II. Институт истории искусств

 

Все началось с пьяного дела, в котором пишущий эти строки не участвовал. В один из последних годов прошлого столетия в Лейпцигском университете слушал лекции по истории искусства и другим наукам Михаил Николаевич Семенов, племянник известного географа Петра Петровича Семенова-Тянь-Шанского. Отец его был профессором гидрологии и на своей гидрологии разорился. Скончавшись, он оставил наследство в таком состоянии, что Петр Петрович, бывший опекуном его сына, счел разумным от наследства отказаться, так как долгов было больше наличности.

Михаил Николаевич с крайне ограниченными средствами оказался в Лейпциге, побывав до этого не то в Петербургском, не то в Московском университете на естественном факультете, что уже на одном из первых экзаменов кончилось неудачей. Спутался он в Лейпциге с какой-то русской студенткой, и случилось так, что оба они несколько дней почти ничего не ели. Голод не тетка — и они решились на отчаянное средство: пошли в один из лучших ресторанов, наелись, напились, а потом сидели, пока ресторан стал пустеть, и обсуждали, что же теперь будет, пожалуй, бить станут.

За столиком рядом сидел длинноволосый юноша. Скромно и застенчиво он обратился к ним по-русски, не может ли он их вызволить; у него не совсем в порядке печень, и он скопил немного денег, чтобы ехать лечиться в Карлсбад. «Ах, милый человек, сам Бог вас нам послал!» — вскрикнул Семенов, обнимая юношу. После этого началось многодневное пьянство, подробности которого, как непечатные, к сожалению, приходится опустить.

Конечно, карлсбадские сбережения юноши испарились, леченья не последовало, но зато он, работавший в меховом деле, был перетащен в университет и стал историком искусства. А был он Трифоном Георгиевичем Трапезниковым⁶³, тоже сыном разорившегося отца, но племянником известного крупного московского меховщика Сорокоумовского, кажется того, что на свечке жег в присутствии жены сторублевые бумажки, чтобы отучить ее

 

от скупости. Этот дядя послал Трапезникова в Лейпциг для изучения мехового дела. Известно, что русские меха посылались в сыром виде для обработки в Германию, а затем возвращались в Россию. Главным центром этого дела был Лейпциг и там улица Plock. Вот на этом-то Plock'e и подвизался Трапезников. Под длинными волосами была совершенно незаметна необычайная форма его головы, — она отпечатлевалась на аппарате шляпного магазина при примерке. До пяти лет он ничего не говорил и только хлопал глазами, линии на его руках были как желтые веревочки, словом, уже физически — существо незаурядное, психически, как увидим, тоже.

До института истории искусств еще далеко, мы к нему будем приближаться постепенно. На двадцатом году жизни (в 1904 г.) я сдал экзамен на аттестат зрелости⁶⁴: лучше поздно, чем никогда. В гимназию я никогда не ходил, хотя и числился учеником 2-й Спб. гимназии, что на Казанской улице⁶⁵. Учился дома и каждую весну сдавал переходные экзамены. К молодому оболтусу ходила целая орава учителей, и мне было, конечно, труднее, чем школьникам: во-первых, знать урок надо было всегда, во-вторых, и подбор учителей был высокого калибра. Тем не менее я глубоко благодарен матери за эту систему. И моей сибаритской натуре было приятнее не бегать ежедневно в школу по морозу, и толку было больше. Только вот математику лучшим учителям так и не удалось втемяшить в мою башку.

Осенью 1904 года я поступил в Петербургский университет на филологический факультет. Мой молодой энтузиазм на первой же лекции получил холодный душ. Профессор Шляпкин просто не явился на лекцию, и мы его зря прождали два часа. Вскоре начались студенческие забастовки, актовый зал превратился в арену для политических митингов, некоторых правых профессоров пытались оскорблять действием, например Александра Ивановича Введенского⁶⁶. Я на это смотрел до осени 1905 года⁶⁷, когда в один прекрасный вечер мне позвонил по телефону мой товарищ Володя Олив и сказал, что он через несколько дней едет в Гейдельбергский университет. Не долго думая, я ответил: «Ну, и я поеду». Нас для начала собралось четверо: Влад[имир] Сергеевич] Олив, Мих[аил] Михайлович] Охотников, Серг[ей] Львов[ич] Бертенсон⁶⁸, сын лейб-медика, и я; позже прибавились другие. О немецких университетах и их жизни мы имели весьма малое понятие и первый семестр вели себя, как дикари. Я намеревался изучать историю. Приехав, взял расписание лекций и с удивлением увидел, что ординарный

 

профессор, а не какой-нибудь там приват-доцент, читает историю искусства. Никогда не представлял я себе, что это серьезная наука, как и другие. Я, правда, читал несколько книжек по искусству, бывал в музеях, но никогда не предполагал, что это «всерьез». Набрал я себе, следуя русским представлениям о многопредметной университетской программе, целых одиннадцать курсов. Тут была и философия, которую читал знаменитый Виндельбанд (еще более знаменитый Куно Фишер был еще жив, но по старости не читал), была и история, и французская и немецкая литература, и индология и еще кое-что, а что именно, не припомню, и, наконец, история искусства. Ее читал Henry Thode, как оказалось — знаменитость⁶⁹. Я слушал, смотрел проекции (он в этот семестр читал раннее немецкое искусство), хлопал ушами и понимал, что невежество мое безгранично.

На лекциях Тоде и Виндельбанда я встретился с Трифоном Георгиевичем Трапезниковым, успевшим к тому времени из Лейпцига перекочевать в Гейдельберг. Ну, конечно, как русский, хотя и москвич, он был принят в нашу теплую компанию⁷⁰. Ему было уже 27 лет; человек он был немного другого стиля, чем мы, «белоподкладочники»⁷¹: мистик, философ, культурнее и образованнее нас, и с тем особенным отпечатком, который дает бедность. Я с ним сблизился больше других, и его влиянию я обязан, что остановился на истории искусства, как на своем главном предмете. Весной 1906 года мы с ним поехали в Италию, на которую я стал смотреть несколько иными глазами, чем раньше, когда бывал там туристом.

Больше всего времени мы провели во Флоренции. Трапезников тогда писал докторскую диссертацию о портретах семьи Медичи, кончая Лаврентием Великолепным⁷², и, благодаря ему, я погрузился в XV век. Во Флоренции был, и сейчас еще есть, немецкий институт истории искусств, состоящий главным образом из богатой библиотеки по итальянскому искусству, в которой могли работать ученые и студенты и где спорадически устраивались доклады. Директором тогда был весьма застенчивый старичок профессор Брокгауз. Когда к нему приходил немецкий студент, — они тоже часто застенчивы, — оба смотрели друг на друга, как фаянсовые собаки, и молчали.

По поводу этого института Трапезников рассказал мне о мысли Семенова, что хорошо бы в России создать нечто подобное. Это засело в моей голове. Прошло два года; я успел покинуть Гейдельберг, где пробыл всего два семестра: преподавание Тоде меня не удовлетворяло. Я перекочевал в Берлинский уни-

 

верситет, где в то время историю искусства читал швейцарец Heinrich Wolfflin, ученый совсем другого стиля, чем Тоде. Если тот был слишком легковесен, то тут я скоро понял, что для этого уровня я еще далеко не подготовлен. После двух семестров я на летний семестр 1908 года перебрался в Лейпциг в надежде найти там то, чего мне недоставало, т. е. фактических знаний. Там преподавал профессор August Schmarsow. Увы! — я и в нем не нашел того, что мне было нужно; это был патологический тип, страдавший манией преследования и, хотя бывший в ранние годы хорошим ученым, как преподаватель никудышный. Зато по археологии я обрел прекрасного учителя в лице профессора Studnicka. В Лейпциге я пробыл всего один семестр.

Этим летом наездом из Лейпцига я посетил Трапезникова, — он все еще был в Гейдельберге, — и тут впервые встретился с Семеновым, который случайно находился здесь. Со времен лейпцигских похождений он успел остепениться, женился на Анне Александровне Поляковой, сестре Сергея Александровича, редактора журнала «Весы» и владельца издательства «Скорпион», объединившего вокруг себя все, что тогда было в Москве передового в литературе и искусстве. (Это настолько известно, что не требует пояснений с моей стороны.) Семенов к этому времени выпустил перевод сочинений Пшибышевского⁷³ и все собирался писать что-то свое и так до старости и не написал, кроме воспоминаний, часть которых пропала, а часть печаталась в «Русской мысли», а затем вышла в Риме, в 1950 году, на итальянском языке под заглавием «Вассо е Sirene». Среди пропавших частей были воспоминания о Дягилеве, с которым он одно время работал.

В Гейдельберге в то время он находился с супругой и тремя малолетними дочками. Мы разговорились о его мысли создать в России институт по образцу флорентийского, и я предложил ему сделать это когда-нибудь вместе. Это было часом духовного рождения Института, но до практического осуществления должно было пройти еще немало времени: у меня тогда были другие заботы.

Зиму 1908-1909 года я провел во Флоренции, где писал свою первую докторскую диссертацию, из которой ничего не вышло, о фресках Вазари в Палаццо Веккьо⁷⁴, а к весне отправился в университет в Халле, где, наконец, нашел настоящего своего учителя профессора Адольфа Goldschmidt'a, у которого я впоследствии, в 1913 году, и сдал докторский экзамен, но уже в Берлине, куда его перевели и куда я за ним последовал.

Еще раньше мы с Семеновым и Трапезниковым стали подготовлять Институт. Делалось это так: я ассигновал некую сумму

 

на составление библиотеки; мы с Семеновым засели в Берлине, а Трапезникова посадили в Лейпциге, как в самом крупном центре книжной торговли. Семенов, причастный к издательству «Скорпион», везде имел книгопродавческую скидку. Мы вошли в сношения с большими немецкими книжными фирмами, просматривали антикварные каталоги и закупали, закупали, закупали. Кроме того, я в Берлине купил диапозитивы для проекций, заказал два проекционных фонаря, а в Страсбурге новейшую модель библиотечных полок. Все это было сделано в течение лета 1910 года и ящики отправлены в Петербург.

При составлении библиотеки нами руководили следующие соображения. В Петербурге литература по истории искусства была сосредоточена, во-первых, в «Музее древностей» университета (гордое и устаревшее название), в котором наш крупный византолог Дмитрий Власьевич Айналов⁷⁵ читал без помощи проекционного фонаря, показывая изображения из книжек сидевшим вокруг стола студентам. Старые издания, в особенности по византологии, были хорошо представлены, новейших же книг по западноевропейскому искусству почти не было. Во-вторых, существовала библиотека Эрмитажа, но она была доступна только хранителям, да и там не было систематического пополнения текущими изданиями; наконец — Публичная библиотека, где новые приобретения по этой части были более или менее случайными. Поэтому главное внимание мы направили на новые труды по западному искусству; в дальнейшем наша библиотека еженедельно пополнялась всем выходившим за границей. Приобретены были полные комплекты всех крупных журналов, немецких, французских, итальянских и английских. Для начала, осенью 1910 года, было более трех тысяч томов; когда я в 1925 году покидал Россию, их было свыше пятидесяти тысяч.

Несмотря на мои просьбы, Трапезников в Петербург не поехал. Я имел несчастье свести его с Рудольфом Штейнером⁷⁶, тогда теософом, впоследствии антропософом, которым я короткое время увлекался. Я-то скоро его покинул, а бедный Трапезников у него застрял, отправился с ним в Швейцарию, в Дорнах, где строился антропософский храм, и, кажется, почувствовал себя пророком. Словом, свихнулся человек⁷⁷. Когда, после октябрьской революции, Штейнер, не разобрав, в чем дело, сначала приветствовал большевиков, Трапезников приехал в Москву и стал помощником Наталии Ивановны Троцкой, заведовавшей музейным отделом. Скоро, однако, Штейнер одумался и объявил большевиков исчадьем ада, но для Трапезникова было уже поздно.

 

Я видел его в последний раз в Москве в 1922 году. У него была тяжелая сердечная болезнь; он получил разрешение на заграничную поездку для леченья и там скончался около 1925 года.

Семенов, который годами жил в Италии, приехал в Петербург, и мы с ним начали устроение библиотеки, но скоро тоска по Италии и петербургский климат заставили его меня покинуть, — я остался один с едва разобранными ящиками книг. Он навсегда остался в своем прекрасном далеке, поселился в Позитано на Салернском заливе и скончался в неаполитанской больнице в 1952 году.

Вставал вопрос, где быть Институту. Сначала я предполагал нанять для него помещение, но то, что я находил, меня не удовлетворяло. Наконец моя мать посоветовала мне занять нижний этаж нашего семейного дома на Исаакиевской площади, против самых западных дверей собора. К помещениям, отданным мною под Институт, примыкали мои личные апартаменты, которые с его ростом постепенно стали сокращаться. Большая аудитория вмещала около ста слушателей, к ней с одной стороны примыкали читальный зал и книгохранилища, с другой мой кабинет. Помощниками мне в организации библиотеки были библиотекарша Екатерина Гвидовна Пенгу⁷⁸ и приходивший из любви к делу милейший Валерьян Адольфович Чудовский, один из хранителей Публичной библиотеки, литературный критик и сотрудник журнала «Аполлон», а также Николай Эрнестович Радлов⁷⁹.

Не буду говорить об идиотских бюрократических трудностях, которые мне пришлось преодолеть, пока удалось оформить юридическое существование Института. Совался я в три министерства: Просвещения, казалось бы, в первую очередь компетентное, Двора — как владельца главных художественных хранилищ и Академии художеств, и Внутренних дел в лице градоначальства. Одно перебрасывало меня к другому, никто не желал принимать ответственности, которой по существу не было: я ничего не просил кроме официального штемпеля, ни денег, ни чинов. Под конец подумывал, не обратиться ли в Государственное коннозаводство.

Как сказано, Институт был задуман по примеру флорентийского, то есть библиотека для пользования на месте и время от времени отдельные доклады. Но силой вещей выросло нечто (•овеем другое. Полтора года ушло на каталогизацию и установку всей библиотеки. Наконец 2 марта (по старому стилю) 1912 года я мог открыть Институт небольшим торжеством⁸⁰. Начало было сравнительно скромным, но разбег был взят, и рост оказался

 

сильнее, чем я предполагал и даже чем я желал. Этому были причиной надвигавшиеся политические события.

Первые месяцы библиотека, открытая с утра до вечера, пустовала. Друзья и коллеги просили книги на дом, что совершенно не соответствовало моим намерениям, но в те дни другой публики не было. Я осознал то, что раньше лишь подозревал: только путем систематических курсов, а не случайными докладами, можно было внести жизнь в новое учреждение. И я решил их организовать. Они представлялись мне в виде свободных курсов, без всякого принуждения, без экзаменов и дипломов; и они должны были быть бесплатными. Мне удалось собрать лучшие силы, которыми располагал Петербург. Несколько друзей приняли участие безвозмездно, остальные лекторы оплачивались мною. Я хотел дать пример бесплатного образования, которое считал обязанностью государства. Это позже было принято советским правительством, но впоследствии оставлено. Не знаю, как там дело обстоит сейчас.

В январе 1913 года мы начали с довольно полной программой. Успех и наплыв превзошли все наши ожидания. Желая составить себе представление об интеллектуальном уровне будущих слушателей, я принимал для короткой беседы всех, желавших записаться. Рядом со студентами и пожилыми людьми, проявлявшими действительный интерес и желание к приобретению серьезных знаний, являлись люди общества, главным образом дамочки, искавшие сенсаций и желавшие видеть на кафедре моего покойного друга барона Николая Николаевича Врангеля и меня. Сразу стало большой модой посещать «Зубовский институт». Мне пришлось на дни вперед выдавать порядковые номера на мои приемные часы. Я отклонял лиц, казавшихся мне совершенно непригодными, чувствуя, что следовало отстранить много большее число, чтобы освободить места для тех, которые этого больше заслуживали, но не хватало энергии. Приняв 300 слушателей, мне пришлось закрыть запись за отсутствием мест.

Чувствую долгом вспомнить здесь друзей, сплотившихся вокруг меня в этот первый год. Их всех уже нет. Вижу умную голову старого сатира, большого знатока и собирателя Павла Викторовича Деларова⁸¹, к моему большому горю унесенного болезнью после трех необычайного блеска лекций о голландской живописи. Это был человек, которого можно назвать русским Раблэ XIX века, с той разницей, что он не оставил ни одной печатной строки⁸². Беседа его искрилась остроумием, подчас едким, подчас скабрезным, помять его была необычайной, знал

 

он наизусть почти все, что ему приходилось читать; знаток не только искусства, но и вина. Сколько драгоценных бутылок мы с ним осушили!

Старый барон Эрнест Карлович Липгарт⁸³, читавший об итальянском искусстве на французском языке, достойном века Людовика XIV, несмотря на балтийское происхождение. Художник, проведший молодость в Париже, женившийся там на своей французской натурщице к великому ужасу семьи, ставший около 1909 года одним из хранителей Эрмитажа. Человек старого закала с манерами grand seigneur'a. Молодой тогда археолог немецкой школы Оскар Фердинандович Вальдгауэр⁸⁴, казавшийся предназначенным для большой научной будущности и слишком рано умерший, истощенный лишениями революционных годов, — он читал по-немецки историю греческой скульптуры. Маститый профессор Петербургского университета Дмитрий Власьевич Айналов, крупнейший византолог, мой первый учитель во Время короткого пребывания в университете, читал по своей специальности. Жизнерадостный, слегка елейный, Василий Тимофеевич Георгиевский⁸⁵, составивший себе славу тем, что открыл Фрески Дионисия в Ферапонтовой монастыре, читал о русской иконописи; с неистощимым красноречием и тончайшим голоском Владимир Яковлевич Курбатов⁸⁶ говорил о русской архитектуре XVIII и XIX веков; Джемс Альфредович Шмидт⁸⁷, хранитель Эрмитажа, прекрасный ученый, прошедший за несколько лет до меня через немецкие университеты, читал о фламандской живописи; директор французского Института в Петербурге Louis Reau⁸⁸ — о французском искусстве.

Особый ряд лекций, относившихся не к изобразительному искусству, а к драматическому, об искусстве сценического движения, прочел бывший директор Императорских театров князь Сергей Михайлович Волконский⁸⁹; наконец, создатель истории русского искусства XVIII и XIX веков, барон Николай Николаевич Врангель, дорогой, незабвенный Кока, обаятельный циник, ученый без учености, значительный без значительности, саркастический и добрый, скептик и мистик, прекрасный оратор, но как бы с ноткой небрежности, обижавшей серьезных глупцов (для меня он был другом, какого встречаешь лишь раз в жизни; его смерть в 1915 году в Варшаве от болезни, схваченной на санитарной службе на фронте, создала для меня пустоту, которая заполнилась в последующие пятьдесят два года), — он в этом первом году читал о русской живописи XVIII века. Ко всем этим друзьям и сотрудникам обращается моя благодарная память о

 

совместной работе и счастливых соединявших нас часах. Если позже, в тяжелые годы революции, когда нервы были напряжены и умы взбудоражены, у меня могли быть расхождения с одним или другим из них, то не это сохранилось в моей памяти, а лишь полные надежд первые шаги.

С этого времени Институт быстро развивался, несмотря на трудности первого года войны. Число преподавателей росло, библиотека пополнялась и работа шла хорошо. Я предвидел минуту, когда мое создание перерастет мои возможности, и понимал, что рано или поздно мне придется передать его в руки государства.

По прошествии нескольких лет Институт был признан юридически и преподаватели получили профессорское звание, но во всем остальном он пребывал моей личной собственностью. После февральской революции я получил от временного правительства, субсидию, которую оно так и не успело выплатить. После Октября все автоматически менялось: все состояния пошли на дым, дома были отчуждены. С другой стороны, в логике вещей было, чтобы эта революция, которая все обобществляла, поступила бы так же и с моим Институтом. На этой логике я и построил свой план действий. Без всяких других формальностей я смотрел на себя как на стоявшее во главе Института должностное лицо нового правительства: я, так сказать, сам его у себя конфисковала Я лично не видел, почему, если я работал с временным правительством, я не могу работать с большевиками; с монархической точки зрения крамольниками были и те и другие; впрочем, монархистом я не был и поэтому чувствовал себя еще более свободным поступать так, как считал целесообразным⁹⁰.

Положение, которое я себе создал в комиссариате народного просвещения благодаря своей работе в Гатчинском дворце, и возможность во всякое время являться к Луначарскому, послужили мне и в отношении Института, а Институт, в свою очередь, служил мне предлогом оставаться хозяином в своем особняке. Я уже рассказывал, как, являясь с докладами к наркому, я завтракал за его столом и описал забавный беспорядок, царивший в этом «министерстве». В первые же дни, с помощью резинового штемпеля, я из клочка бумаги сфабриковал официальный документ⁹¹, в котором было сказано, что именем народного комиссара просвещения Институту истории искусств разрешаете занять все здание по Исаакиевской площади № 5 и принять его свое управление. Я не сомневался, что Луначарский эту бумажку подпишет; вопрос о том, имеет ли он право распоряжаться городскими зданиями, не имел значения. В ту минуту нарком был

 

наркомом, резиновый штемпель был резиновым штемпелем, и все, сколько их было, друг друга стоили. И если Институт в какой-то своей части существует и по сей день и находится в том же здании, то права его на это после пятидесяти лет все еще основаны на изготовленной мною бумажке.

За завтраком я дал ее Луначарскому подписать, а вернувшись домой, написал своему же управляющему⁹² официальное письмо за исходящим номером, что по приказу наркома просвещения я отчуждаю дом от прежних владельцев и поручаю ему дальнейшее управление, зачисляя его в состав служащих Института. К сожалению, я не смог долго сохранить его на этом посту, он был настолько растерян при новых обстоятельствах, что творил одни глупости и скоро стал мне обузой вместо помощи. Важно было то, что у меня в делах хранилось адресованное ему письмо, служившее доказательством совершенной реквизиции.

К счастью, я имел рядом с собой превосходнейшего начальника штаба, профессора Владимира Николаевича Ракинта, ученого секретаря Института с 1914 года. Он оставался со мной до 1922 года, когда, не выдержав жизни в советской России, он эмигрировал, за три года до меня. С его помощью я перенес самые трудные бои; он часто перенимал заботы внутреннего управления во времена, когда, неся другие должности⁹³, я не мог всецело посвящать себя Институту. В 1956 году он скончался в Зальцбурге в восьмидесятилетнем возрасте, и я навсегда сохраню о нем благодарную память.

Конфисковав дом моей семьи (мать и братья⁹⁴ находились за границей), мне следовало быстро изменить его вид. Я создал новые аудитории, расширил помещение библиотеки, некоторые из служащих получили казенные квартиры. Не так-то легко было заполнить около восьмидесяти комнат, не считая огромных гостиных и бальной залы. Эти большие комнаты отапливались столетней давности воздушным, так называемым амосовским отоплением, рассчитанным на колоссальное количество дров, и были необитаемы зимой, во времена, когда каждое бревно было на учете. Но именно эти-то помещения возбуждали особое вожделение разведчиков из новых учреждений, росших как грибы и искавших здания, которые можно бы было ревизовать. Чтобы бороться с претензиями этих личностей, старавшихся доказать, Что их учреждению этот дом гораздо нужнее, чем вам, нужно было иметь в запасе аргументы, казавшиеся логичными. Мы прикрепили к дверям отдельных зал, по правде сказать, громадной неиспользованной площади, громкие надписи, например:

 

Большой зал совета, Малый зал совета, Актовый зал и т. д. Что же до инвентаря движимости, который я по логике вещей должен был бы после реквизиции составить, отдавая государству все, что мне и моим принадлежало, то этого я, разумеется, не сделал, ограничившись тем, что прикрепил к некоторым особенно кидавшимся в глаза предметам фиктивные инвентарные номера, и в течение семи лет никто об этом не спрашивал. Только перед тем, как я подал в отставку и уехал из России, я дал составить инвентарь⁹⁵, чтобы передать его моему преемнику.

Во все это голодное время я жил содержимым дома, обменивая вещи, главным образом материи, на продукты, привозимые в город крестьянами. Алчность крестьян к приобретению городских предметов приводила иногда к курьезным сценам; так я однажды нашел в какой-то кладовой маскарадный костюм в виде бабочки, — Бог его знает, кто и когда его носил; на талии сзади были крылышки, а юбка была тюлевая, как пачки балерины. Явилась крестьянка, кажется, из немецкой колонии по Шлиссельбургскому тракту, пришла в восторг от этого костюма, долго примеряла его перед моим большим тройным зеркалом и дала за него моей кухарке (она ведала черным рынком) несколько фунтов муки. Но уходя, крестьянка не захотела снять костюм — и так и пошла балетной бабочкой по улицам Петербурга, — дело было летом. Благодаря подобным товарообменам, я не слишком страдал от голода и мог делиться с друзьями. Мне кажется, что если с коммунистической точки зрения это было казнокрадством, то с точки зрения нормальных людей я был в своем праве.

Дом, хотя и приспособленный для нового назначения, оставался в моем распоряжении, я был в нем хозяином, — это был фокус, которого в таком масштабе, кажется, в советской России никто больше не проделал. Правда, в Москве было несколько коллекций, объявленных государственными музеями, прежние владельцы которых были оставлены директорами, но их здания были много меньше и не столь привлекали аппетиты. Что же до меня, то я находился в весьма опасном положении, усугубленном моим титулом, о котором пока что как будто забыли. Мне казалось, что я комендант крепости, осажденной огромной неприятельской армией. И мне приходилось иногда принимать решения, какие принял бы этот комендант, решения быстрые, и не считаясь с отдельными лицами.

Меня, может быть, спросят, и я сам себя спрашивал, вел ли я эту борьбу в течение восьми лет из эгоистических побуждений, в частности, чтобы сохранить свое имущество? Положа руку на

 

сердце, могу ответить, что эта возможность была совсем привходящей и последней моей заботой. Состояние мое и моей семьи не заключалось в одном особняке, оно находилось в совсем иных местах и испарилось при первом дуновении революционной бури⁹⁶. Меня это ни минуты не озабочивало. Я говорил себе, что было очень приятно, что оно было, за что благодарение богам, но раз оно исчезло, нечего о нем думать. Хотя бы и неудачный опыт улучшить судьбу человечества мог стоить пустяка частных интересов. Может быть, в глубине души у меня и оставалось инстинктивное желание сохранить как можно дольше это семейное гнездо, бывшее теперь лишь символом; я сохранял и свои личные помещения, что было огромным в то время преимуществом. Они были не очень обширны, я в них соединил лучшие предметы дома, что придало им странно пышный вид. Я сохранял свою ванную комнату, меньше мерз, чем большинство жителей столицы, и, что было наибольшей наградой, я был окружен учениками и сотрудниками, составлявшими большую семью. Институт был для них в эти дни скорби и голода духовным центром и социальным убежищем. Мы помогали друг другу нести все тяготы времени. В течение восьми лет это был оазис в умственной пустыне, безнадежность которой ничто не может описать. Сотни лиц, которым вне наших стен угрожало физическое и нравственное оскудение, находили себе здесь духовную пищу и занятие, заставлявшее их забывать повседневные заботы, везде осаждавшие до тошноты. Здесь, погружаясь в научные и художественные интересы, они отрывались от ужаса, царившего снаружи, забывали о крови, которая там текла. Насколько люди чувствовали это счастье, доказывает то, что в городе, годами лишенном средств передвижения, многие студенты, жившие в расстоянии часа ходьбы и даже больше, по два раза в день приходили в Институт, что составляло для них больше четырех часов ходьбы.

Как во всяком учреждении подобного размера (Институт насчитывал в 1925 году около тысячи студентов и приблизительно сотню профессоров, доцентов и иных научных сотрудников), не обходилось без интриг и всяких разногласий, но это явления неизбежные, особенно на Руси, где всегда любили поедом есть друг друга, да еще в такое бурное время, как годы революции, когда один день не походил на другой. Что касается меня, то я признал новое правительство и в качестве директора Гатчинского дворца, и в качестве ректора Института. В отношении последнего я действовал единолично. Когда я собрал совет профессоров, среди которых были не только музейные деятели, поступавшие все

 

как я, но и другие лица, и предложил официально войти в контакт с новой властью, я встретил сопротивление. Это было время, когда здания разных министерств еще были заняты прежними чиновниками, не впускавшими представителей «Временного рабоче-крестьянского правительства», как именовали себя тогда большевики.

Мне удалось добиться от своих коллег, что Институт пока что будет оставаться нейтральным. Впрочем, я нисколько не считался с этим платоническим постановлением и продолжал действовать, как единственный представитель Института, ведя переговоры с комиссариатом просвещения, несмотря на то, что на наших бланках еще стояло «Министерство народного просвещения». События оправдали мои действия, и сопротивление погасло в Институте, как и везде.

За захватом власти большевиками последовала эпоха создания новых учреждений и расширения прежних; огромные суммы кидались на ветер, никто их не считал, это были только бумажки. Разумеется, я воспользовался минутой, чтобы дать Институту максимум возможного. Я покупал целые библиотеки, делая этим в то же время доброе дело для людей, которые могли жить только продажей своего имущества, — и, конечно, я оценивал покупаемое как можно выше. Я добивался передачи мне библиотек уже конфискованных, часто после предварительного соглашения с прежними владельцами, которые таким образом знали, что их книги в сохранности; они могли надеяться получить книги обратно, если времена переменятся, в чем большинство из них было твердо убеждено. Я увеличил число служащих, благодаря чему разоренные люди получали средства к существованию; кроме того, это давало общественное положение людям, которые иначе рассматривались бы как лишенцы, хотя этот термин тогда еще не был в ходу, — это были те буржуи, про которых Зиновьев говорил, что им довольно одного запаха хлеба. Другой способ спасения — запись в студенты, что я сделал для некоторых священников, которые таким образом законспирировались. Среди них был, между прочим, униатский священник отец Леонид, бывший секретарь архиепископа Львовского, кардинала Шептицкого, впоследствии сам епископ, которого потом сгноили в Сибири и вопрос о канонизации которого несколько лет назад был поднят в Риме⁹⁷, но, кажется, оставлен. Студенты сверх того в течение некоторого времени получали даровые обеды и «продукты питания», как звучал необдуманно созданный термин. Разумеется, все прежние служащие моего дома перешли на службу

 

в Институт в качестве сторожей, уборщиц и т. д., что позволило мне сохранить в течение нескольких лет моего камердинера.

Главным моим делом было создание трех новых отделений, собственно говоря, трех новых институтов, сыгравших значительную роль в интеллектуальной жизни эпохи. Институт до тех пор был посвящен только изучению истории изобразительных искусств. На протяжении трех лет я создал отделения истории музыки, театра и словесных искусств, то есть литературы, рассматриваемой исключительно с точки зрения формы.

Теперь удалось придать Институту тот характер, который мне представлялся при его создании и который на первых порах н силу вещей осуществить было нельзя. Было установлено, что он в первую очередь учреждение научно-исследовательское (я слышал, будто после моего отъезда он был переименован в академию), а не высшее учебное заведение, «вуз». Главной его целью стали индивидуальные и коллективные труды его членов, читаемые и обсуждаемые в заседаниях отделений и печатаемые в присоединенном к Институту издательстве «Академия». Это когда-то частное издательство, которому грозила конфискация, я принял под крылышко Института и тем самым удержал на месте прежнего владельца; если не ошибаюсь, его звали Короленко⁹⁸; он стал государственным служащим. Это издательство, по крайней мере издательство того же имени, существует и сейчас⁹⁹.

К чисто научно-исследовательскому учреждению было присоединено высшее учебное заведение с четырьмя факультетами, соответственно отделениям Института. Все это управлялось мною в качестве председателя Института; каждое отделение имело своего председателя, ВУЗ своего ректора Адриана Пиотровского, сына профессора Фаддея Францевича Зелинского¹⁰⁰, факультеты своих деканов. Принадлежа к отделению изобразительных искусств, я не входил во внутреннюю жизнь других отделений и мои сношения с ними ограничивались административными вопросами. Их председатели входили в Совет, собиравшийся под моим председательством.

Я очень стар, и мне изменяет память на имена и лица, поэтому в моем рассказе неизбежны пробелы. К сожалению, у меня нет книжки, изданной в 1922 году к десятилетию Института, в которой был дан подробный отчет о составе и деятельности всех четырех отделений. Расскажу кратко, что помню.

Во-первых, самое старое отделение — изобразительных искусств; в состав его входили (за полноту и имена-отчества не ручаюсь): академики Сергей Федорович Ольденбург¹⁰¹ и Бар-

 

тольд¹⁰², первый по буддийскому, второй по мусульманскому искусству, С. Елисеев¹⁰³ по дальневосточному искусству, Василий Васильевич Струве¹⁰⁴ по египтологии, Оскар Фердинандович Вальдгауэр по искусству классической древности, Джемс Альфредович Шмидт, Иван Иванович Жарновский¹⁰⁵, Владимир Николаевич Ракинт, Владимир Александрович Головань¹⁰⁶, Евг. Лисенков¹⁰⁷, Николай Эрнестович Радлов и я по западноевропейскому искусству, Василий Тимофеевич Георгиевский и Леонид Антонович Мацулевич¹⁰⁸ по древнерусскому искусству, Владимир Яковлевич Курбатов по русской архитектуре XVIII и XIX вв., Дмитрий Власьевич Айналов по византийскому искусству, Николай Онуфриевич Лосский и Иван Иванович Лапшин¹⁰⁹ по эстетике. Они же были профессорами ВУЗа. Кроме них там читали доценты, которых всех не упомню; назову Александра Александровича Починкова¹¹⁰ (он же был и старшим библиотекарем Института), Елену Константиновну Мроз¹¹¹, Бориса Павловича Брюллова¹¹², передавшего Институту свою библиотеку, О. Константинову¹¹³, Александра Александровича Зилоти¹¹⁴, читавшего о технике живописи, М. В. Доброклонского¹¹⁵, и Рудольфа Рудольфовича Беккера¹¹⁶; других не припомню.

Отделение изобразительных искусств издавало Ежегодник¹¹⁷, по тому времени казавшийся роскошным. Это было заслугой Владимира Николаевича Ракинта, сумевшего вытащить из бывшей типографии Голике и Вильборг прекрасную бумагу. Ежегодник содержал статьи наших членов, относившиеся почти ко всем областям нашей науки. К сожалению, вышло только два выпуска: со слишком большими трудностями было сопряжено тогда издание такого стиля.

Другой задачей нашего отделения было образование артели художников для писания факсимильных копий со средневековых фресок русских церквей, то, чем потом стали заниматься и другие учреждения, также и на Западе. У нас было написано много копий с новгородских фресок; не знаю, где они сейчас находятся, но после разрушения немцами новгородских церквей они составляют важный документ, воспроизводя в натуральную величину, в точных красках и со всеми трещинами, выпадами и т. д. состояние памятников в момент съемки, чего даже лучшая цветная фотография (как они редки!) дать не может.

Кроме того, наши сотрудники работали в Новгороде, производя архитектурные обмеры церквей. В мое время была обмерена церковь Параскевы Пятницы. Не знаю, что было сделано после меня и где эти работы хранятся.

 

Я предполагал, как только общие условия позволят, приступить к составлению критического инвентаря всех художественных памятников России; этот проект был мною задуман и первый момент основания Института в 1910 году, но мне не пришлось увидеть его осуществленным. Слишком мало времени протекло от открытия Института до начала войны 1914 года и слишком велики были трудности в первые годы революции.

Наконец, другой давний мой проект — открытие отделения Института в Италии, в Риме или в другом городе¹¹⁸ — мне удалось провести на бумаге через все правительственные инстанции, но тогда это было химерой и, конечно, до фактического осуществления не дошло. Да и представил я проект скорее для того, чтобы посмотреть, до какого абсурда я могу довести комиссариат.

Отделение истории музыки, по моим сведениям и сейчас еще здравствующее в том же доме по Исаакиевской площади № 5, состояло под председательством Асафьева (Глебова)¹¹⁹; из членов припоминаю Штейнберга¹²⁰, Евгения Браудо¹²¹, Каратыгина¹²²... Да простят они мне, имен-отчеств не помню. Почетными членами были Глазунов¹²³ и Гречанинов. Это отделение печатало в нашем издательстве многочисленные труды и устраивало исторические концерты. Под конец оно занялось пропагандой новейшей для того времени музыки. Помню концерт в зале бывшей певческой капеллы, где выли кошки (уже тогда!), и камерный концерт обаятельной певицы Зои Лодий.

Отделение истории театра обязано было своим возникновением инициативе и энергии Владимира Николаевича Ракинта. Во главе его стоял Гвоздев¹²⁴, из членов припоминаю: Сергея Эрнестовича Радлова¹²⁵, Всеволода Всеволодского-Гернгросса¹²⁶, испановеда Тхоржевского¹²⁷, Константина Миклашевского¹²⁸.

Это отделение было чрезвычайно деятельно в отношении издания как своих трудов, так и переводных. Кроме того, Всеволодский-Гернгросс вступил в него, принеся с собой где-то ранее составленную библиографическую картотеку по истории русского театра, которую тут стали с чрезвычайной энергией и быстротой развивать. Ей было отведено особое помещение, где работа кипела. В бывшей бальной зале был устроен опытный театр. Там давались реконструкции старинного театра и опыты самых новейших инсценировок, с дискуссиями. Сергей Эрнестович Радлов, у которого была своя драматическая школа, этим руководил. Лозунгом его школы было: «Первые двадцать лет трудно».

Отделение истории словесных искусств требует наибольших объяснений. Уже до войны 1914 года в России начал обрисовы-

 

ваться иной подход к литературе, чем тот, которому учили нас в школе. Интересовало не содержание, а исключительно форма. Ряд исследователей занимался этими вопросами, и мысль о создании объединяющего центра носилась в воздухе, нужен был только толчок. Однажды вечером, не помню точно, в каком году, я был у Тамары Жуковской-Миклашевской-Красиной на Пушкинской улице. Тут же был Виктор Максимович Жирмунский¹²⁹; новорожденная дочь наркома Красина, Татарка, лежала в колыбели. Разговорились о формальном методе в литературе; я сказал Жирмунскому: «Давайте устроим с вами отделение словесных искусств в моем институте». Сказано — сделано: через короткое время отделение было на ногах. Я лично симпатизировал этому подходу к литературе, видя в нем родство с тем, который был моим в истории изобразительных искусств. Не будучи специалистом в этой области, я, конечно, ограничился этим первым импульсом, а затем отделение развивалось и жило собственной жизнью и не только достигло значительных научных результатов, но имело также влияние на литературное творчество того времени. Поэты и писатели участвовали в нем наряду с учеными, и таким образом наука и искусство взаимно друг друга обогащали. В качестве интересного опыта упомяну Кабинет изучения художественной речи (который студенты быстро окрестили варварским словом «Кихр»). Там голоса поэтов регистрировались на цилиндрах фонографа, которые затем вертелись медленным темпом в соответствии с надобностями анализа.

К сожалению, в этом методе, к которому Наркомпрос сначала относился с благоволением, правительство впоследствии усмотрело противное догматам марксизма духовное направление. Уже в последние месяцы моего пребывания в России (я ее покинул летом 1925 года) возникали некоторые трения по этому поводу, а позже словесное отделение, объявленное гнездом буржуазного мировоззрения, создало опасность для существования всего Института. Впоследствии я читал в иностранных газетах, что формальный метод был официально осужден партией и ученые, ему следовавшие, должны были публично каяться и заявлять о своем невежестве и ошибках.

Председателем отделения был Виктор М. Жирмунский; из членов помню Мирона Жирмунского, двоюродного брата Виктора¹³⁰, Эйхенбаума¹³¹, Виктора Шкловского¹³², Михаила¹³³ и Григория Леонидовичей Лозинских¹³⁴, Модеста Л. Гофмана¹³⁵, известного синолога Алексеева¹³⁶, Нестора Котляревского¹³⁷, Николая Степановича Гумилева¹³⁸, Б. В. Томашевского¹³⁹,

 

Юрия Тынянова¹⁴⁰; студентами были тогда, ставшие впоследствии известными, Николай Аркадьевич Коварский¹⁴¹ и Веньямин Каверин¹⁴². Конечно, и это отделение много печатало, что не обходилось без цензурных курьезов. Например, напечатали книжку, в которой Бог был с большой буквы, — цензура не пропускает. Надо, значит, уничтожить весь завод. Думали, думали, — решили в опечатках пометить: «Бог след. чит. бог». Христос и Иисус должны были писаться с маленькой буквы, а заодно и Пилат. Другой раз в какой-то переводной книге было сказано, что негры неспособны к музыке. Так это или не так, вопрос другой, но цензура обиделась за негров. Не помню, чем это кончилось.

Революция перевернула вверх дном среднее образование и правила доступа в ВУЗы. Я видел, что молодежь, пополнявшая ряды наших студентов, с каждым годом становится все менее подготовленной к такой специфически гуманитарной науке, как наша; обтесывать ее приходилось уже в наших стенах. Мне казалось, что, если мне удастся добиться согласия на открытие при Институте одной на всю страну классической гимназии с обоими древними языками и преобладанием гуманитарных предметов, мы через несколько лет будем иметь более пригодных для наших целей слушателей. Я представил проект, указывая, что этот рассадник будет таким небольшим, что на общее среднее образование в государстве он влияния не окажет. Вот что мне ответили: «Сегодня нет, завтра может быть. Мы, как марксисты, следуем диалектической системе: то, что сегодня кажется нам неприемлемым, завтра может показаться желательным». В 1925 году я читал, что в Советском Союзе основано тридцать школ с преподаванием латинского языка; живы ли они по сей день, не знаю.

Хочу рассказать анекдот, к Институту относящийся лишь тем, что он имел место в его здании. Это картинка петербургской жизни в первые недели большевистской власти. Я в то время был еще в Гатчине и в Петербург наезжал лишь время от времени; меня в Институте заменял В. Н. Ракинт. Железные дороги находились в печальном состоянии, иногда на проезд сорока перст от Гатчины до столицы приходилось терять несколько часов. В Петербурге возникла неожиданная опасность: чернь начинала громить винные погреба дворцов, частных домов, виноторговцев. Лозунг «грабь награбленное», брошенный партией до прихода к власти, продолжал действовать, к большому смущению правительства. Толпа считала себя вправе следовать ему

 

буквально. Вино, эта вершина экономических чаяний нашего народа, вызвало движение по направлению к погребам. Правительство отдавало себе отчет в опасности: нельзя было предвидеть, к чему могло привести поголовное пьянство. Необходима была героическая мера, и она была принята, несмотря на тяжелую материальную жертву. Правительство сначала надеялось обменять на заграничную валюту драгоценные запасы вина, находившиеся главным образом в погребах Зимнего дворца, да и во многих других, но ввиду угрозы со стороны толпы решило уничтожить все содержимое погребов города. Для начала затопили погреба Зимнего дворца, — напрасно, толпу это не смутило: вырывая решетки подвальных окон, толпа ныряла в ледяную воду (стоял ноябрь), чтобы выудить несколько бутылок; были утонувшие. На улицах за дешевку продавали самые высокие сорта. Этот опыт был решающим: войскам был дан приказ систематически уничтожать вино во всем городе. Производилось это следующим образом: отряд требовал открытия погреба или взламывал его и во дворе разбивал бутылку за бутылкой, выливая содержимое в снег. Каждый красноармеец имел право взять одну бутылку, не больше.

Как-то вечером, когда я был в Гатчине, по телефону мне дали знать, что войска окружили мой дом и собираются уничтожить содержимое погреба. Своего вина у меня было мало¹⁴³; за годы войны, когда не было привоза из Франции, мы с братом успели допить остатки, кроме небольшого числа очень ценных бутылок¹⁴⁴. Но двое друзей, предполагая, что дом Института, как государственного учреждения, был застрахован, просили меня приютить в моем погребе ящики, содержавшие несколько тысяч бутылок лучших вин. Они там находились всего несколько дней.

«Infandum regina jubes renovare dolorem»! Сердце всякого любителя вина обольется кровью при дальнейшем рассказе. В Гатчине среди членов партии и представителей красной армии у меня были не только враги: были и такие, с которыми у меня установились добрососедские отношения, иногда они приходили к моему столу. Извещенный по телефону, я сразу подумал о молодом, очень влиятельном в партии офицере, товарище Левинсоне, человеке необычайной храбрости, истинном герое гражданской войны, типе библейского Маккавея. Он жил во дворце. У меня явилась мысль поехать с ним в Петербург и, пользуясь его авторитетом, остановить разрушение, конечно, предоставив ему и его части часть добычи. Но время было позднее, поездов на

 

Петербург больше не было, — Левинсон предложил потребовать локомотив. Однако мной овладела преступная лень; в этот вечер я был очень усталым и решил положиться на судьбу, в надежде, что, может быть, на следующее утро будет еще не поздно — и я был прав. С первым утренним поездом мы отправились в город. Но вот где настигло несчастье: перед самым Петербургом поезд остановился и простоял два часа, что тогда случалось часто. Подъехав к Институту, мы вдохнули одуряющие запахи, снег во дворе был цвета крови и покрыт морем битого стекла. Как я и предполагал, солдаты накануне вечером ушли, найдя, что уже поздно, и вернулись утром. За четверть часа до нашего прибытия они разбили последнюю бутылку...

С ростом Института ему становилось тесно в доме на Исаакиевской площади, и нам удалось ревизовать дополнительно еще дом графини Паскевич на Английской набережной¹⁴⁵, где в парадных комнатах находились весьма ценные коллекции, сохранность которых таким образом была обеспечена. Хранителем нашего музея стал М. В. Доброклонский. Из хозяйственных предметов я кое-что продал и деньги препроводил старушке графине, проживавшей в бедственном положении в бывшем ее имении на Украине. К сожалению, я не мог этого продолжать: в избытке чувств она прислала мне по почте благодарственное письмо, что могло мне стоить головы.

Со времени переезда правительства в Москву мне часто приходилось ездить туда по делам Института. Советская бюрократия разрослась до пропорций невообразимых при старом режиме, а это много значило. У меня было впечатление, что вертится огромное бумажное колесо, похожее на колесо парижской всемирной выставки или венского Пратера, вертится впустую без цели и результата. Всякая административная инстанция немедленно порождала две новые, с которыми нужно было «согласовать» данный вопрос, а эти две порождали каждая еще две, и так без конца, как головы гидры. К тому же бумаги, которые я приводил, неизменно терялись по пути их передвижений из одной канцелярии в другую, так что я скоро научился брать их с собой по меньшей мере в шести экземплярах. Как только я замечал, что след бумаги потерян, я пускал ей вдогонку другую, и так по несколько раз. Как-то случилось, что один экземпляр вернулся с положительным решением, а другой с отрицательным.

Что же до главы, то есть до Луначарского, то он становился все рассеяннее, труднее доступным и боязливым, не желавшим больше принимать никакой ответственности. Мне кажется, он

 

чувствовал, что его кредит все больше падал. Удивительно, что при этих обстоятельствах мне удавалось достигать того, чего я достигал.

Условия жизни в Москве для приезжающего извне были чрезвычайно тягостны, жилищная нужда такова, что по несколько семей ютилось в одной комнате. Людям отводили не комнаты, а квадратные метры; счастливы были те, что могли отделить свою «жилплощадь» перегородками, как бы тонки они ни были. Бывали случаи, что изолировались в платяных шкафах. Лишь несколько профессий, между прочим ученые, имели право на несколько дополнительных квадратных метров и отдельную комнату.

Приезжавшим в Москву по служебным делам отводили помещение в какой-нибудь бывшей гостинице, совершенно запущенной, грязной и не отопленной среди зимы. Однажды с В. Н. Ракинтом мы провели неделю в таком месте и спали на одной постели в шубах, второй постели в отведенной нам комнате не было. Кто раз попробовал подобного пристанища, предпочитал сам искать себе убежище у друзей или у друзей друзей. Кое-как удавалось пристроиться на несколько ночей, но нужно было заботиться о топливе. Раз мне пришлось на спине протащить через всю Москву, останавливаясь каждые двадцать шагов для отдыха, большую связку дров, отпущенную мне по ордеру Наркомпроса. В последние годы моего пребывания в России я пользовался гостеприимством коллеги, профессора Московского университета, обладавшего дополнительной комнатой. В покинутом властью Петербурге условия жизни были несравненно лучше.

В 1922 году я на четыре месяца попал в тюрьму, о чем расскажу в следующей главе, так же как о своем окончательном отъезде из России в 1925 г.

О положении Института в данное время я осведомлен отрывочно. Знаю, что его музыкальное и театральное отделения живы и находятся в том же доме; что словесное давным-давно скончалось; изобразительного в Петербурге больше нет, библиотека и научный аппарат находятся на месте, а на лестнице, где прежде стоял бронзовый Меркурий, копия с Джованни Болонья, сейчас стоит золоченый гипсовый Ленин¹⁴⁶.