Глава вторая

СУД СКОРЫЙ, НЕПРАВЕДНЫЙ

 

Знает мать, что там не шутят.

Судьи судят строго,

Хоть сынок не грабил

По глухим дорогам.

Не убил, не обесславил -

Нет, помилуй, Боже!

Якуб КОЛОС

 

Еще надеялся, что советский суд - самый гуманный в мире суд. Взвесят все «за» и «против», отметут напраслину. Столкнувшись с ложью, накажут следователя и тех, кто оклеветал меня. Суд выслушает, узнает, как шло следствие, как глумились чекисты, как унижали моё достоинство. На исполосованном теле ещё не зарубцевались раны.

24 декабря 1946 года воронок доставил меня в зал заседаний военного трибунала. Председательствующий с ходу задал два формальных вопроса: «Фамилия, имя, отчество?», «Число, месяц, год рождения?» На том любопытство суда и кончилось. Перед председательствующим лежал готовый приговор, кто-то всесильный уже решил мою судьбу. Военный трибунал признал меня, Шалая Ивана Ивановича, виновным в совершении преступления, предусмотренного статьёй 58-1 а Уголовного кодекса РСФСР и постановил подвергнуть лишению свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии сроком на десять лет с поражением в правах по пунктам а, б и в статьи 31 УК РСФСР сроком на три года и с конфискацией всего имущества. Приговор кассационному обжалованию не подлежал. Председательствующий предложил пройти к столу и расписаться в том, что мне объявлен приговор. Вперёд я не сделал и шага, только попросил:

— Разрешите хотя бы ознакомиться с материалами дела.

— Вам давалось прочитать его до суда, сразу по окончании следствия, - отрезал председатель.

Я расписался, и меня отвели в камеру для осуждённых. «Сколько?» - встретили вопросом заключённые. «Десять плюс три», - с болью в голосе сказал я. Мишаня бросил реплику: «Нарушили стандарт. По опыту знаю - меньше десяти и пяти по рогам не дают. Бывало, давали больше десяти, и частенько. Значит, на-

 

шли смягчающие обстоятельства». И это посчитали как мою удачу.

Мучился вопросом: почему на процессе не выступил прокурор, а ведь обязан произнести обвинительную речь, определить степень вины и назвать срок наказания. До суда считал, что процесс будет открытым и, скорее всего, в гарнизонном клубе. Этого не случилось. Что было скрывать от сослуживцев? Председатель трибунала зачитал приговор, но не стал читать полный его текст. Ни словом не обмолвился о том, что легло в основу обвинения. И почему приговор составлен до моего появления в суде?

Сегодня я имею ответы на мучившие меня вопросы, но не на все. И полвека спустя карательное ведомство хранит тайну за семью печатями. 10 мая 2000 года, в год 55-летия Победы, я обратился в Могилёве к начальнику УКГБ с просьбой разрешить ознакомиться с уголовным делом и выдать на руки копии трёх приговоров и получить отнятую у меня справку о ранении на фронте. Начальник на прочтение уголовного дела разрешения не дал. Печально, но за пятьдесят с лишним лет много воды утекло, я оттянул нагло наброшенный на меня лагерный срок, был оправдан «за отсутствием состава преступления», немецкое государство выплатило мне субсидии за рабский труд в годы войны. А вот родная страна до сих пор прячет концы в воду. А всё потому, что военный трибунал выполнял жёсткую установку правительства и лично Сталина: все советские граждане, побывавшие на оккупированной территории и в немецких лагерях, подлежали уничтожению или должны понести длительные сроки наказания, а из ГУЛАГа, как известно, скорый путь домой отрезан. К этой категории людей относился и я. На руки мне выдали ксерокопии приговора, извещения о направлении в ссылку, решения Омского областного суда о досрочном освобождении из мест лишения свободы, определения военного трибунала Белорусского военного округа о реабилитации.

Вместо справки о ранении всучили липовую расписку от 22 февраля 1947 года. Любопытный, скажу я вам, документ, не понятно как появившийся на белый свет. Помните, в самом конце войны военнопленные и гражданские лица, оказавшиеся в немецких лагерях, мобилизовывались в Красную армию и срочным порядкам отправлялись на передовую. Одни так и остались на полях сражений, другие, если и выжили в этой кровавой бойне, стали инвалидами. При выписке из госпиталей им выдавали справки о ранении. Такую имел и я. Но у меня её, как и у тысяч других узников, изъяли и уничтожили, не упомянув в уголовном деле. Капитан Орлов на первом же допросе красноармейскую книжку и ту самую справку из госпиталя разорвал в клочки. Но

 

при отправке в пересыльную тюрьму нужно было к уголовному делу приложить все документы, изъятые при аресте. Но они были уничтожены. Тогда капитан Орлов пошёл на подлог и состряпал эту самую расписку, якобы красноармейскую книжку отправил в Потсдамскую комендатуру, а справку о ранении выдал мне на руки 22 февраля 1947 года. Но каждый, кто соприкоснулся с судопроизводством, знает, что заключённым на руки не выдаются никакие документы до дня его освобождения. На этот факт военный трибунал не обратил внимания, или посчитал ненужным.

Получив свободу, я обратился во врачебно-трудовую комиссию (ВТЭК) с просьбой об освидетельствовании состояния моего здоровья. Комиссия потребовала представить справку о ранении на фронте. Справки не было, её уничтожили слуги партии. Мне посоветовали обратиться в военные архивы городов Ленинграда и Подольска. Побывал я в северной столице, в архиве от меня приняли заявление, сказав, что на это потребуется не одна неделя, справку вышлют по месту жительства. И ответ пришёл: «За указанный вами период времени нахождения на лечении в списках раненых вы не значитесь». Тогда я написал в газету «Известия». По её запросу архив Министерства обороны СССР, находящийся в Подольске, выслал подтверждение о моём ранении на фронте.

Рассказываю так подробно потому, чтобы на моём примере вы убедились, как подло поступало правительство во главе с товарищем Сталиным по отношению к защитникам Отечества, тем, кто, жертвуя своею кровью, принёс Победу. Я - не исключение.

Деревенским мальчишкой мечтал я о небе. Но мне обрезали крылья. Взлётную полосу укоротили, самолёт мой никогда не взлетит. Мечта птицей парить под облаками упорхнула, и выше лагерных нар не подняться. Днём и ночью в камере горит лампочка, вызывая раздражение. «Лампочка Ильича», - зло бросают осуждённые. Надзиратели требуют, чтобы ночью руки лежали поверх одеяла, днём на кровати можно сидеть, но не спать. Сообщили, что голодовка запрещена, на этот счёт есть статья, срок могут увеличить. При появлении надзирателя должен встать, держа руки за спиной. На получасовую прогулку выводят группой по четыре-пять человек. Туалет - три раза в день, ночью - параша.

Однажды, когда после ужина появился надзиратель и сказал: «Требуется четыре человека. Доппаёк за мной», - мы промолчали: знали, на какую работу зовёт. Надзиратель решил вопрос просто. Пальцем ткнул в грудь: «Ты, ты, ты и ты». Когда минут через двадцать «добровольцы» вернулись, спросили: «Кого?» Ответили: «Француза». Подумал, какой он француз, наш, что ни наесть советский - Никита. А может, Мыкыта - так слышалось из его уст.

 

Вырос на Днепре, чубатый красавец-хохол, по нему, уверен, не одно девичье сердце страдало Рослый, всегда подтянутый, опрятный, и было ему не более сорока. В армии - с первых дней войны.

Но видно, на роду Никите было написано пройти все муки ада. Попал в окружение, а дальше - плен. В феврале сорок второго перебросили его с тысячью других русских пленных офицеров и солдат в большой концентрационный лагерь на берегу Атлантического океана. На территории Франции фашисты строили мощные артиллерийские укрепления, требовалась рабочая сила. В конце июля дежурный полицейский задержал на работе троих русских, а как стемнело, увёл к партизанам и сам в зону не вернулся. В этой счастливой тройке оказался и Никита. До самого дня освобождения Парижа дрался с фашистами. Получил пулевое ранение, оказался в госпитале. Сражаясь в отрядах Сопротивления, заимел друзей. Приятели нашли ему кров и работу. Жизнь быстро налаживалась, мучило только незнание языка да обжигающая сердце тоска по дому. Когда засобирался на Украину, друг проводил его до самой границы. Знал бы, что ждёт Никиту в Германии, не пустил бы за порог. Задержал Никиту комендантский патруль и, хотя документы были в порядке, передал в руки контрразведчиков. Здесь, в подвале картинного домика, где свили гнёздышко смершевцы, и сошлись наши дорожки. Экспроприировали у Никиты не только чемоданы с вещами, но даже носки. Гол как сокол - таким и предстал перед слугами советского правосудия. Документы изъяли и на его глазах уничтожили. Кто теперь он, как не враг народа? Обвинили по статье 58-16 -измена Родине. Следователь потребовал, чтобы он, участник французского движения Сопротивления, подписал бумагу, что служил в армии Власова. Но не таким оказался Никита, даже под пытками не сломился. Тогда его убили - помните? - «никто не должен вынести отсюда то, что увидел, с чем столкнулся».

Никита думал, что враг у человечества один - фашизм. И боролся с ним, как мог. Но даже в страшном сне не мог подумать, что враг, не менее коварный и жестокий, протянул щупальца по всей нашей великой стране, именуемой СССР. Этот враг беспощаден к своим детям - тысячи сыновей и дочерей замучил и расстрелял, миллионы невинных бросил в застенки ГУЛАГа. За погрузку мёртвого тела «француза» убийцы заплатили «добровольцам» по миске баланды и по сто граммов чёрного хлеба. Эти четыреста граммов мы разделили поровну на всех сокамерников и молча помянули невинно убиенного.

В камере верховодил Мишаня, был как бы за старшего, хотя на эту должность его никто не избирал. Его авторитет признавал-

 

ся всеми. В камере он установил свои законы, никто этому не противился, наоборот, считали, что так даже лучше. Если в камере появлялся новичок, то занимал место у параши - такова воля Мишани. Парашу с нечистотами выносили двое - новичок и пришедший до него зэк. Так поступали со всеми, независимо от того, кем ты был на воле.

С Мишаней согласились и когда он предложил перед сном рассказывать были и небылицы, анекдоты и сказки - кто что любил. Тут главным был принцип: в рассказ не вмешиваться, не нравится - не слушай, только не мешай. Очередь шла от параши и переходила к соседу. Когда пришла пора мне баланду травить, решил рассказать им историю графа Монте-Кристо, только на свой лад. Слушали с интересом. Наутро нашёлся человек, кто читал роман Александра Дюма. Он мне доверительно сказал: «Знаешь, книгу я читал, но у тебя вышло лучше, чем у этого толстяка-француза». Похвала приятна.

Неожиданно Мишаня переменил вечерний обычай, предложил петь песни. Начал первым:

— Я буду запевать, а вы тихонько подтягивайте.

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла,

Своему родному сыну

Передачу принесла.

- Вы примите передачу,

А то люди говорят,

Что по тюрьмам заключённых

Сильно голодом морят.

Песню начали тихо, но с каждым куплетом она набирала силу, пока не долетела до уха надзирателя. Амбразура камеры открылась, из-за двери послышалось:

— Прекратить пение!

В камере стихло. Мишаня печально бросил:

— Кончай гусей дразнить! Эх, такую песню испортил...

Арестантов в подвалах Потсдамской контрразведки становилось всё меньше. 24 февраля 1947 года за мной пришло бесплатное такси - чёрный ворон - и вместе с двадцатью осуждёнными отправился я в Торгау. К этому времени с моих глаз спала пелена, я увидел мир не в розовом свете, а таким, какой он есть. На поверку оказалось, что часто чёрное принимал за белое. И чёрного было больше. Пройдя испытание судом, пообщавшись с сокамерниками, понял, какое беззаконие творилось в стране. И это после тяжелейших испытаний Второй мировой войны, какие только знало человечество.

Во второй половине сорок пятого были осуждены и отправлены в Россию советские граждане, побывавшие в гитлеровских

 

лагерях смерти и освобождённые бойцами Красной армии. Самый большой поток репатриантов пал на начало сорок седьмого. Советская сторона настойчиво добивалась передачи наших граждан, солдат и офицеров, бывших в германском плену и находившихся в зонах союзников. Под влиянием антисоветской агитации некоторая часть этих людей отказалась вернуться, связав свою судьбу с американцами и англичанами. Были и такие, кому предложили хорошо оплачиваемую работу и всякие блага в других странах, они колебались, возвращаться в Советский Союз или нет. Но что их могло ждать в разорённой и опустошённой стране, где не почитается Закон?