Глава седьмая

ЗА ЧТО БОРОЛИСЬ?

 

Пишу эти строки и пугаюсь: что же это я всё о плохом да о плохом. А ведь и у нас в зоне вечной мерзлоты бывали светлые мгновения, и нас грело солнышко. Кроме ссученных лагерных ищеек, паханов, придурков нет-нет да и встретишь хорошего человека, поговоришь с ним - и оттаивает твоё захолонувшее сердце.

Летом сорок седьмого где-то на пересылке, может, на той же станции Сковородино, дожидались этапа два неординарных осуждённых. Во всяком случае, в тюрьме в Торгау я их не видел. А вот в Нижнем Куренахе встретил. Об одном из них знал мало, но политзаключённые относились к нему с почтением, потому и вспомнил. Особо о себе не рассказывал, за то время, что его видел, он не проронил ни слова. Но в лагере были те, кто помнил заключённого по гражданской жизни. Говорили, что доцент Ломаев работал в Ленинграде на секретном предприятии, с физиками-ядерщиками создавал оружие огромной разрушительной силы - атомную бомбу. Чем-то не угодил учёный-атомщик хитрому Берии и загремел в ГУЛАГ. Не прошло и двух месяцев, как вызвали доцента на проходную. Задержался там недолго. Вышел во всём новеньком: белоснежная рубаха, тёмный добротный костюм, модельные туфли, при шляпе и галстуке. Батюшки, так его ж на волю увозят! За порогом проходной ждала учёного новенькая, только входящая в моду «Победа». Доставила она его в Алдан, а оттуда прямым курсом самолётом на Иркутск. Как завидовали мы доценту, в тот момент у многих появилась надежда: разберутся, отпустят. И каждый займётся своим делом.

Не все в лагере скрывали свою принадлежность к партии большевиков. Даже за колючей проволокой оставались они приверженцами марксистской идеологии. С одним таким партийцем я столкнулся в культурно-воспитательной части (КВЧ) Александром Исбахом. Поэт, москвич. В памяти всплыли строчки его стихотворения на смерть Ленина: «В Пекине люди из разных стран, по улицам Пекина...» Обратив взгляд на меня, поэт закончил: «...долго бродил Или-чан». Познакомились. Рассказал ему, как в школе заставили зарисовать его портрет в учебнике, Исбах был объявлен отступником от идеалов партии и причислен к троцкистам. Наше знакомство продлилось четыре года. Обоим нам Родина присвоила «почётное» звание врагов народа, определив место на нарах. Исбах, правда, был уверен, что пройдёт время, в Кремле, куда он слал свои заявления, узнают правду, разберутся, вернут партбилет, и он ещё послужит на благо партии. Я напротив

 

считал, что в СССР справедливости не было и нет, в доказательство приводил пример с собой и тысячами, миллионами советских военнопленных, освобождённых из гитлеровских концлагерей и загнанных в такие же, но только сталинские. Этого не сделали англичане по отношению к своим солдатам и офицерам. Так не поступили американцы. А вот страна большевиков-ленинцев, бившаяся с фашизмом и победившая его на полях сражений Европы, своих героев кинула на долгие мучения за колючую проволоку. Везде, где к власти пришли коммунисты, расправилась с повстанцами. С нами вместе в лагерях сидели поляки, венгры, чехи, корейцы, китайцы. Ответов на такие вопросы Исбах не давал, уходил в себя, отмалчивался, как будто даже не слышал, о чём его спрашивают. В конце рабочего дня поднимался и уходил, не сказав никому ни слова. Правда, трудясь в КВЧ, корпел над рукописью своей книги и тайно переправил её в Москву. Как это ему удалось, одному Богу известно, с нами он не делился. Нет-нет, да и заглядывал в культурно-воспитательную часть врач Вернер. Тоже задавал Исбаху неудобные вопросы: «А не скажете ли, уважаемый, отчего рабы безропотно, сознательно спускаются в шахту?» Исбах отмахивался. «А за куском хлеба спускаются, батенька, пайку вырабатывают, не догадываясь, что те дополнительные двести граммов чёрной мякины вытягивают из жил последние силы. Люди сходят с ума».

— Не хотите ли сказать, что становятся шизофрениками? - уточнил Исбах. - Но что скрывается за медицинским термином?

— В буквальном смысле - «расщепление разума». Такими людьми легче управлять, их легко можно запугать. Особенно женщин и интеллигентов. Но, заметьте, они при этом не теряют работоспособности, потому и вкалывают в шахтах... Тюрьма - фатальная неизбежность получить психическое расстройство. Шизофрения раз начавшись, уже не прекращается. Посмотрите на блатных - все они душевно больны, агрессивны, потому и издеваются над сокамерниками. У них острее ощущение голода и жажды, вот и отнимают пайку у беззащитного. Таких опасно выпускать на волю, в один миг изменят социально-экономическую ситуацию в стране. Да, кажется, уже и изменили. Наше общество безнадёжно больно...

— Все мы метим в Наполеоны... - тяжело вздохнул Исбах.

— ...или в маршалы Жуковы, - подхватил мысль поэта Вернер. - Подвержены мании величия, одержимы бредовыми идеями всемирной революции.

— Но ведь бытует мнение, что шизофрения - спутник гениальности, что шизофреники сделали многие научные открытия, - не сдавался поэт. - Видели в зоне доцента Ломаева, физика-ядер-

 

щика? Вновь востребован... А художники, композиторы, поэты?

— То, что они в зоне, не означает ещё, что они больны. Хотя сходство есть: у людей талантливых и у больных шизофренией ход мысли отличается нестандартностью. Однако и в этом случае открытия совершались не благодаря шизофрении, а не смотря на шизофрению. Находясь в своём иллюзорном мире, больные периодически возвращаются в мир реальный, в котором и делают свои открытия. А потом обратно уходят в мир иллюзий, - Вернер задумался и, помолчав немного, заключил: - Мне думается, что Сталин с Берия атомную бомбу сотворят, к цели их сам дьявол ведёт. И будет наша бомба страшнее американской. Не оскудела ещё Россия мозгами...

Письма на волю отправлялись из лагеря два раза в месяц. Зато получали мы их столько, сколько нам писали. Правда, все письма - и в ту, и в другую сторону - подвергались цензуре: неудобные места вымарывались, а то и вовсе вырезались ножницами. Из дома слали добрые вести, родные подбадривали меня. Узнал, что штаб партизанской бригады отправил в адрес Генерального прокурора СССР ходатайство за меня и долго не мог успокоиться. Хорошо, что мир не без добрых людей. Земляки слали мне приветствия, пожелания здоровья, скорого возвращения домой. Когда вскрыл конверт, отправленный учителями, не мог сдержать слез. Оставалось дожидаться лучших времён. Исбах подсказал, как можно пересылать письма, минуя КВЧ - через вольных. Воспользовался такой возможностью и был благодарен поэту. Однажды он предложил мне небольшую услугу: составить письмо товарищу Сталину, где я должен признать все пункты обвинения и попросить у вождя милости. Мол, всё это совершил не по злому умыслу, а по молодости, и произошло это только по причине моей тупости да глупости.

— Окстись, Александр Исаевич! В своём ли ты уме? - взорвался я. - Такое наговорить на себя? Твоё предложение равносильно безумию, а потому этому не бывать никогда! Готов слать письма, прошения куда угодно и кому угодно, но писать только правду. Если есть у вождей сердце, пойдут навстречу, откликнутся и помогут. По моим показаниям им легко будет отыскать свидетелей, а их немало.

В бараке, когда поделился с теми, кто уже не первый год нёс крест зэка, меня поддержали. И даже в один голос заявили: Сталину писать нельзя ни при каких обстоятельствах. Говорили, если я напишу правду, и он узнает, какой страной правит - страной, где нет законов, как нет и справедливости, от такого послания придёт в бешенство, потому, как не любит правды. От него можно ждать любой подлости, но только не справедливости. Вся си-

 

стема подавления, построенная при нём, основана на разъединении недовольных, на том, что есть только отдельные и злобствующие одиночки. В силе лагерная психология: «Умри ты сегодня, а я - завтра». Зэки же уверяли меня, что куда бы я ни обратился в поисках правды, ответ будет отрицательным или вообще его не будет. Уж если куда и писать, то в Верховный Совет, чтобы проверили факты, на основе которых трибунал вынес приговор. А, получив правдивые факты, отправили бы на пересмотр моё дело. Но и в этом случае надежда ничтожна, а потому сиди и не чирикай! Однако я всё же отправил прошение в Верховный Совет, оно было написано в резком тоне, вещи я называл своими именами: подлог, оговор, предательство, липа. И даже заключил жёстко: «За что кровь проливал? Воевал с одной целью - освободить мир от фашизма, чтобы люди вновь зажили свободно и счастливо. А сейчас под конвоем хожу в понуренной колонне на работы, ведут меня с открытыми штыками и под лай собак. Так за что же я воевал, ответьте?»

К Новому году и Рождеству Христову 1948 года готовились основательно. Всех нас охватила какая-то радость и даже надежда на лучшее. Исбах по-новому обработал повесть Гоголя «Ночь перед Рождеством» и мы начали репетиции. Мне досталась роль Чёрта. На клубной сцене старались разыграть события, приближённые к только что вышедшему на экран отечественному фильму. Придумали, как сделать, чтобы вареники сами летели прямо в рот Пацюку, а Чёрт смог на глазах изумлённой публики украсть месяц, понимая, что осталась ему последняя ночь шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Несравненная Солоха принимала дорогие гостинцы и прятала в мешок без дна, который уходил под стол. Там же был спрятан второй мешок, набитый соломой, его и уносил кузнец Вакула, силач и детина хоть куда, который Чёрту был противнее проповедей священника Вышло так, что когда Пацюк проглатывал десятый вареник - настоящий, в сметане - из зала полетела реплика: «А не лопнешь ли ты, Щедрик? Кинь и нам!» Взрыв смеха и обида - давно вареников не пробовал. Спектакль разыграли удачно, публика радовалась, то и дело награждая исполнителей аплодисментами.

Второе отделение началось с песен, причём кроме патриотических и гражданских звучали и лагерные. Под портретом Сталина долговязый моряк из Одессы Григорий исполнил грустную песню о маме, которая лежит в сырой земле, а отец-паскуда -прокурор и судит родного сына, тот лишает себя жизни, успев крикнуть своему палачу: «Ты вынес мне приговор, но кто же из нас вор?» У публики этот воровской романс вызывал особые чув-

 

ства, зэки украдкой пускали слезу требовали повторить. Потом читали стихи Есенина, к тому времени почему-то запрещённого. Принимали Есенина хорошо, думая, что он заключенный из нашего лагеря, уж больно блатными казались его творения. А уж его строки, которые чеканил со сцены Исбах, подражая Маяковскому, каждый принимал на свой счёт:

Полевая Россия! Довольно

Волочиться сохой по полям!

Нищету твою видеть больно

И берёзам и тополям.

Я не знаю, что будет со мною...

Может в новую жизнь не гожусь.

Но и всё же хочу я стальною

Видеть бедную, нищую Русь.

Нашлись таланты, которые перелатали басни Крылова на новый лад, где Ворона на просьбу Лисы поделиться сыром, мол, твой муженёк, пока ты сидишь на дереве, в лес с другой ушёл, парировала: «Это по Кр-р-рылову. А в жизни, если твой муж начальник и увёл под руку твою жену, то сиди и не кар-р-р-кай!» Снова бурные аплодисменты, смех! Восторгалось и лагерное начальство, их жёны.

А потом наступили будни: выход на общие работы, окрики автоматчиков, брань нарядчиков, зуботычины бригадиров. Блатные поджали хвосты, когда лагерь пополнили бывшие офицеры Советской армии, прибывшие спецэтапом, - ребята крепкие, как на подбор, здоровьем не страдают - такие и нужны на золотодобыче, они-то и навели порядок. Блатные и ссученные обломали о них зубы. Теперь на ночь можно было оставить свободно в тумбочке хлеб и махорку, не класть под голову валенки. Каждое утро бригадир уходил в хлеборезку, с ним - дневальный. Вдвоём на носилках доставляли хлеб, раздавали норму за минувший рабочий день - сразу всю пайку, она считалась неприкосновенной, за её воровство полагался самосуд. Но таких случаев не припомню, воровство исчезло, мы стали открыто смотреть в лицо друг другу. Пайку окочурившегося забирал сосед - это был негласный закон, отдавая её, приговаривали: «Хлеб твой, ешь, но поминай усопшего». Нападений, как раньше, не было.

После утреннего развода, когда заключённые перетекали из зоны в шахты, жизнь в лагере не замирала. Надзиратели ходили от барака к бараку, проверяя наличие заключённых, передавали смену. Летом проще - оставшихся в зоне доходяг выгоняли во двор, выстраивали в колонну по пять и проводили пересчёт. Если число сходилось, колонну распускали. По баракам проходил врач, выявлял умерших, отправлял тела в морг. Бывало, что на санитарные носилки попадали ещё живые, и они оказывались в мор-

 

ге, хотя таких можно было спасти. Для этого нужны были лекарства и усиленное питание, но врач знал, что ни того, ни другого нет, и ближайшая поставка не предвидится. Поступивших в морг мертвецов кололи штыками, чтобы не затесался среди них живой.

Обитателей Нижнего Куренаха мучил педикулёз. Такого полчища вшей не видел даже в немецких лагерях. Особенно одолевали они летом. С паразитами боролись: в зоне лагеря была установлена железная камера, внутри которой температура достигала 140 градусов. По двенадцать часов в сутки пропускали через неё одежду заключённых. Минут через десять лохмотья возвращали и пару дней можно было жить спокойно. Заправлял всем этим хозяйством мой земляк из Глуска - Березовский, освоил он эту профессию в середине тридцатых, прибыв сюда с первой волной «кулаков». Пока одежда подвергалась термообработке, Березовский мазал головы узников санитарным квачом, керосином изгонял вшей. От вшей - язвы на ногах и тиф. Да ещё клопы по нарам, как саранча.

1949-й... Шла весенняя ростепель, на старых брёвнах тараканы устроили неспешный бег. Куренахцы подставляли солнышку худые плечи, грели спины. Врагов народа -заключённых по Пятьдесят Восьмой, так называемых политических - по одному вызывали к начальнику третьего отдела. Поступил приказ отделить политзаключённых от уголовников. Каждому вручалась жестянка с номером, её вешали на шею - с такой фашисты вели Зою Космодемьянскую на казнь. Но нам-то она зачем? Мне присвоили номер 4-955.

К этапу готовили два дня. Рано утром забегали по баракам надзиратели, выкрикивая: «Петров, Хавкин, Финкельштейн, Иванов, Перетятько... На выход с вещами!» У проходной нас дожидался начальник третьего отдела старший лейтенант по кличке Третьяк. Старший надзиратель спрашивал у заключённого фамилию, имя, отчество, год рождения, статью и отправлял его в кузов, а дело передавал начальнику конвоя. Часа через два десять машин взяли курс на Алдан. Колонна остановилась у деревянного барака, переделанного под общежитие. Здесь нас накормили обедом, дали ужин. На ночь улеглись кто на голой койке, кто на полу. В Алдане я расстался с Мишаней и Алимом, знакомыми ещё по Потсдамской крытке. Три года делил с ними одну судьбу, привязались друг к другу, всё, о чём говорили, не попадало в чужие уши. Не оказалось на этапе и Володи Короткевича, художника из Белоруссии, моего земляка. У меня пропало настроение. Но что поделаешь, если нашими судьбами правят другие, они думают за нас, решают, как нам жить. Это они без

 

капли жалости слали нас под фашистские пули, а тех, кто выжил на фронте, добивали в тюрьмах и лагерях. Судьба раба - судьба скота. Каждую ночь молил я Всевышнего: «Боже, если ты есть, покарай палачей! Спаси невинных!» Только Бог справедлив, твердил я, он остановит бег преступного времени и сделает так, чтобы палачей народов России судили сами народы. Я верил в это.

Шли той же Амуро-Якутской магистралью, навстречу железной дороге. На этот раз, достигнув перевала Станового хребта, колонна оказалась в зоне сплошной облачности. Хотя и лето, но холодно, зуб на зуб не попадает - и так тряслись по серпантину до самой станции Сковородино. Загнали нас в товарные вагоны. на этот раз без колючей проволоки. Стали гадать: если поезд пойдёт на восток, значит - на Колыму. Само слово «Колыма» пугало, кидало в дрожь. Но маневровый паровоз прокатил нас пару раз до Нижнего Невера и обратно, подцепил уйму товарных вагонов, и мы оказались в центре состава. Время шло к вечеру, паровоз сменили на электровоз, и он помчал нас на запад. «Слава Богу, Колыма нам больше не грозит!»

В пути выдали сухой паёк: хлеб да селёдку, иногда её заменяла солёная треска. С водой - проблема, мучения невыносимые, от жажды трескались губы. Однажды на глухом полустанке выносил с Исбахом парашу, бросил взгляд на дверь, мелом на ней было выведено: «Скот». Перевёл взгляд на другой вагон - надпись та же: «Скот», и так дальше. Стало горько и муторно на душе, до какого же уровня опустила нас страна родная! Людей замаскировали под скот. А если вдуматься, то надпись на вагонах соответствовала действительности. Кто мы такие? Скот и есть, за людей нас никто не считал. Только когда добрались до места назначения, надпись стёрли.

Миновали крупные города - Улан-Удэ, Иркутск. На четвёртые сутки на станции Тайшет «скотские» вагоны отцепили.