избу, со всех сторон сыпались вопросы:

- Живёшь-то где?

- В Караганде.

- Что за работа?

- Строитель, бригадой руковожу. Небось, слыхал, что целину всем миром поднимаем. Строим посёлки - от первого колышка до последнего.

- Ты в театр, кино, ходишь на свободе?

- В театр нет, а в кино каждый день...

- Есть где погулять?

- Всякие разлюли-малины не люблю.

- По Морговщине скучаешь?

-А то как же! Не без того... Вот получил отпуск - и сразу сюда. Но дома не задержусь, побуду денька два и дальше - в Москву, правды искать. Всё меняется, правда остаётся.

- Это точно. Завали правду золотом, затопчи её в грязь - всё наружу выйдет, - сказал сосед и задумался, глаза его блеснули. - Без правды пропадёшь. Ты, Ваня, не горюй, ты правду поищи среди нас. Напиши прошение от имени всей деревни, а мы подпишем. Будет и на нашей улице праздник!

- Семью вашу знаем, добрые люди, не предадут, а плечо завсегда подставят. В то письмо и мои свидетельства внеси, в подписи не откажу.

Я тут же набросал черновик и зачитал вслух. Одобрительно загомонили. Когда земляки разошлись, переписал бумагу набело, и не теряя времени, пошёл от избы к избе. И каждый под моим текстом расписался, никто не отказал. Обошёл я только

 

дом Мишки Шалая, это он, трясясь за свою мелкую жизнь, оклеветал меня, дав ложные показания. Мишка Акулич и Василь Клебча, тоже знали, что пройду мимо их нор - и они приложили руку к очернению. Это я знал из следственных материалов.

Чуть свет отправился в райцентр. Последний раз в Кличеве был зимой сорок третьего - домов целых мало, какие бомбами разметало, какие фашисты сожгли, высятся над развалинами печные трубы, покрытые сажей. Знакомых не встретил - одни с войны не вернулись, другие в разных местах Белоруссии живут, а кто в Россию подался и дальше.

Из Кличева путь мой лежал до Боцевичей. Молю Бога, чтобы живы были Ачиновичи, где в годы оккупации скрывался в их семье. Дядя Григорий встрече со мной рад, за соседкой Леной послал. За обедом рассказал обо всех своих злоключениях, попросил свидетельских показаний, что с такого-то времени по такое жил у них. Он кивает седой головой, мол, согласен. Вместе отправляемся в сельсовет, и там председатель Орешко заверяет бумагу подписью и ставит гербовую печать. Оба желают мне удачи в столице. Попутной машиной возвращаюсь в Кличев, оттуда знакомой дорогой домой в Морговщину. Время ближе к полуночи, никто не спит, ждут меня. Отец, пока я катался в Кличев и Боцевичи, побывал в Дмитриевском сельсовете и заверил у председателя свидетельские показания земляков. Мать гасит лампу - вопросы отложены до утра.

Не думал, что так быстро соберу документы в свою защиту. Запечатал бумаги в пакет, чтобы передать их Генеральному прокурору страны. Гостил дома два дня и две ночи, но их хватило, чтобы успокоить душу, порадовать отца, мать. Расставались тяжело, оно и понятно: кто мог предсказать, как повернётся дело, что ждёт меня впереди. Но какая-то небесная сила уже вселилась в меня, я твёрдо знал, что драться буду до последнего. Утром и вечером молился, просил матерь Божию защитить. По ночам перестали сниться кошмары. И очень часто ощущал рядом с собой присутствие ещё кого-то.

 

В Москве мороз за двадцать, метелит, а мне жарко. В столице впервые, вглядываюсь в лица москвичей - свои, родные, никто зло не смотрит, и это вселяет надежду на удачу. Чураюсь своей полунищей одежды, чудится, что принимают меня за зэка. Милиционеры, правда, не разу не остановили, наоборот, подсказали, как добраться до Генеральной прокуратуры. На проходной часовой направил меня к дежурному офицеру. Выслушав, звонит какому-то капитану. Тот взял у меня паспорт и, попросив по-

 

дождать, куда-то с ним ушёл. Вернулся минут через двадцать, подал майору записку, а мне паспорт. На этом миссия его кончилась. Дежурный заполнил фирменный бланк и передал мне. Не отходя от окошка, прочитал: «7.01.1956 г. Шалай И.И. прибыть 9.01,56 г. к 10 часам в Военную прокуратуру - ул. Кирова, 45, спросить подполковника Лозовского».

В столовой, куда зашёл перекусить, почувствовал себя плохо, жар, голова кругом идёт. Переволновался, котлету не могу съесть. Обращаюсь к официантке за помощью. Всмотревшись в меня, она неожиданно предлагает: «Может, водочки выпьете или коньячку? А то могу и скорую вызвать...» От ста граммов отказываюсь и прошу таблеточку. Лекарство находится, торопливо проглатываю и запиваю чаем. Спешу на свежий воздух. Долго брожу по улице Горького, захожу в магазины - есть все: от французской сайки до колбасы сервелат. Есть и заморские товары, впервые за долгие годы вижу их в свободной продаже. По школьным учебникам знал, что из достопримечательностей Москвы, кроме Кремля и Красной площади, есть Белорусский вокзал. Спрашиваю на площади Революции у пожилой москвички, как добраться до вокзала - пора определяться на ночлег. Советует ехать на метро. Я боялся остановиться в гостинице, думал, возьмут паспорт и поймут, что за птица, откуда. Попаду под подозрение осведомителей и затаскают меня по каталажкам. На память пришла лагерная частушка:

Эх, Москва, Москва!

Сколько ты нам горя принесла?

Все судимости открыла,

Соловками наградила.

Опускаюсь эскалатором глубоко под землю - красота неописуемая, царская роскошь! - и скоро оказываюсь на вокзале. Народу что в бочке селёдки. Перехожу из зала в зал, прислониться некуда, кто-то сторожит свои вещи, кто-то мирно посапывает, забыв о чемоданах - вот где раздолье ворью! Покупаю «Известия» и замечаю, что один пассажир поднимается со своего места и, поглядывая на часы, спешит на перрон. Занимаю его место на краю скамейки. Но ни читать, ни дремать не дают: начинается уборка зала - шумно, матерно, с зуботычинами. Люди нехотя поднимаются, тянут за собой свои чувалы, чемоданы, оклунки, боясь потерять место. Только просох пол, как появился милицейский патруль - начинается проверка документов. Мне не отвертеться. Достаю из-за пазухи паспорт с вложенной в него повесткой из прокуратуры, подаю с замиранием сердца. Читают и молча возвращают. Записка для меня стала охранной грамотой! Осеняю себя крестом. Пронесло!

 

Ночью выпал снег, дворники расчищают тротуары. Мороз спал, не больше десяти, дышится легко. Денег мало, но отправляюсь в парикмахерскую, надо привести себя в божеский вид - постричься, побриться. Когда выходил из цирюльни, взглянул на себя в зеркало: внешний вид мало чем изменился, пугает фуфайка и ватные брюки, но другой одежды нет. Решил - дальше Кремля не двигаться, тянуло увидеть царь-пушку и царь-колокол. Пристроился к экскурсии и узнал, что отсюда до Оружейной палаты - два шага, любопытство берёт верх, иду в ту сторону. Меня окликают два милиционера:

- Вы куда, молодой человек?

- К Никите Сергеевичу Хрущёву.

- Придётся во второй раз придти. Хрущёв и Булганин с визитом в Индии.

- А в Оружейную палату можно? - не отступаю я.

- Можно, но не сегодня. Её открывают раз в неделю.

Бесцельно бреду по набережной Москва-реки и куда приведут ноги, не знаю. Впереди - станция метро. Захожу и долго еду, вдруг объявляют: «Станция Юго-Западная. Поезд дальше не идёт». Вот как! Перехожу на другую сторону и еду в обратном направлении. Изучаю карту метро и понимаю, что на станцию Белорусская попаду всегда, и волнение моё отступает. В этот день убедился, как велика Москва и что, кроме Белорусского вокзала, есть и другие - Киевский, Рижский, Ярославский, Казанский... Ночь провёл в том же зале. У милиционеров глаз намётан, при проверке проходят мимо. Усталость сваливает меня, и я проваливаюсь в сон. И снится мне Озёрлаг, шмон в бараке. Узбеки-надзиратели выкручивают мне руки, плюют в лицо: «Ну, понял, сука, что в Москве защиты не найти. А здесь мы главные, мы хозяева». Пытаюсь, что-то объяснить, но получаю пинок в живот и от крика просыпаюсь. Не пойму, во сне это или наяву. Осматриваюсь и успокаиваю себя: это только сон.

Утром оставляю своё логово, до свидания с Лозовским, назначившим мне встречу, три часа, а значит, можно перекусить и побродить по магазинам. За пятнадцать минут до разговора с ним я как штык стою на проходной Военной прокуратуры. Отмечаюсь у дежурного, он показывает в конец коридора: «Первый этаж, девятый кабинет». Постучав в дверь, вхожу. Предательский мандраж в коленях! Как могу, успокаиваю себя. Протягиваю паспорт с повесткой. Не взглянув на меня, подполковник читает повестку, тянется сухой костлявой рукой к стопке бумаг, заполняет новый бланк: «Явиться 10.01.56 г. к 10 часам на ул. Краснопресненскую, 21. Спросить полковника Милентьева». И на прощанье: «Вы свободны!» И всё так вежливо, так культурненько.

 

У меня в запасе целый день и где проведу его, не знаю. Иду в ГУМ, ничего не покупаю, деньги на исходе. Продираюсь сквозь очередь, слышу: «Сегодня выбросят товар, но что, не говорят» Любовался вечерней Москвой - вся в огнях, словно и не было войны, и люди не заклеивали окна, не опускали штор Ближе к полуночи бреду в свою бесплатную гостиницу - Белорусский вокзал.

Утром от дежурного постового узнаю, что Краснопресненская улица недалеко отсюда, можно пешком дойти. Дом № 21 двухэтажный, под старой красной черепицей, стоит близко к тротуару, у него два входа. Решаю, в какой войти. Но не видно часовых, ещё раз сверяюсь с запиской — точно этот дом, 21-й. Толкаюсь в массивную дверь и первым, кого вижу - часового. Бегло пробежав глазами по повестке, он крутит ручку полевого телефона, справляется обо мне и отправляет на второй этаж. Кабинет номер четыре большой, разделён на две части - прихожую и рабочую. Никто меня не встречает, присаживаюсь на краешек стула, жду. Дверь распахивается и в прихожую входит мужчина лет сорока пяти, высокий, крепкого телосложения, бросает взгляд на меня: «Товарищ Шалай? Проходите!» Вот это да! Прокурор тамбовскому волку сказал слово «товарищ». Полковник листает моё уголовное дело, читает судебное заключение. Оторвав голову от бумаг, спрашивает:

- У вас есть какие-то дополнения к делу?

Я передаю ему свидетельские показания жителей Морговщины и семьи Ачиновичей из Боцевичей. Милентьев долго, как мне кажется, изучает привезённые мною бумаги, сверяется с делом, что-то уточняет. Откинувшись на спинку стула, испытующе смотрит на меня, как бы изучает, что за зверь. Под его прицелом проходит минуты три-четыре, я сжимаюсь словно пружина. И, наконец, он выпалил, как из пулемёта выстрелил:

Я внимательно изучил ваше дело и хочу спросить: «Стоит ли заводить новое дело? По секрету сообщу, я точно знаю, что скоро Верховный Совет объявит всеобщую амнистию, и вас освободят. А пересмотр может затянуться на несколько месяцев»

По амнистии выйдут и те, кто совершил преступление, а значит, меня приравняют к ним. Я так понимаю? - спрашиваю и чувствую, как гнев вспыхивает во мне, и уже не говорю, кричу: - И всю жизнь буду носить позорное клеймо преступника! Скажу больше, если следствием будет доказана моя вина, готов нести какой угодно срок и снисхождения не попрошу. Тюрьма - внешнее наказание, а есть наказание внутреннее. Оно страшней, не даром в народе говорят: «Человек казнится». А к вам я за правдой пришёл. Вот и разберитесь.

 

Милентьев кладёт руку на папку, резко наклоняется и, возвысив голос, чеканит:

- А вы ведь правы! Быть по-вашему! Всё, что от меня зависит, сделаю. Добьюсь, приговор от 24 декабря сорок шестого года отменят. Оставьте адрес, где искать вас, отправлю вам решение суда.

- Не могу дать адресок. Место ссылки покинул самовольно и когда вернусь, боюсь, что возьмут меня под белы ручки - и в тюрьму.

- Не тронут вас, Иван Иванович, слово даю.

Тревога и сомнение - вот первые сигналы душевного прозрения. Обращается полковник ко мне как к равному: «товарищ», а не «гражданин». А я ведь зэк, сбежал, меня как беглого каторжанина легко упрятать за решётку. А с другой стороны, если полковник, изучив моё дело, понял, что я оклеветан и действительно хочет помочь - тогда как? Нет, не могу упустить такой шанс! А с какой доверительностью говорит: «Всё, что от меня зависит, сделаю, приговор будет отменён». Это первый случай в моей жизни, когда прокурор такого высокого ранга уважительно говорит с обвиняемым. Так доверять или не доверять? Боялся не за то, что жестоко расправятся со мной, а что растопчут мою мечту жить праведно. Но что-то уже поменялось в этом мире! Он выздоравливал. Я чувствовал это и адрес оставил.

- Возвращайтесь в Караганду, вам решительно нечего бояться.

Когда покидал дом на Красной Пресне, с меня спала навязчивая идея, что за мной следят. В ушах всё ещё звучал голос полковника: «Всё, что зависит от меня, сделаю...»

В аэропорту Внуково изучаю расписание полёта самолётов. Отыскиваю глазами нужный рейс «Москва-Алма-Ата» и протискиваюсь к окошку кассы. Есть одно местечко до Караганды! Словно кто-то специально забронировал его для меня. Так счастливо завершился тайный мой визит в Первопрестольную.